Они ехали в автобусе. Разговаривать не хотелось. Игорь смотрел на крыши, уставленные растопыренными антеннами телевизоров. Эрмитаж - и Тоня подумала, что они так и не успели вместе сходить в Эрмитаж. Сколько раз собирались… Билеты были взяты до ЦПКиО, но у Кировского моста, не сговариваясь, встали и вышли. Пройдя половину моста, они остановились у перил. На белом просторе Невы, возле лунок, чернели скрюченные фигурки рыбаков. У быков моста лед был сизый, обдутый, местами совсем прозрачно-тонкий, и казалось удивительным, как он может держать на себе железную громаду моста.
Но они ничего этого не видели. Нева жила перед ними розовой, теплой водой, в блестках раннего июньского солнца, такой, какой она была в то утро. Они возвращались тогда с проводов белых ночей, из Парка культуры вместе с ребятами. На мосту они приотстали и остановились вот здесь. Пляж у Петропавловки был пуст. Чайки садились на воду, течение несло их к мосту; как только выгнутая тень моста касалась их, они поднимались, низко летели обратно и снова опускались на румяный блеск воды. Игорь тогда украдкой покосился на Тоню, она повернулась к нему вопросительно, ожидающе, готовая к улыбке, к шутке, но он почему-то промолчал, и они оба смутились. Они вдруг перестали слышать все, кроме возникшего между ними молчания. Оно росло, устрашая их невыносимым ожиданием минуты, должной решить все. Никто из них не знал, почему она настигла их именно здесь, на мосту, после целой ночи праздника, почему она пришла одновременно к обоим. Во всем этом таилось что-то жутковато-странное. Тоня побледнела и отвернулась, невидящими глазами следя за чайками. Но Игорь чувствовал, что она ждет, он должен был почему-то произнести эти слова вслух, хотя она все поняла и он тоже все прочел в черных, лучистых солнцах ее зрачков, и все же они оба ждали этих слов, волнуясь и трепеща от страха. Он должен был сказать их именно тогда и никогда позже, все зависело от того, хватит ли у него сил открыть рот. Это было почти физически невозможно. Он не мог разлепить губы, пошевелить языком. Каждую ночь он мысленно репетировал эту минуту и находил какие-то удивительные, редкие, красивые, нежные слова, а тут что-то до боли свело ему челюсти и в голове сильно звенело от сумасшедшей холодной пустоты. Он сам не слышал, как, хрипя и срываясь на беззвучный шепот, вытолкнул из себя эти слова. Он не смотрел на Тоню. Он смотрел вниз, и его тянуло туда, в кипящие разводы воды между быками… Не касаясь друг друга, какие-то одеревенелые, они сошли с моста и так, молча, шли через весь город, оцепенелые от нестерпимого счастья, страшась смотреть друг на друга.
…Сухие снежинки остро щекотали их лица. Неужели любовь их стала меньше за эти полгода? Они робко прильнули друг к другу. Тоня ласково и храбро сжала замерзшие пальцы Игоря, и то зловещее, темное, что в последние дни сгущалось, отталкивая, разрушая, вдруг растаяло, исчезло. Все казалось неважным и ничтожным, важно было лишь то, что они остаются вдвоем перед неведомым будущим, неустроенно-пустынным, как бесприютная ледяная гладь Невы.
Город уплывал от них, прекрасный, могучий, блистая окнами дворцов, заиндевелыми решетками, высокими шпилями, уплывал вместе с друзьями, катком, музеями, неоновой рекламой кино, витринами магазинов. На трубах его, как на флагштоках, ветер полоскал флагами дыма. Город безжалостно разворачивал перед ними длинный счет теряемого…
- Неужели тебе не жаль уезжать? - спросил Игорь.
Тоня запрокинула лицо, скрывая слезы. Плечом он почувствовал ее прерывистый, сдавленный вздох. И это горе обрадовало его. Они снова были вместе, и все их потери были одинаково тяжки для обоих.
- Ты бы только знала, как я тебя люблю! - сказал он, волнуясь тем давним волнением, какое было сопряжено с этими словами. - Ты настоящий друг. А я - свинья.
- Никакой ты не свинья… Это я виновата… Я хотела, чтобы ты похвалил меня.
