Немцы открыли беспорядочную пальбу, но им никто не отвечал. Лишь изредка то там, то здесь раздавался насмешливый голос. Казалось, говорили сами стены.
Капитан велел прикатить пушку. Первым снарядом отвалило угол здания, вторым пробило стену. Поднялся такой гул и треск, что капитан вскинул руку, подавая сигнал прекратить огонь.
- Genug, diese russische Schweine sind Kaput!
Стрельба стихла. Солдаты принялись растаскивать заваленный железным хламом вход, но неожиданно раздался все тот же голос:
- Ты шо, гадюка, русского языка не понимаешь? Тебе сказали, не трожь баррикаду. - И меткий выстрел свалил одного из солдат.
Немцы снова подняли стрельбу. Пыль, дым облаком окутали осажденную шахту, и там, казалось, уже ничего живого не могло быть.
Так думал Людвиг Кат.
А в это время внутри пустого здания Гришечка перебегал от окна к окну и стрелял по врагам на выбор.
- Врешь, Гришечку голыми руками не возьмешь, - разговаривал он сам с собой… - Гришечка не такое в жизни бачил!..
Пустой левый рукав болтался, из плеча сочилась кровь. Раненый, он продолжал бой, стреляя расчетливо и спокойно. Уже много солдат валялось между обломками ржавого железа, но, подгоняемые взбешенным капитаном, враги атаковали все смелее. Они наседали. Свистели пули, удушливый синий дым стоял под высокими сводами надшахтного здания, но Гришечка не подпускал врагов к баррикаде.
Кровь из простреленного плеча залила белую изодранную рубашку. Тогда Гришечка поймал зубами пустой рукав, оторвал его и кое-как обмотал рану.
- Гришечку не убьешь, - бормотал он, - Гришечку пуля не берет. - И стрелял до тех пор, пока кончились патроны.
Тогда он вынес из конторки динамит, провел к нему шнур.
- Угля хотите? - спрашивал он. - Зараз вам будет уголь.
Гришечка спустил в ствол шахты динамит, стащил с головы картуз, торопясь, достал зажигалку. Добыв огонь, он поднес трепетное пламя к шнуру и поджег его.
В эту минуту один из немцев, пробравшись сквозь баррикаду, выстрелил. Гришечка схватился за грудь и упал на железный пол. Солдат кинулся было к нему, но шахтер отчаянным усилием схватил тяжелый болт и швырнул его в немца. Удар пришелся по лицу, и тот рухнул навзничь.
- Гришечку не убьешь, Гришечка не такое в жизни видал, - трудно дыша и поднимаясь, говорил шахтер.
Не слыша выстрелов, немцы осмелели. Они принялись растаскивать баррикаду, и когда столкнули последнее препятствие и несколько человек ворвались внутрь, передние замерли. То, что они увидели, заставило их попятиться назад.
Перед ними, шатаясь на широко расставленных ногах, стоял инвалид. Рубаха, перепачканная кровью, свисала на нем клочьями. В изуродованной однопалой руке он держал револьвер. И столько ненависти и насмешки было в его страшных глазах, что немцы не решались двинуться с места.
- Прошу подходить, - хрипло проговорил он, - только не все сразу, соблюдайте очередь.
- Nicht schiessen, lebendig nehmen! - скомандовал капитан, и солдаты пошли на Гришечку.
Первого он опрокинул ударом ноги в живот, в другого выпустил последнюю, оставленную для себя самого пулю, и когда наган опустел, швырнул им в Людвига Ката.
- Гришечку голыми руками не возьмешь, - сказал он, отступая к провалу ствола.
- Fangen! - закричал капитан.
Один из солдат погнался за Гришечкой, пытаясь схватить его, но тот успел подбежать к стволу шахты. На какое-то мгновение он замер у края пропасти и вдруг, обхватив солдата обеими руками и со словами: "Идем со мной, гад!" - прыгнул с немцем в глубокий колодец ствола.
Враги оторопели. С ужасом слушали они, как из глубины шахты доносился шум падающих тел.
Капитан резко повернулся к солдатам. Он с наслаждением отхлестал бы по щекам своих увальней солдат, будто они были виноваты, что русский красный партизан, простой шахтер, да еще к тому же калека, оказался сильнее целого отряда.
Никто из немцев не замечал, как из глубины шахтного ствола еле заметной струйкой курился дымок. Они собирались уже покинуть здание шахты, когда раздался оглушительный взрыв. Столб пламени взметнулся под самую крышу.
