Домой возвращались медленно, с остановками. Ахрамеев и Лена шли впереди. Длинные тени их то сливались в одну четырехногую, то разделялись. Солнце садилось. Снег стал розовый, теплый. По густому синему небу плыли маленькие облака, похожие на льдины. Их было тысячи. Среди тишины казалось удивительным их быстрое, бесшумное движение.
- Ох, как чудесно! - сказала Тоня. - Там уже настоящая весна.
Игорь посмотрел на ее запрокинутое к небу счастливое лицо, наклонился и быстро поцеловал в холодную щеку.
- Не смей, - сказала она, - я тебя ненавижу. Я так испугалась.
Он засмеялся. Хорошо, что хоть для нее он не трус. А на самом деле? Да, ничего он не доказал. Куда легче скатиться с любого обрыва, рискуя сломать себе шею… И почему он должен что-то доказывать? Как все могло быть хорошо: и это небо, и снег, и Тоня, и ребята. Ну что еще, казалось бы, надо человеку для счастья?
Потянулись дни, долгие, разделенные числами, как дорога километровыми столбами.
После выговора Писарев во всем видел угрозу новых взысканий. Каждое свое действие он обдумывал: а что скажет Кислов, а как к этому отнесутся?.. Стыдясь своей мнительности, он оправдывался: "У Кислова всюду свои люди, - он знает все!" Спорить с ним было невозможно. Действительные опасности не так страшны, как ужасы воображения. Он ходил за Игорем по пятам, контролировал каждое его распоряжение. Как все слабые, испуганные люди, Писарев ожесточенно, с исступленной решимостью настаивал на своем. Не стоит менять ходовую часть у "КД": некогда, план! Скорее! Сдавать машины! Потом, потом!..
- Будет вам трястись, - не выдержал Игорь. - Не такой уж ваш Кислов Ахиллес, каким вы его ставите. "Он все знает!" Ну что это все? Ведь он не знает, что мы с вами иностранные шпионы.
- Вы все шутите, - грустно сказал Писарев. - А Чернышева-то снимают. Есть такие сведения. Кислов добился своего.
- Не может быть! Ведь Чернышев прав!
- А кто не прав, тому легче, - с торжествующей горечью сказал Писарев.
В памяти Игоря вдруг возник Лосев. Кислов был чем-то похож на Лосева. А Игорь привык к тому, что Лосев всегда оказывался сильнее. Такие, как Лосевы, умели вывернуться. Их не спихнешь. Они способны одолеть даже Чернышева.
Игорь притворялся перед ребятами, что все идет как нужно. Когда его останавливали, он озабоченно смотрел в сторону и торопился. Совсем как Абрамов на заводе. Однажды, увидев возле конторы Пальчикова, Игорь свернул с дороги на строительную площадку и долго стоял за кучей кирпича, дожидаясь, когда Пальчиков уйдет.
По-прежнему он выслушивал двигатели, спорил с бригадирами, лазил под машины, даже волновался, когда очередной трактор, лязгая гусеницами, выползал из мастерской и делал первый круг на дворе; по-прежнему торговался за каждую дефицитную деталь. Но внутри у него стало холодно и пусто.
Тоне все реже удавалось отвлечь его от грустных мыслей. О чем бы ни заходил разговор, Игорь упорно сводил его к своему трудному положению; он страстно желал победы Чернышева и не верил в нее. Чернышев был прав и бессилен. С Писаревым у Чернышева не получилось. Писареву влепили выговор. И Жихарев не помог. Теперь за самого Чернышева взялись. Где уж тут Игорю вмешиваться. Если Чернышев не сумел справиться с Кисловым, то что может он?
Втайне он еще на что-то надеялся, ждал, что все решится само собой, но ничего не решалось, и чем дальше, тем отношения его с ребятами, с Ахрамеевым становились все напряженнее. Как-то, проходя с Писаревым по мастерской, он услышал вдогонку:
- Один от страха помер, а другой ожил.
Однако Писарева почему-то жалели, никто на него не нападал, все винили Игоря.