- Нет, я подлец. У меня ведь нет никого, никого, кроме тебя, - говорил он, не слушая ее. - Мне с тобой ничего не страшно.
- Перестань, а то я по-настоящему разревусь.
Они шли сквозь мягкую тишину Марсова поля, снова вместе, слитые легким шагом, теплом тесно прижатых плеч, тем влюбленным восторгом, который вспыхивает после примирения. Утоляя сдерживаемую за дни одиночества жажду общения, они торопливо делились накопленными недомолвками и секретами. Тоня решительно защищала Лосева - с какой стати дарить Вере свою работу? И правильно, что он ничего не сказал Вере.
Она поддерживала Игоря с такой уверенностью, что он позволил себе посомневаться: неловко получится, если пойдут разговоры. Семену, например, все известно.
- И пусть, - горячо сказала Тоня, - так им и надо, хватятся, кого потеряли, да будет поздно.
Она произнесла вслух почти те же самые слова, какие он говорил себе, и это было приятно. Ничто больше не разделяло их и ничто никогда не разделит.
- Тоня…
- Если бы ты мог понять! Ты ничего, ничего не понимаешь. Разве тебе понять, что я чувствую. Ну почему ты ничего не понимаешь?
- Я понимаю.
- Нет, нет, ты не понимаешь.
Их мучила невыразимость любви, немота счастья, доходящая до боли.
Глава десятая
Курчавая голова Семена заслонила красный свет фонаря, комната погрузилась в багровый полумрак, исчезли стены, и Гене представилась ночная степь с далеким отсветом пожара. Никогда в жизни он не видел настоящей степи и настоящего пожара. И неизвестно, увидит ли. Он лежал на кровати, пел, подыгрывал на гитаре:
Мой караван идет в степи..
Собственная жизнь казалась ему глупой и скучной. Пробыть двадцать с лишним лет на этой рядовой по размерам планете и не увидеть ничего, кроме заезженных пригородов. Это, так сказать, географически. А если взять по духовной линии? Тоже нулевые показатели. Голосом и наружностью его бог не обидел. Кто знает, может быть, из него получился бы оперный артист. На худой случай эстрадный певец. Или, скажем, инженер. Учился бы на инженера, отбарабанил бы пять лет и стал бы инженером-электриком. Работал бы в КБ, и какая-нибудь Вера Сизова не воротила бы нос от него. А так что он, допустим, для той же Веры? Рабочий! А она интеллигенция, культура, интегралы-тангенсы.
Семен, посапывая, промывал пленку в тазу. Вода булькала в темноте, как будто плескалась большая рыба. На рыбалку Генька тоже никогда не ездил. Вообще никаких удовольствий и приключений в его биографии не имелось.
Сегодня выдался редкий вечер, свободный от всяких собраний. Предложил Кате пойти погулять. Она тронула его за руку и сказала жалобно: "Нет, Генечка, ты меня, пожалуйста, больше не приглашай". Обиделась после той истории. Просто поразительно, откуда такое самолюбие у этой пигалицы. "Пожалуйста, не приглашай!" А сама стоит и ждет, что он будет упрашивать. Даже жалко стало голову ей морочить. Никаких чувств к ней он не испытывал. Не только к Кате. Всегда как-то получалось, что он скорее принимал ухаживания, чем ухаживал сам. Ему нравилась собственная неприступность и снисходительная доброта. Он мог вполне свободно пойти гулять с какой-нибудь другой девушкой, ни одна бы ему не отказала, и та же Катя, если бы он поднажал. И он доказал бы, что чихать хотел на таких, как Вера, со всей ее гордостью. А вместо этого пришел домой, и валяется на кровати, и будет валяться весь вечер. Что касается Веры, так тут имеется просто спортивный интерес. Будь у него что-либо серьезное к Вере, он не в состоянии был бы видеть ее недостатки. А тут, пожалуйста, сколько угодно.
