Глава десятая
СВЯТОЙ КРЕСТ
1
Зима пришла ранняя, снежная. В конце ноября Федор Кузьмич и Федюшка пошли в лес за хворостом для растопки. Анна Ивановна готовила обед, Аза шила в углу.
Резкий визг тормозов у крыльца испугал хозяек. Анна Ивановна бросилась к окну и обмерла: из грузовой машины соскакивали, топая сапогами, какие-то люди, не то военные, не то гражданские. Но похоже, что русские. Немец был среди них только один - шофер. Вышел из кабины и, подняв капот, стал возиться в моторе.
Первым в избу вошел мужчина в кожаном коричневом пальто с поясом и цигейковым воротником. Пальто было узковатым, видимо, с чужого плеча. На голове у вошедшего красовалась новая пыжиковая шапка-ушанка. С перепугу Анна Ивановна сразу и не узнала вошедшего. Но когда тот громко, по-хозяйски застучал хромовыми начищенными сапогами о порожек, признала: Тимошка Жабров.
Жабровы в Троицком были людьми известными. Еще до коллективизации старый Жабров - грузный, матерый, хромой мужик (в Орле на ярмарке жеребец перебил ему ногу) с дряблым, как кусок сырой говядины, лицом, был прасолом. Ездил по ближним и дальним селам, скупал мясо, скот, барышничал. К такому делу приучил и трех сыновей - Петра, Григория и Тимофея.
В Троицком не любили ни отца, ни сыновей Жабровых. За глаза, а кто посмелее и в глаза называли: "Кобылье вымя".
Уже давно молодые Жабровы исчезли из Троицкого, Анна Ивановна забыла и думать о них. И вот теперь посреди ее избы стоял Тимофей Жабров. Больше других братьев был он похож на отца: бледноносый, безгубый.
- Где твой старый мерин, буденновец? - Голос у Жаброва резкий и хриплый, не то с перепоя, не то с мороза.
- В Сковородино уехал, - неожиданно для самой себя слукавила Анна Ивановна. - К фельдшеру.
- Жизню берегет. Не вылечится! - и оттянул нижнюю челюсть - улыбнулся. - Внучонка куда сховала?
- С дедом и уехал. В Сковородино.
- Ну ничего, я до них еще доберусь, - пообещал Жабров и уставился круглыми бельмами глаз на притихшую в углу Азу. - Иноверцев скрываешь!
- Каких иноверцев, господь с тобой, Тимоша, - угодливо запричитала Анна Ивановна.
- Ты бога не трожь! Какой может быть у тебя бог, когда ты единоутробного сына послала спасать безбожную Советскую власть.
- Так разве мы, Тимоша, повинны, что война…
- Какой я тебе Тимоша, - озлился Жабров. - Я из всех вас большевистский дух выгоню. - И, обернувшись к Азе, приказал: - Собирайся, большевистское отродье. Да поживей!
Дрожащими руками, не попадая в рукава, Аза начала надевать пальто.
- Куда ж ты ее забираешь? - заголосила Анна Ивановна. - Бога в тебе нет. Зачем наше дите губишь!
- Помалкивай, старая дура, пока не всыпал! - И обернулся к Азе: - Выходи!
Аза, уже одетая, упала на колени перед Анной Ивановной и, прижимая к груди подол ее юбки, зашептала:
- Мамочка, бога ради, сберегите Федюшку!
С неожиданной в ее хилом теле силой Анна Ивановна рванулась к двери, крестом распростерла руки:
- Не пущу!
Привычно, как котенка, Жабров схватил хозяйку за ворот кофты и без всякого усилия швырнул в угол:
- Продалась большевикам, ведьма.
Азу вывели на улицу, и она сама забралась в кузов грузовика. Анна Ивановна со стоном поднялась, глянула в окно. Грузовик тронулся, выбрасывая задними колесами смерзшуюся дорожную грязь. Аза смотрела на избу остановившимися глазами.
Анна Ивановна упала на пол и, царапая ногтями лицо, забилась в припадке.