Чернышев подолгу задерживался в колхозах, ездил в область отстаивать колхозные планы, привез из Сельскохозяйственного института какого-то доцента, который вместе с Надеждой Осиповной поставил опыты по химическому уничтожению кустарника. Но за всеми этими делами, Игорь чувствовал, от Чернышева не ускользало ничего из того, что творилось в мастерской.
Столкновение с Чернышевым становилось неизбежным. Он ждал этого столкновения ежедневно, всякий раз, когда слышал хриплый клаксон директорского вездехода, когда видел уборщицу, идущую из конторы. Ожидание связывало его мысли и руки. И когда наконец это случилось, он почувствовал облегчение.
Чернышев подробно расспросил его, как идет изготовление камнедробилки, почему остановился монтаж мойки, что удалось сделать с тракторами.
- Скверно, очень скверно. - Он задумался. - Игорь Савельич, а что, если Писарев уедет в длительную командировку? Ему нужно согласовать проект новой мастерской, заказать оборудование, а потом - в отпуск.
Игорь обрадовался, но тотчас на него надвинулись страхи и то неверие в силы Чернышева, которое ему внушил Писарев. Согласиться - значит остаться насовсем. Понятно, что за командировка. Писарев не вернется. И тогда застрянешь здесь навсегда… Если бы Чернышев не советовался, а просто приказал, он подчинился бы, и даже с удовольствием. Но Чернышеву зачем-то нужно было его согласие…
Взгляд Игоря сделался холодным и настороженным.
- Что ж это, вся ответственность на меня ляжет?
- На нас, - поправил его Чернышев. - Не вижу иного выхода. Может быть, вы подскажете что-либо другое? - Он говорил с Игорем доверительно, как с единомышленником.
Игорь отвернулся. Он сам не ожидал, как дороги ему остатки смутных надежд на возвращение. Он не мог сам уничтожить их.
- Нет, я не согласен.
- С чем вы не согласны?
- Чтобы Писарев уезжал. Я начальник мастерских и должен работать под руководством главного инженера.
- Но Писарев вам мешает.
Игорь чуть покраснел.
- Нет, он мне не мешает.
Чернышев долго молчал.
- Да, этого я не ожидал. - В усталом голосе была горечь и разочарование неожиданно обманутого человека.
Игорь неловко потоптался, вышел, осторожно прикрыв дверь. Некоторое время он стоял в коридоре перед плакатом об устройстве силосных ям с ясным и мучительным сознанием того, что все это уже с ним когда-то было.
Медленно прошел в мастерскую и сел за стол.
Подошел Ахрамеев:
- Кончаются электроды с обмазкой. Как быть?
- Никак, - ровным голосом сказал Игорь. - Варили до сих пор без обмазки, ну и варите без обмазки.
- Так это разве сварка, Игорь Савелич? Халтура получается.
- Из-за вашей обмазки мы работы не остановим. Вот так.
Ахрамеев наклонился, сказал тихо:
- Продолжаешь курс на Кислова держать? Надеешься без врагов прожить? Чистюлька. Скажи спасибо Чернышеву, что тебя на бюро не вызвали. Но я тебя предупреждаю: такую фиаску потерпишь - глаза девать некуда будет.
Затем подошел Саютов. Он сомневался, годится ли сталь для прокладок, не тонковата ли?
- Другой нет. Ставьте какая есть.
- Обещали привезти на днях.
- Мне надо трактор выпустить. Сегодня сводку передавать в область. Понятно?
- Все понятно, - сказал Саютов, - издали и так и сяк, а вблизи ни то ни се.
Подошел еще кто-то, заговорил, но Игорь уже не слушал. Он вспомнил. Воспоминание появилось медленно, как туманное изображение на фотобумаге. Игорь поднялся и вышел из мастерской. Да, то же самое было тогда на заводе, на производственном совещании, когда он промолчал и не помог Вере Сизовой. Потом она назвала его предателем.