Генька закрыл глаза - и тотчас она возникла перед ним такая, как в тот вечер в клубе - в праздничной кофточке, в рукавах сквозили розовые плечи. Он увидел ее руку - сильные, пухлые пальцы с впадинами у сгиба. Короткие ногти, темно-розовые, без блеска. Единственное, к чему он прикасался, это всегда теплые пальцы ее руки. Из-за Игоря отношения с Верой испортились, все запуталось, так что не разберешься. Выступление Геннадия на комитете ей, наверное, понравилось. Но если по-честному, так, не сунь Вера свой нос, Игоря бы не отправили. Она виновата, и он еще заставит ее усовеститься.
Что-то заскрипело, треснуло в темноте.
- Скоро ты там? - сердито спросил он.
- Тоню дымом паровозным закрыло, - сказал Семен.
- А другие?
- Ничего.
Показать свой интерес к проводам Игоря Геня не желал, тем более что в упорстве, с каким Семен отклонялся от рассказа, Геня чувствовал упрек.
- Беспринципный ты человек, - сказал он раздраженно. - Глубоко аполитичная личность.
- Это почему?
- Помчался целовать-утешать. Поддакивал, конечно, когда меня ругали.
Семен, держа пленку за края, смотрел на свет кадр за кадром: Тоня болтает с Катей и девушками; Леонид Прокофьич и Юрьев поднимают рюмки с вином. Юрьев подвез Леонида Прокофьича на своей машине к дому и зашел попрощаться. И остался посидеть. Остался потому, что увидел - хамство допустили: к Тоне пришли из ее отдела, подарки всякие принесли, а Игоря никто не провожал. Юрьев сказал, что он приехал от имени дирекции, но все поняли, что это он здесь же придумал.
На перроне девчата толпились вокруг Тони, а Игорь стоял один. Семену поэтому и не хотелось расстраивать его и выяснять про станок. Сам Игорь ничего не говорил, но Семен ощущал в нем ту же напряженную скованность, какая была в нем самом. И только когда прогудел паровоз, они вдруг горячо обнялись, забывая обо всем и прощая друг другу все, чувствуя лишь, что расстаются, и кто знает, насколько.
Семен со вздохом опустил пленку в воду.
- Не хватает еще нам с тобой поссориться.
Он сказал это терпеливо и кротко, уступая как старший, и это возмутило Геннадия, привыкшего к тому, что для Игоря и Семена он был всегда безусловным авторитетом.
- А я читал, скоро будет прямое фотографирование, - сказал Семен и принялся объяснять, как можно обходиться и без негативов и прямо вынимать из аппарата готовый снимок. Он постоянно вычитывал какие-то сногсшибательные новости науки и техники, будь то астрономия, межпланетные корабли, полупроводники, или подземная газификация, или гидростанция на Средиземном море. Его страстью была техника коммунизма. Как будут люди жить через сто лет. Он выписывал журнал "Техника молодежи" и брал из библиотеки фантастические романы. Он был домосед и вел все несложное хозяйство товарищей: покупал продукты, следил за уборкой, ставил чайник. Неуклюжий, с большим, пористым носом и тяжелой челюстью, Семен производил впечатление угрюмое, на самом же деле это был добродушнейший парень, заботливый и преданный друзьям, как верная нянька. Считая себя уродом, он стеснялся девчат, ни с кем не гулял.
- Ты мне зубы не заговаривай, - сказал Генька. - Я тебя насквозь вижу. Ты считаешь, что Игоря я загубил.
- Ничего я не считаю… А если ты не виноват, так почему провожать его не поехал? Ведь нехорошо получилось, Генька. Дружили, дружили…
- Извиняться перед ним прикажешь? Дудки. Я человек идейный. Тебе легко стоять в сторонке. Святоша! А мне решать надо было. Дружба - это не блат, - с удовольствием повторил он слова Юрьева. - Я свой долг выполнял. И до конца бы выполнил, если хочешь знать, вплоть до исключения. Ты бы на моем месте, конечно бы… Эх, да что говорить! Где тебе понять… Можете меня считать за кого угодно, но моя-то совесть чиста.
В темноте грузно заскрипел стул, выплеснулась на пол вода.