Густое облако пыли и дыма медленно оседало над грудой молчаливых развалин.
1941
ОБИДА
В тревожные осенние дни сорок первого года, когда фашистские армии приближались к Москве и Гитлер объявил на весь мир, что видит советскую столицу в бинокль, командир волоколамских партизан Ланцов получил задание центра - разведать штаб особо секретной немецкой части, занявшей деревню Загорье, и при удобном случае атаковать ее сводными силами партизан.
Всех взволновала весточка из родной Москвы, такой близкой отсюда и такой далекой. Трудно приходится ей: каждую ночь гудят и гудят самолеты врага, летят бомбить Москву, а потом горизонт вдали охвачен заревом…
Добровольцев пойти на трудное задание было много. Решили послать наиболее опытного партизана, бывшего жителя этой деревни Якова Латышева.
До войны Латышев работал в районе, но родную деревню не забывал. Там жили родители, и он нередко наведывался к ним. Перед войной мать похоронили, а отец погиб от рук гитлеровцев. Старик по характеру был непреклонный. Латышеву рассказали друзья, побывавшие в разведке: когда враги вошли в деревню, он не пустил их на порог, стрелял из охотничьего ружья до тех пор, пока фашисты, ворвавшись в дом, не убили его.
В штабе отряда не все были согласны с тем, что в Загорье должен пойти такой "заметный" человек, каким был Яков Латышев. Но он горячо доказывал, что знает в окрестностях каждую тропинку, каждый овражек. Возможность провала Латышев отметал, уверяя, что в Загорье никто его не узнает: ровесники на фронте, а старики давно его забыли. К тому же в деревне почти не осталось жителей - все, кто мог, ушел в леса.
Латышев приводил немало других доводов и лишь об одном умолчал: ему хотелось увидеть свой большой и нескладный, но такой родной дом, где прошло детство и где погиб отец.
Латышев решил проникнуть в деревню под видом местного жителя, инвалида-плотника, живущего случайными заработками. Помнится, такой бобыль жил в Загорье. Правда, было это давно, когда Яков еще мальчишкой бегал по деревне, работал батрачонком на соседей-кулаков. Бобыль куда-то исчез из деревни. Значит, он, Латышев, вернется под видом объявившегося бобыля. Кстати, кажется, и фамилия у того была такая же, и вообще в Загорье полдеревни Латышевых - где там разобраться немцам…
Редактор многотиражки, отрядный художник-карикатурист Гриша Папин заготовил для Латышева справку об инвалидности. К ней была приложена подлинная немецкая печать и стояла загогулина вместо подписи районного коменданта. Впрочем, загогулина была точной копией настоящей подписи. Гриша так наловчился расписываться за немецкого коменданта, что партизаны в шутку прозвали его "Фон Папен".
Латышев надел разбитые лапти, натянул драную телогрейку, подпоясал ее лыком, перекинул через плечо пилу, обернутую мешковиной, и стал неузнаваем. Отрядный повар дед Панкрат, участвовавший в снаряжении разведчика, отдал Латышеву свой нательный крестик: такая подробность особенно убеждает фашистов.
Когда Латышев вышел из землянки в своем живописном облачении и прошелся перед товарищами, комично прихрамывая, партизаны заулыбались. Боевой разведчик превратился в простодушного ремесленника-инвалида, и лишь зорко смотрели из-под растрепанной заячьей шапчонки смелые черные глаза.
- Артист! - удовлетворенно заметил командир отряда, когда разведчик пришел показаться ему. - Тебя и родная мать не узнала бы. Пройдись-ка еще разок. Так, похоже…
В голосе командира слышалась гордость: такой разведчик, как Латышев, не подведет. Его уже не раз выручала находчивость и отвага.
- Ему теперь и справка не нужна, - сказал партизан Ананьев, добродушный и неуклюжий паренек, часто бывший предметом шуток из-за своей нерасторопности.
- Как это не нужна? - обиделся "Фон Папен", - зря я старался? Если хочешь знать, моя подпись - главный пропуск.
- Крестик важнее, - поддержал Ананьева дед Панкрат, - немцы поглядят и скажут - богомольная душа, шкандыбай дальше.
Самый молодой из партизан Коля Барышников, односельчанин Латышева, тоже решил пошутить, перемигнулся с партизанами и спросил у повара:
- Дедушка Панкрат, а ты зачем крестик носишь? Неужели в бога веришь?