Федор Кузьмич и Федюшка везли из лесу хворост. Федор Кузьмич - большие санки, Федюшка - маленькие. Еще издали Федор Кузьмич увидел грузовую машину, стоящую возле их избы. Кто бы мог быть? Только немцы. Кто другой теперь ездит на автомашинах. Зачем приехали? Уж конечно, не к добру. Было смутное - и сам не мог объяснить почему - подозрение: дело касается Азы и Федюшки. Хотя в избе остались одни бабы, решил, что сейчас ему с внуком не следует возвращаться домой.
- Давай перекурим, Федюша. - Федор Кузьмич остановился в редком иззябшем лозняке. Вытащил из кармана трубку, набил табаком, чиркнул спичку, привычно оберегая огонек ладонями. - Ты попрыгай, внучок, не захолонул бы.
- Ничего, только скорей кури, деда, а то мама и бабуся заругаются, что мы так долго, - рассудительно заметил Федюшка. - Им без нас скучно.
- Сейчас, сейчас! - согласился Федор Кузьмич, а сам все поглядывал в сторону избы. Вот на крыльцо вышли какие-то люди, забрались в кузов, и машина тронулась. Издали нельзя рассмотреть, кто такие, но похоже, что в гражданском. Значит, полицаи.
Когда машина выскочила на шоссе и скрылась, Федор Кузьмич заторопился. Маленький Федюшка не успевал за дедом, кричал:
- Постой, деда!
Федор Кузьмич останавливался, поджидал внука и снова, забывая, ускорял шаг. Бросив санки с хворостом у ворот, вбежал в избу. На полу ничком лежала Анна Ивановна и голосила:
- Взяли невестаньку!
Не снимая полушубка и шапки, Федор Кузьмич опустился на лавку. Он не любил Азу, не такой жены желал сыну. Но теперь, когда Азу увезли полицаи, почувствовал, какое несчастье обрушилось на Алексея, на Федюшку, на всю их семью. Понимал, какой славной женой была Алексею Аза, как любила его, каким хорошим растила внука. Оставляя у них жену и сына, Алексей попросил: "Поберегите!"
И вот не сберегли Азу!
Анна Ивановна, прижимая к себе испуганного Федюшку, причитала:
- Бедный ты наш, сиротинушка!
Федюшка, еще ничего не понимая, почувствовал, что с мамой случилось страшное, и кричал, захлебываясь:
- Мама! Мамочка! Пустите меня. Хочу к мамочке!
Потом, когда не было ни слез, ни голоса, как зверек, забился в угол и дрожал, словно ему холодно в жарко натопленной избе.
- Кто приезжал? - хмуро спросил Федор Кузьмич.
- Человек пять было, кто их знает, что за люди. А главный у них Жабров.
- Какой Жабров? Младший, что ли?
- Младший. Тимошка. Сытый такой, нахальный. Старой ведьмой меня обозвал. Посулил до внука добраться.
Сбывается, видать, слово старого шибая!
2
Как переплетаются в жизни судьбы-дороги! Тимошку Жаброва Федор Кузьмич помнил плохо. Только и запало в памяти, что росли у Фаддея Жаброва три сына, ребята грубые, озорные. Ни девку не пропустят, ни старшему дорогу не уступят. Где драка, где матерщина и женский крик - там и они. Какой из троих был Тимошка - теперь он и не припомнит.
Отца же их, прасола и шибая Фаддея Парфеновича, знал. Схлестнулись однажды их пути. Дело было давно, только гражданская война закончилась. Начал Федор Хворостов работать в сельской кузнице. Подъехал как-то к кузнице Фаддей Парфенович Жабров на паре добрых коней, запряженных в пролетку. Лошади ухоженные, лоснящиеся, как молодки после бани, - в чем другом, а в лошадях Жабров толк знал. У одной с передней ноги отскочила подкова. Пока Федор подковывал, Жабров сторожко следил за его работой: побаивался, не покалечил бы новый кузнец дорогую лошадь.
Работа Федора Хворостова Жаброву понравилась, да и в настроении он был хорошем. Присел в тени, вынул пачку городских папирос:
- Закуривай, мастер!
Стал расспрашивать, где воевал, на ком женат, какие виды-планы на будущую жизнь. Закинул удочку:
- Слыхал ли, говорят, там, наверху, в Москве, передрались товарищи. Может, какие перемены будут?