Он осмотрелся. Черные грачи, подпрыгивая, преследовали трактор. Истошно вопила циркульная пила. Из кузницы валил багровый дым. По дороге шагали трактористы в черных ватниках, похожие издали на грачей; они смотрели на Игоря и о чем-то говорили…
Самое страшное заключалось в том, что Игорь не мог до конца рассказать об этом Тоне. Существуют вещи, о которых не должен знать любимый человек. Именно потому, что он любимый, единственный, близкий, именно поэтому страшно, если он узнает такое. "Ничего особенного, поругался опять с Чернышевым", - уверял он Тоню и отвечал ей, из-за чего поругался и как, рассказывал обо всем, но только не о том неуловимом и вместе с тем беспощадно ясном, что было во взгляде Чернышева, в его голосе и что заставило Игоря вспомнить о малодушном своем молчании тогда, на заводе, когда Вера выступала против Лосева.
Тоня гладила его волосы, перебирала их, прижимала к груди его голову.
- Ну чего ты так переживаешь? Не надо.
- Я не переживаю. Чего мне переживать!
- Ведь он тебе больше ничего не сказал?
- А что он мне мог сказать?
- Конечно, ему нечего больше было сказать.
- Разве я обязан заменять Писарева?
- Конечно, не обязан.
Не все ли ей равно, что произошло, важно, что его обидели, ее любимого, хорошего, и она не может видеть, как он мучается. Это было настоящее горе, она чувствовала, как он потрясен, и, не раздумывая, стала на его сторону, готовая защищать, утешать, оправдывать. Что бы с ним ни случилось, они вместе. Значит, все остальное уже неважно.
Обняв Тоню, он жадно слушал ее утешения. Он вдруг улыбнулся. Не такой уж он незадачливый, как ей кажется. Писарев, тот, конечно, ни на что не способен, а Игорь, когда все уладится, еще покажет себя.
- Бедный Чернышев, - вдруг сказала Тоня, - крепкий он дядька, но трудно ему приходится.
- Жалеть - не помочь. Мне, может, его еще жальчее. А толку что? Чем пособишь? Пустые хлопоты. Как говорит Писарев - донкихотство.
- Ты уверен?
- Абсолютно! - он разозлился. - Я вижу, ты больше о нем печалишься, а я к своей беде ума не приложу. Вот уедет Чернышев, останусь я тут один. Посадит Кислов какого-нибудь своего гаврика, и тогда уж ничего хорошего не жди. Стану я тут мыкаться с этим затрушенным Писаревым. Что я смогу сделать? Тогда вообще всему каюк.
- Не преувеличивай. Никаких трагедий тут нет. Будешь делать то, что тебе прикажут, и вся забота.
- Не могу. Я хочу делать то, что нужно.
- А я тебе не позволю. Тот, кто делает только то, что нужно, часто делает то, что ему не нужно.
Это было настолько не в духе Тони, что он удивленно уставился на нее. Потом засмеялся и благодарно прижал ее руки к щеке. Она думала о нем лучше, чем он был. Но если бы она не согласилась с ним, совестила бы его, он, конечно, обиделся бы, сказал, что она не любит его, равнодушна к его судьбе, и все же ему стало бы легче.
Где-то в глубине души он хотел ее упреков, они были ему нужны.
Она почувствовала, как напряглась его шея, его плечи. Что-то чужое снова возникло между ними. Это обидело ее. Раньше рядом с нею, вот как сейчас, он не смел думать ни о чем другом; она подняла его голову и успела заметить в глазах исчезающее хмурое раздумье. Она поцеловала его в губы, не сводя с него глаз, потом еще раз, еще. Она уводила его с собой туда, где ничто не смело коснуться их, где они были только вдвоем. Она с тревогой чувствовала, что это прибежище последнее, но выбора у нее сейчас не было, она готова была на все, лишь бы как-то помочь ему, лишь бы избавить его от мучивших мыслей.
Они хватались за единственное, что у них оставалось, закрываясь от тревог, отделяющих их друг от друга.
…Рука его еще лежала на ее груди, Тоня слышала ясно, как стучит его сердце, но она чувствовала, что он снова уходит от нее. И ей больше нечем было удержать его. Впервые она испытывала унизительную горечь своего бессилия. Вся ее женская сущность была больно уязвлена.