- Известно, ты человек идейный, - густой голос Семена потяжелел. - Фигура уважаемая. А мы с Игорем рядовые комсомольцы. По-твоему, даже плохие комсомольцы. Безыдейные. Непонятно одно: где ж ты раньше был? Сколько лет прожили вместе, друзья-товарищи, и ничего ты не замечал. А теперь - исключить. Один Игорь, выходит, виноват. А ты? Массы воспитываешь, а у себя под боком не видишь… Чего-то у тебя не сходится. Чувствуешь? Да и не верю я, чтобы ты так про Игоря… Думаешь ты одно, а говоришь другое. Говоришь одно, а получается третье…
- Ну, ты! - угрожающе крикнул Геня и стиснул гриф звенящей гитары. - Не зарывайся! Я молодость свою комсомолу отдал! Не тебе меня судить. Три года тяну, все личное время отдаю. А ты, ты тут журнальчики почитываешь, снимки щелкаешь. Игорь техникум кончил, у тебя уже шестой разряд… И вы, шкурники, обыватели, будете меня…
- Не хвастайся, - коротко сказал Семен, - не стало легких, так заговорил печенкой. Тебе самому, признайся, жаль Игоря? Вот то-то. Неладно с ним получилось. Не вышло ли тут накладочки…
- Никакой накладочки! Если надо, какие могут быть разговоры. Обмещанились! Если надо, так пожертвовать можно не то что комнатой, всем, всем можно. Так всегда было. Кому ехать, кому, я тебя спрашиваю? Старику Коршунову? Он-то поедет. Он и на гражданскую войну ходил и двадцатипятитысячником уезжал в деревню, ему не привыкать. Нет, врешь. Наша очередь пришла. Иждивенца растить? Нет, к черту!
Семен долго молчал, потом сказал, вздохнув:
- И все-таки чего-то не того. - Он неопределенно покрутил пальцами в воздухе. - Ведь, знаешь, у Игоря насчет "Ропага"… получилось. Он здорово там придумал.
- Ты откуда знаешь?
- Перед всей этой заварухой он в цех ко мне приходил, рассказывал.
- Значит, добил-таки. Молодец! Нет, ты понимаешь, что за голова у этого парня!
- Только вроде зря все это.
- Как зря?
- Он, мне кажется, замотал это хозяйство.
- Не может быть!
- Я на вокзале почувствовал.
Геннадий щипнул струну, басовое гудение хмуро и угрожающе заполнило темноту.
- Ты только не вздумай трепать об этом, - забеспокоился Семен. - Обозлили Игоря, вот он… Кто другой, а ты мог бы с ним по душам поговорить.
- Может быть, он Лосеву сообщил?
- Никому он не сообщил, я по глазам видел…
- Подлец он! Ты понимаешь это? - закричал Геннадий.
- Нет, я не понимаю. Ты вот всегда сразу все понимаешь, - сдержанно, с мягким укором сказал Семен.
В дверь постучали.
- Нельзя! - крикнул Семен. - Кто там?
- Комендант.
- Минуточку, - сказал Семен, накрывая стол одеялом. - По-твоему, он подлец, - продолжал он, - а почему ж этот подлец поехал? А?
Геня отвернулся к стене, с силой ударил по струнам:
Еще один потухший день
Я равнодушно провожаю…
Семен включил свет, повернул ключ в дверях. В комнату вбежал комендант, поджарый, длинноносый, похожий на борзую, закружился, шумно принюхиваясь.
- Любопытно, - бормотал он, подбираясь к столу, накрытому одеялом, - а что у вас тут? Любопытно.
- Самогон, - сказал Геннадий, не поворачиваясь. - Самогон и карты. А в шкафу три посторонние голые женщины. Не хотите разделить компанию?
Комендант поднял край одеяла и конфузливо рассмеялся.
- Света нет, на гитаре играют… Такая обстановочка. Любопытно.
- Наука любознательна, невежество любопытно, - произнес Семен. Он выписывал себе в блокнот всевозможные афоризмы, изречения и любил щегольнуть ими.
- Да, - сочувственно вздохнул Геннадий, - собакой ищейкой он тоже работать не умеет.
- Это как понимать - тоже? - разозлился комендант. - Вы мне бросьте тут нарушать. И вообще… Одеяло вот запачкаете своими фиксажами, тогда… Входи! - крикнул он.
На пороге показался долговязый парень в сапогах, с большим фанерным чемоданом, выкрашенным темно-зелеными разводами.