- Каких перемен ждешь, Фаддей Парфеныч? - простовато спросил Хворостов.
Жабров глянул на кузнеца искоса, пытливо ("Что за человек?"), вздохнул:
- Кто его знает? Суета сует и все суета и томление духа. - После паузы заговорил льстиво: - Руки у тебя подходящие. С такими руками, если не заленишься, свою кузницу заиметь сможешь.
- Куда хватил, Фаддей Парфеныч! Зачем мне своя, когда общественная есть.
- Э, милок! Ты меня послушай. Все вокруг как туча, как волна морская. Набежала - и нет! На чем жизня человеческая держится, в чем ее корень? Мое! Если баба - моя! Если изба - моя! Если портки - мои! Помяни мое слово - схлынет волна, схлынет. Как в писанин сказано: все возвращается на круги своя!
- И скоро схлынет?
- Кто знать может!
- Все-таки? В этом году аль на следующий перемен ждать?
- Смотря каким аршином мерить. У бога тысяча лет как один день и один день как тысяча лет. Так-то, мастер!
- А ты разве в бога веришь, Фаддей Парфеныч? Сомнительно что-то!
- Бог у каждого евой. Одно помни: бог-то бог, да и сам не будь плох.
- Так, говоришь, все обратно возвернется. И царя снова посадят, и землю у селян отберут, и помещик господин Баранцевич из Парижа к нам препожалует. Так, что ли?
- Ну, царя, может, и не посадят. И без царя жить можно неплохо, а что касается разных безобразиев, когда у справных хозяйвов последне забирают, за то по голове не погладят. Ты вот в кузнице работаешь, а я ету самую кузницу в шастнадцатом годе на свои кровные построил.
- Не такие уж они у тебя кровные, - усмехнулся Федор.
- Работал, на печи не сидел, как некоторые, и был достаток. Даже здоровье в трудах надорвал. - Жабров поморщился и прижал руку к правому боку.
- Бабами много пользовался, Фаддей Парфеныч, вот живот и надорвал.
- Что баб касательно, то у меня в полной справности. Бок пухнет. К каким только дохторам не ездил - все без толку. До Питера добрался. Был даже у того дохтора, что государевых министров травками пользовал. Дал и мне травок сушеных. Сразу вроде полегчало, а теперь еще пуще забирает. Только гроши зазря извел. Воистину дух бодр, а плоть немощна.
Федор присмотрелся. Действительно, лицо у Жаброва мятое и мутное, как бычий пузырь.
Фаддей Парфенович вздохнул, поморщился:
- Я, может, не доживу, а сыны мои потопчут кого след… - проговорил не то с угрозой, не то с надеждой. Поднялся: - Вот так-то, мастер. Учти!
- Мне учитывать нечего. Я с семнадцатого года человек учтенный. Только сдается мне, что не всех гадов мы в Черном море потопили.
- Это ты к чему? - насупился Жабров.
- К тому. Читай Евангелию, может, еще какую хреновину вычитаешь.
- Ты, видать, идейный?
- А как думал! Если кузнец, так левой ногой сморкаюсь? Советская власть еще до тебя доберется, дай срок.
Жабров молча сел в пролетку, разобрал вожжи. Одутловатое серое лицо еще больше стало похоже на бычий пузырь. Гнедые лощеные красавцы нетерпеливо перебирали точеными с белыми отметинами ногами. Отъехав шагов двадцать, крикнул Федору, кривя побелевшие губы:
- Потопчем мы вас! Помянешь мое слово, хрен собачий! Потопчем! Прах ты был, в прах и возвратишься.
И вот сбываются слова старого шибая. Топчет его семью Тимошка Жабров.
Угроза Тимофея Жаброва обухом висела над головой. И сама собой пришла мысль: крестить Федюшку. Окрестить по всем правилам, у попа, и тогда к нему не подступится каин Жабров. Крещеный!
В Троицком священника не было. Церковь Вознесения еще в первые годы коллективизации превратили в зернохранилище, потом в клуб, а когда в селе построили новое кирпичное здание Дома культуры, старую церковь заколотили, и стояла она на пригорке облупленная, со сбитыми крестами и дырявым куполом - все не доходили у колхоза руки очистить село от руин.