Она осторожно выпростала руку из-под его шеи, он даже не заметил. Она чувствовала себя обманутой. Сухие, широко раскрытые глаза ее смотрели на руку, которую он только что целовал, полную, красивую руку, где под розоватой кожей просвечивали голубые, похожие на реки вены. Она заплакала, но глаза ее оставались сухими, слезы скатывались куда-то внутрь, твердые, каменно-тяжелые.
Назавтра утром Жихарева вызывали в обком. Возвращаться в Коркино не было смысла, поэтому он решил переночевать у Чернышева и утром от него поехать на эмтээсовской машине.
Перед сном Жихарев вышел на улицу покурить. Папироса была предлогом, ему просто хотелось побыть одному.
Он знал, зачем его вызывают: сразу после приказа по управлению Чернышев написал письмо в обком. Он показал это письмо Жихареву. Там вскрывались причины тяжелого состояния в отстающих колхозах района: плохой учет, нерентабельность отдельных культур, мелкоконтурные поля, высокая себестоимость.
…90 рублей обходился некоторым колхозам килограмм свинины.
…9 рублей 60 копеек стоил литр молока.
…6 рублей 20 копеек стоил килограмм зерна.
В лучших колхозах района стоимость эта была много ниже. Следовательно, можно было с той же земли получить более дешевую продукцию?! Все зависело от организации труда, производительности, технологии.
Термины эти звучали для Жихарева удивительно. Чернышев заставлял смотреть на все глазами инженера-хозяйственника. Привычные с детства понятия смещались, открывая новые свойства. Последовательно, не смущаясь никакой спецификой, Чернышев рассматривал любой колхоз как завод, применяя здесь те же мерки и требования. Севооборот был для него технологией. Всякое нарушение технологии недопустимо. Оно ведет к браку, то есть к низкому урожаю.
Постановления ЦК помогали колхозам переходить, в сущности, на передовую технологию. А Кислов, вопреки этим постановлениям, мешал колхозам самостоятельно планировать севообороты. Вместо того чтобы расширять посевы льна, он навязывал непосильные задания по яровым, которые в колхозах из года в год не успевали вызревать.
Блеск лемехов, режущих землю, тонкая зелень первых всходов, охапки сена, брошенного в ясли, - все виделось Чернышеву как элементы производства, где должны существовать ритмичность, производительность, специализация. Трудодень, урожай, уборка неожиданно приобретали промышленную точность норм, расценок…
Тракторы были для Чернышева станками. Эти станки работали всего несколько месяцев в году, в то время как колхозы бедствовали без машин.
"Мыслимо ли представить себе завод, - писал Чернышев, - где оборудование загружено всего два часа в смену? А в остальное время рабочие работают вручную?"
Колхозы могут, и они уже в состоянии пользоваться тракторами ежедневно, круглый год.
Но для этого нужно, в частности, обеспечить круглогодовой ремонт.
Этот индустриальный взгляд на колхозный труд, это последовательное, пусть не всегда точное сравнение с заводом открывали Жихареву слабости многих колхозов района.
Во многом, по мнению Чернышева, был виноват Кислов с его недоверием. Недоверие это касалось и реорганизации ремонтного дела и истории с Писаревым. Такого рода недоверие к району, к МТС пронизывало всю деятельность Кислова, и чем дальше, тем больше противоречило оно тому, что творилось в стране.
Контроль нужен, считал Чернышев, жесткий, бдительный, но контроль, а не подозрительность и недоверие, которые часто обходятся государству слишком дорого. И дело не столько в том, что, оставляя Писарева, Кислов мешает работе мастерских. С этим рано или поздно можно справиться. Хуже то, что попортили человека, того же Писарева, да и в коллективе возникает пакостная болезнь - равнодушие, пропадает самое драгоценное чувство - хозяйский интерес к своему делу.
Возражать было нечего. Если говорить о недостатках, Жихарев мог бы привести куда больше печальных фактов. Прошлой весною скот в некоторых колхозах падал от бескормицы, а в мае, когда подсыхало, жгли прошлогодний неубранный клевер. Видел ли Чернышев, как горит клевер? Никогда он не видел. Сизый, тяжелый дым прижимается к земле, льнет, словно не хочет разлучиться с нею… Поле лежит седое от пепла и долго еще курится паленой горечью.