Повар был в отряде признанным балагуром, он никогда не упускал случая почудить. Вот и сейчас изобразил на лице недовольство и проворчал:
- Ты в мои религиозные дела не вмешивайся. Станешь дедом, узнаешь, откуда и зачем крестики… Моя бабка насильно всучила мне этот крестик, когда я к партизанам уходил, повесила на шею и сказала: "Благословляю тебя, матерщинника, на ратные дела" и сама заплакала…
Так и провожали разведчика под прибаутки и пересмешки. Командир отряда поддерживал веселье - пусть разведчик уйдет на задание в хорошем настроении.
- Дядя Яша, не попадись там на глаза Макарьихе! - вдруг выкрикнул Коля Барышников, обращаясь к Латышеву, но, видя, что никто не обратил внимания на его слова, принялся объяснять: - Это у нас в деревне старуха живет. Ведьма злющая… До сих пор в колхоз не вступила, так всю жизнь и прожила единоличницей… Соседка моя…
- Небось яблоки у нее в саду воровал? - заметил комиссар.
- Не иначе… - поддержал его Ланцов. - Наверное, поймала его, оттрепала за уши, вот и затаил обиду…
- Насчет яблоков грех был, - смущенно согласился Барышников. - Только про Макарьиху я всерьез… У нее и дом как тюрьма, ставни всегда закрыты.
- Макарьихи бояться - в лес не ходить, - отозвался Латышев, снимая и снова примеряя, должно быть, тесноватую заячью шапку.
После короткого совещания в штабной землянке, где еще раз уточнили задание и сверили по карте маршрут, Латышев проверил карманы - не осталось ли там чего-либо подозрительного. Он взял кисет с махоркой - угостить прохожего или сыпануть в глаза врагу, если придется.
На прощание Латышев вынул из-за пазухи крестик деда Панкрата, церемонно поклонился в пояс командиру и сказал:
- Благослови, владыко.
- Иди, тебя дед Панкрат поварешкой благословит.
Разведчика провожали до последних партизанских постов. И когда он пошел дальше один, Коля Барышников под веселую руку крикнул вдогонку:
- Привет Макарьихе передавай! - И сам рассмеялся своей шутке при полном молчании партизан.
* * *
Латышев пробирался сквозь лесную чащу. Как ни старался он забыть разговор о Макарьихе, старуха как назло стояла перед глазами, будто живая. Мысли о ней уносили его в далекое прошлое.
…Дом под соломенной крышей.
Было это в годы коллективизации. Жила в Загорье семья нелюдимов - старик и старуха Макарьевы. Жили одиноко и замкнуто. Люди рассказывали, будто сын у них погиб в гражданскую войну, и старики долго и молча переживали горе.
Домик Макарьевых стоял у самого леса, отделенный от деревни широкой проселочной дорогой. Домик принадлежал деревне, а вместе с тем как бы и не принадлежал ей. Будто домик обиделся и отошел в сторонку. Даже вид у него был сиротливый и обиженный.
Впрочем, Макарьевы действительно были обижены. Виновником этому был первый на деревне бедняк и первый активист комсомолец Яков Латышев, а по-уличному Яшка Латыш.
Яшку тоже надо было понять. Он замещал председателя комиссии по коллективизации, а Макарьевы не хотели записываться в колхоз. Из района звонили, присылали нарочных, требовали "стопроцентной коллективизации", а как этого добьешься, если целая семья отказывалась вступить в колхоз.
Никто не знал, какие были тому причины: не то Макарьевы боялись неизвестности, не то жалко было расставаться со своей лошаденкой, которая становилась общественной собственностью.
Нет, Яшка не был вредным человеком, он понимал, что надо бы поговорить со стариками, разъяснить им пользу коллективного хозяйства. Но когда этим заниматься? Время пришло суровое. Враги не вели дискуссий и отвечали на приказы Советской власти выстрелами и поджогами.
Характер у Яшки был горячий. Он беспредельно верил в Советскую власть и был беспощаден там, где дело шло во вред народу. Задетый упрямством Макарьевых, Яшка решил "прижать" стариков и приказал своим помощникам:
- Не хотят Макарьевы в колхоз? Отрежем у них огород. Посмотрим, что запоют эти подкулачники. Ишь, будут мне тут контрреволюцию разводить!