По рассказам баб-богомолок Анна Ивановна знала, что в Сковородино проживает поп. Решили с крещением Федюшки не медлить: все может случиться. Завернув в полотенце кусок сала и два десятка яиц, Федор Кузьмич пошел на поклон к старосте. Егор Матрехин как раз снедал. На сковородке шипела жареная картошка, тускло поблескивал пузатый графин с самогоном. Староста был еще трезв и по-обычному хмур.
- К фельдшеру, говоришь, надо, - шепеляво мял щербатым ртом слова. - Нашел время лечиться. Глупость одна. Теперь, того и гляди, так вылечат, что прямым сообщением в Землянск отправишься, - неизвестно на что намекнул староста. Но лошадь и сани дал. - Поезжай, лечись!
Анна Ивановна потеплее обрядила Федюшку, завязала голову своим пуховым платком. Дорога дальняя - двенадцать верст. Поставила в розвальни корзинку со снедью - за требу батюшке.
День выдался яркий, морозный. Но в воздухе уже чувствовалось приближение весны. Кое-где зачернели косогоры, и небо было светлым и чистым. Конька староста дал бросового, немцам не нужного, но бежал он весело, легкие розвальни сами скользили по обледеневшему насту.
В Сковородино первая попавшаяся старуха охотно показала избу, в которой обитал отец Герасим.
Много лет назад отец Герасим служил здесь в приходе. За неизвестные провинности еще в начале тридцатых годов его сослали не то в Соловки, не то в Нарым. Отбыл ли он положенный срок или ввиду болезней и старости отпустили с миром, но незадолго до войны отец Герасим вернулся в родные места. Церкви в Сковородино уже не было, да и служить дряхлому попу не под силу. Харчился скудными вознаграждениями за свадьбы, отпевание покойников, крещение младенцев. Но какие во время войны свадьбы да младенцы! Оставались только покойники.
…Федор Кузьмич и Федюшка вошли в попову хибару. Маленький, щупленький старичок сидел за столом и хлебал из миски щи, шибавшие в нос кислой капустой. Старичок неопрятно жевал беззубым, провалившимся ртом. Реденькие волосы жалкой косичкой спадали на плечи. В запущенной бороденке копошились хлебные крошки. Отец Герасим показался Федору Кузьмичу таким старым, что он даже усомнился, под силу ли тому совершить нужную требу.
Услыхав, в чем заключается просьба приезжих, отец Герасим сердито посмотрел на Федора Кузьмича маленькими, выцветшими глазками:
- Вспомнили о боге, когда антихрист войной пошел, кругом плач и скрежет зубовный. Вот ты в дом вошел, а крестным знамением лба не осенил.
Федор Кузьмич промолчал. Не время заводить с попом спор, еще заупрямится старый козел и не будет крестить. Поставил на видное место корзинку с продуктами: пусть знает, что не даром.
Но отец Герасим и не взглянул на корзинку. Сердито дохлебав щи и перекрестившись, крикнул за занавеску:
- Марья, готовь крещенье!
Старуха, в порыжевших солдатских сапогах, замусоленном ватнике, со щекой, подвязанной платком, принесла дежу, поставила посреди избы, вытащила из печи ведровый чугун с водой.
- Раздевай мальца!
Федюшка оробел. Он не знал, для чего его привезли в темную грязную избу к жалкому старику и заставляют раздеваться. Мыться? Но ведь только вчера его дома купала бабушка.
Старик надел старый женский халат, достал толстую замусоленную книгу и еще что-то, чего Федюшка никогда не видел. Невнятно забормотал в бороду, порой даже начинал петь, но нельзя было разобрать ни одного слова.
Когда Федюшку начали опускать в дежу с водой, он закричал и расплакался. Но дедушка и старуха взяли его и насильно окунули в воду. Старик в капоте что-то прочитал и перекрестил его.
Всю обратную дорогу Федюшка молчал. Сердился на деда, который придумал такую поездку и купание. И все же смутно в его душе возникала связь между поездкой и непонятным исчезновением мамы. Он не мог догадаться, в чем эта связь, но ему казалось, что связь есть, есть смысл и в поездке, и в купании.