О недостатках писать просто, но Чернышев имел право писать о них, ибо он предлагал свои, пусть спорные, но какие-то меры, искал новые формы работы с колхозами, потому что во всем этом были тревога, и боль, и желание сделать лучше, и устремленность в завтра.
Прочитав, Жихарев долго молчал. Потом сказал:
- Написано правильно, - и, думая о том, как тяжело воспримет Кислов его позицию, добавил: - Да, сюрприз.
- Сюрприза не будет, - ответил ему Чернышев, - я покажу это Кислову.
- Кислову? - изумился Жихарев. - Кислову?
Чернышев холодно пожал плечами. Он не собирался действовать тайком. Бороться следует в открытую. Пусть Кислов подготовится, сформулирует свои возражения.
Жихарев тогда улыбнулся, слушая его наивные предположения, но какая-то тяжесть с его души вдруг свалилась, ему даже стало совестно, как будто до этого он в чем-то согрешил против Чернышева.
…Вспоминая об этом, Жихарев стоял на крыльце, когда в темноте послышались шаги. Шли двое. Ночь скрывала их лица, двигались только голоса под ломкий хруст шагов.
- Тля… сознаю… хлюпик… Но если я между Сциллой и Харибдой… - слезливо заикался мужчина. - Голову с плеч? Рубите. Но если я не умею… Если у меня поляризация… Хотите, я вам рассчитаю обмотку турбогенератора? Без всяких справочников…
Жихарев узнал голос Писарева.
- Ничего, вернетесь, - грустно сказала женщина. - Все уладится. Не стоит мучить себя.
- Не могу… Она и писать перестала.
- Разве на ней свет клином сошелся? - Нежность как-то необычно изменяла голос женщины, и Жихарев никак не мог понять, знаком ему этот голос или нет. - Если она такая…
- Какая? Что вы про нее знаете? - капризно всхлипнул Писарев. - Вы тоже хорошая… Все хорошие… Один я ничтожество.
- Осторожно, - сказала женщина. - Тут ступеньки… Ну, еще.
Заскрипели доски под неверными шагами. Хлопнула дверь.
"Пьян, - подумал Жихарев. - Нехорошо с ним получается".
И он вспомнил, как Кислов, прочитав письмо Чернышева, усмотрел в нем лишь месть за выговор Писареву и за ту критику, которую Кислов учинил на совещании Чернышеву. Напрасно они доказывали ему, что речь о большем, чем личные обиды. При чем тут обиды, если речь идет о судьбах людей, как сделать их жизнь лучше, как быстрее восстановить колхозы! По-старому работать ведь нельзя!
Когда они вышли из кабинета Кислова, Чернышев сказал Жихареву:
- "И на челе его высоком не отразилось ничего…" Безнадежен. Ничему не научился и ничего не понял. Ну что ж, будем делать, что можем, если не можем делать, что желаем…
Так врач приговаривает больного к смерти.
- Безнадежными бывают лишь покойники, - сердито сказал тогда Жихарев. - Кислов должен понять. Ему труднее, чем вам. Он много лет так работал. Ему нужно время.
- Времени нет, - сказал Чернышев.
- Я вижу, вы считаете свою победу обеспеченной.
- А как же, - спокойно сказал Чернышев, - нам с вами, может, и несдобровать, но победа будет за нами.
- Лучше бы ее пропустить вперед.
И Жихарев невесело улыбнулся. Его смутила уверенность, с какой Чернышев причислял его к своим единомышленникам. Он не мог и не умел полностью отделить себя от Кислова, с которым столько лет вместе отвечал за положение дел в районе. Костистое, бесстрастное лицо Чернышева показалось ему бесчеловечно жестоким. Он даже подумал: "Ишь герой, пришел, увидел, победил!" В эти минуты Кислов был ему ближе. Он распрощался с Чернышевым и вернулся в кабинет к Кислову.
Кислов сидел все в той же позе, тяжело опираясь на стол расставленными локтями.
- Если хочешь знать, это все демагогия, - сказал он Жихареву.
- Что все? - спросил Жихарев.
- То, что Чернышев требует, и вообще…
- Что вообще?