- Принимайте нового жителя, - сказал комендант. - Которая тут койка свободная? Э-э, да вы ее уже освоили. Очистить! Располагайся. Полотенце получишь в бельевой. Правила внутреннего распорядка изучить. И вообще… - Погрозив пальцем, он ушел.
Парень поставил чемодан у кровати, снял суконное пальто, кепку, вынул из кармашка гребешок, причесался, подтянул голенища сапог и робко присел на кончик стула.
Генька, не оборачиваясь, машинально бренчал на гитаре. Парень посмотрел, как Семен вытаскивал из тазика пленку и вешал ее сушиться над батареей. Затем не торопясь, хозяйственно оглядел обстановку комнаты - новенький шкаф с зеркалом, шелковый абажур, радиоприемник, салфетки на тумбочках, пощупал простыню, толстое, мохнатое одеяло. Руки у него были грубые, в трещинах, с раздавленными ногтями.
- Культурно живете.
Семен подошел убрать с кровати разложенные мокрые фотографии.
- Тебя как звать? - спросил Семен.
- Тихон. - Подумав, добавил: - Чудров.
- Откуда ж ты возник, Тихон Чудров?
Парень усмехнулся, показывая, что он умеет понимать шутку.
- Колхоз "Путь к единению". Ольховского района.
- Явление, - задумчиво сказал Семен. - Как же этот путь тебя сюда привел?
- Еле схлопотал. Сам знаешь, какие порядки, - радуясь вниманию, сказал Чудров. - Меня на разнорабочего взяли. Обещают четыреста пятьдесят платить.
- Разнорабочим, - повторил Семен, - это тоже явление.
Чудров кивнул в сторону Геннадия.
- А он у вас что, хворый?
- Хворый. Приступ меланхолии, - сказал Семен.
- Застудился, значит, - и улыбнулся так, что Семен не понял кто над кем смеется.
Чудров отстегнул булавку на внутреннем кармане пиджака, достал бумажник, вынул из него два ключа, перевязанные бечевкой. Сперва он отомкнул висячий замок на чемодане, затем внутренний.
От этого лязга Геннадий повернулся, сел на кровати, обняв коленки, и принялся смотреть, как Чудров вытаскивает из чемодана узелок, развязывает его, раскладывает на одеяле пожелтелый кусок сала, несколько яиц и кусок хлеба.
- Значит, по решению Совета Министров прибыл? - спросил Геннадий.
- Что? - удивился Чудров, колупая яйцо.
- Товарищ является крупным специалистом, - пояснил Геня, обращаясь к Семену, - наверное, его вызвал сюда министр.
- Какой там министр, - ухмыльнулся Чудров. - Поставили председателю литр, он и отпустил.
Геннадий задумчиво рассуждал:
- Очевидно, товарищ должен наладить у нас поточное производство.
Чудров удивленно заморгал белыми ресницами, но холодное лицо Геннадия исключало возможность шутки. Прожевав, Чудров пояснил наставительно:
- Разнорабочим меня взяли. А насчет чего другого не говорили.
Он ткнул яйцо в соль, откусил половину и зажевал, уставясь выпукло-голубыми глазами на Геню, не отвечая больше на его смешки. Ел он медленно, аккуратно подставляя под крошки ломоть хлеба. Круглые глаза его смотрели настороженно.
- Чувство юмора тебе, Чудров, недоступно, - сказал Семен. - Подойдем научно. Можешь ты объяснить, почему тебе не сиделось в колхозе?
- А чего там хорошего, - сказал Чудров с набитым ртом.
Геннадий встал, потянулся, стараясь не смотреть на Чудрова, чувствуя где-то рядом ту крайнюю точку, за которой терялась всякая способность сдерживаться и наступала яростная слепота, когда он мог бить чем попало, куда попало, ничего не соображая.
Мягко ступая разутыми ногами, в носках, он ходил по комнате, продолжая каким-то боковым зрением видеть Чудрова, его мерно двигающиеся челюсти, большие, блестящие от сала пальцы.
Стоило лишаться друга, коверкать его жизнь, ссориться с Верой ради того, чтобы приехал этот Чудров, развалился на Игоревой кровати.
- У вас тут как… не воруют? - стеснительно спросил Чудров, закрывая чемодан.