Когда вошли в избу, бабушка расплакалась, поцеловала Федюшку в лоб и тоже перекрестила, как тот старик в капоте. Потом повесила на шею внучку маленький крестик на голубеньком шнурке:
- Носи, внучек. Не снимай!
- Зачем, бабушка?
- Так надо, милый. Будешь здоровенький. Не заболеешь. Ничего с тобой не случится плохого! - и расплакалась.
Федор Кузьмич сидел сердитый. Может, устал или просто не было уверенности, что поможет крестик.
- Где крест взяла? - спросил не то с усмешкой, не то с одобрением.
Еще в голодный тридцатый год Анна Ивановна, чтобы побаловать Алешеньку пряниками, конфетками и колбаской, собрала все свои сережки, колечки, чайные ложечки и отвезла в город, в Торгсин. Так назывался магазин, в котором за золото и серебро можно было купить все, что душе угодно. Магазин предназначался для торговли с иностранцами. Хотя какие иностранцы водились в их городе!
Только один маленький крестик не сдала, пожалела. Много лет лежал он на дне старого сундука и вот теперь должен спасти, уберечь внука.
- Носи, внучек, крестик сверху, на рубашечке, чтобы видно было…
Внук крещеный, на шее у него крестик, а страх не отступал, как зубами вцепился в сердце. Не такой породы Тимошка Жабров, чтобы остановил его маленький тоненький крестик.
Дни плелись горькие, беспросветные, как старцы на погосте. Как там на фронте Алешенька? Жив ли? Не клюют ли вороны его белое тело? Где теперь бедная Аза? Жива ли она?
Но больше всего болело сердце за внучонка. Он рядом. Играет, поет, что-то мастерит. Пристает с вопросами: когда вернется мама? Почему ее нет так долго? Об отце не спрашивал: знал - война. Папа на войне!
Время шло, а Жабров не приводил в исполнение свою угрозу. Может быть, забыл о существовании в Троицком маленького мальчика. Разве мало у него в полиции других дел! Верно, не даром ест немецкий хлеб!
Соседка Степанида, побывавшая в городе, привезла страшную новость. Собственными глазами видела, как за Московские ворота гнали сотни людей - женщин, детей, стариков. Были там русские, евреи, цыгане… Среди них Степанида разглядела и соседскую невестку Азу. Та стала совсем худая, как заборная жердь. На лице одни глаза. Черные, страшные. Узнав Степаниду, Аза хотела что-то крикнуть, но шагавший по обочине полицай ткнул ее в бок автоматом, и Аза, шатаясь, прошла мимо.
Колонну гнали гитлеровцы и полицаи, но больше всех суетился и усердствовал Тимошка Жабров. Мотался из хвоста в голову колонны, кричал, матерился, махал пистолетом и даже собственноручно застрелил пожилую женщину, которая обхватила руками телеграфный столб и прижалась к нему: видно, уже не держали ноги.
Сама Степанида дальше Московских ворот не пошла, побоялась, гитлеровцы и полицаи прикладами били народ, чтобы не собирался и не путался на дороге. Но верные люди рассказали, что всю колонну загнали в старый карьер на кирпичном заводе и постреляли из пулеметов. Стрельбу она слышала собственными ушами.
За полночь молча сидели у каганца Федор Кузьмич и Анна Ивановна. Если правда то, что рассказала Степанида, - а зачем ей выдумывать такие страсти? - Азы нет в живых. Впервые за все годы женитьбы сына почувствовали, как дорога им невестка. Потеряли родного, близкого человека. Аза была доброй, ласковой женой, хорошей, заботливой матерью. А разве плохой невесткой была она! Разве слышали они от нее хоть одно слово поперек, видели хоть один косой взгляд! Тихо и робко вошла она в их жизнь.
И вот нет ее…
Теперь ответственность за жизнь внука и перед сыном, и перед богом легла на их плечи. Федюшка спокойно спал, как все дети, раскрасневшийся во сне. Набегался, наигрался за день. Слабо при свете каганца поблескивал на его груди маленький золотой крестик на голубом шнурке.
Спаси и укрой его, святая сила!