Макарьевы были малоразговорчивые работящие люди. Хозяйство они вели аккуратно: если морковь на грядках, то непременно сочная, рослая. Если яблоки в саду - наливные, крупные. Сам Макарьев был серьезный старичок, невысокого роста, с розовыми щечками и маленькими светлыми глазками. Старуха - полная противоположность ему - широкоплечая, суровая, но не злая, а грустная и молчаливая. Макарьевы не любили ходить по чужим дворам и судачить. Казалось, они даже друг с другом не разговаривали.
Яшка Латыш исполнил угрозу. По его приказу у Макарьевых отрезали огород и даже сломали забор и велели перенести его ближе к дому. Пораженный невиданным самоуправством, старик схватился было за топор, по жена остановила.
Тогда он пошел в сельсовет. Но там его встретил все тот же Яшка - начальство находилось в отъезде.
- Ты, дед, на беззаконие не жалуйся. Советская власть поступает по справедливости. Вы живете вдвоем со старухой, молочко попиваете, детишек у вас нету, а сосед Барышников девять малышей имеет. Как ему прокормить такую ораву? Вот мы и прирезали ему землицы от твоего огорода… Карл Маркс сказал: дети - будущее государства, и мы будет иметь об них заботу. Все. Точка. Можешь идти к своему индивидуальному хозяйству… Нынче все честные люди пошли в колхоз, а вы со старухой ваньку валяете, на кулацкую мельницу воду льете… Отвечай, пойдете в колхоз?
Старик, одетый в старенький, аккуратно залатанный полушубок, посмотрел на юнца-комсомольца и сказал негромко, с достоинством:
- Не пойдем.
- Ну, смотри… пеняй на себя.
Яшка досадовал на свою горячность. Надо бы помягче со стариком. Но почему он сам не понимает, что колхозы - единственно правильный путь в крестьянской жизни? Почему упорствует? Не мог Яшка справиться с такой обидой и, когда Макарьев ушел, потребовал к себе комсомольцев.
- Вот что, братва. Давайте отрежем у этих подкулачников всю землю, по самое крыльцо! Пусть подумают, как сопротивляться Советской власти. Идите, и чтобы к вечеру задание было выполнено.
У Макарьевых отобрали сад. Чтобы скрыть беззаконие, Яшка велел составить бумагу, где значилось, что сад отбирается у частного элемента в пользу общественных детских яслей, которые будут строиться в колхозе.
На другой день Яшка созвал единомышленников и поинтересовался, что говорят Макарьевы.
- Молчат? Гордые? Ну, пущай погордятся, пущай поживут без землицы, кулацкие подпевалы…
Макарьевы не пошли жаловаться. Их домик под соломенной крышей, казалось, притих еще больше.
Односельчане роптали на Яшку.
- Ты что безобразничаешь? Почему у Макарьевых землю отнял? - упрекнула его однажды соседка.
- Помалкивай, - огрызнулся Яшка, - у меня стратегический план, и тебе его не понять. Пока я жив, все пойдут в колхоз, всех приведу к светлой жизни! Довольно темноты и частной собственности…
Так и остались Макарьевы единоличниками. Впоследствии им вернули землю и даже приезжало районное начальство извиняться за Яшкин произвол. Но Макарьевы остались непреклонными: обида стала поперек горла, и они в колхоз не пошли.
Каждый день мимо домика Макарьевых с песнями проезжали колхозники, а у тех за окнами было тихо как в могиле. И только пыль от колхозных грузовиков оседала на старую соломенную крышу, на окна с закрытыми ставнями.
Латышев вскоре уехал учиться, да так и остался в районе. Он сделался начальством - сначала комсомольским секретарем, а потом - бери выше - заместителем председателя райисполкома.
Однажды Латышев приехал в Загорье и обратил внимание на тихий домик под соломенной крышей. Все так же пригорюнившись, стоял он на краю деревни, и от этих воспоминаний Латышеву стало не по себе. Он пошел к Макарьевым, чтобы загладить вину. Но там его встретили холодно. Латышев понял: старики не простили ему обиды, понял, что вместе с землей он тогда отрезал стариков Макарьевых от людей, а может быть, и от жизни.
Так Яков Латышев получил первый суровый урок жизни. С той поры он уже никогда не позволял себе невнимания к людям, не прощал вспыльчивости. Он часто думал о Макарьевых, хотел помочь им. Потом услышал о смерти старика и вовсе расстроился. Теперь он принимал все горести Макарьевых на свой счет.
Началась война, и Латышев на время забыл о старой, обиженной им женщине.