А когда Игорь читал про Рудина и Обломова, то убеждался, что и у него самого много такой же нерешительности, как у Рудина, и ленив он, как Илюша Обломов. Сколько раз, например, он давал себе слово вставать в половине восьмого и делать под радио зарядку.
Чужая семья не располагала его к откровенности. Он рос замкнутым и сдержанным. Ему не хватало старшего, умного и любящего сердца. С обостренной чуткостью подростка он мгновенно улавливал в чрезмерном внимании взрослых обязанность, подчеркнутую заботливость родственников, жалость - все что угодно, кроме любви. И он сразу ощетинивался. Это была та полоса жизни, когда кажется, что нет друзей и не можешь ни с кем подружиться. И стыдно и страшно делиться своими переживаниями. И кажешься сам себе гадким и ужасным. Кругом пусто. Люди какие-то равнодушные. Его тянуло к взрослым мужчинам, они одни казались ему достойными дружбы, но никто из них не обращал внимания на нескладного, угрюмого подростка. Даже дяде он стеснялся открыться. Леонид Прокофьич был целиком поглощен своими заводскими делами. И кроме того…
Началось это на уроке физики, когда речь зашла об Эдисоне. Игорь, отвечая, назвал его в числе великих электротехников. Учительница строго поправила его: Эдисон не ученый, а типичный американский делец, присвоивший чужие изобретения. Как раз накануне Игорь дочитал книжку об Эдисоне. Это была книга из серии "Жизнь замечательных людей". Ему нравилось, что Эдисон был газетчиком и работал в типографии. А главное, неистощимая изобретательская выдумка Эдисона. И фонограф, и дуплексное телеграфирование, и щелочной аккумулятор, всего тысяча триста изобретений. Все эти сведения Игорь выкладывал с вызывающим торжеством, торопясь показать свою начитанность и свои знания сверх программы. Но учительница вдруг закричала на него, посадила на место и до конца урока отчитывала его, говоря, что он не патриот, что он преклоняется перед Западом. Игорь слушал ее, посмеиваясь. Когда учительница спросила, ясна ли теперь ему его ошибка, он сказал, что все это чепуха и она говорит неправду. На классном собрании учительница назвала его испорченным, грубияном, человеком, недостойным быть пионером, и требовала, чтобы он извинился. Он обиделся и упрямо стоял на своем. Кто изобрел фонограф? А все остальные аппараты? Черт с ним, с Эдисоном, ему важна была истина. В чем он должен извиняться? Пусть ему докажут.
После классного собрания он возвращался домой вместе со старостой класса Левкой Воротовым.
- Охота тебе связываться с ней, - сказал Левка. - Плюнь и разотри. А книжка твоя интересная. Здорово мозги крутились у твоего Эдисона.
Дома Игорь попробовал поделиться своей обидой с Нюшей.
- Так тебе и надо, не суйся, - сказала она, - и не смей больше брать книги без спроса.
Узнав про историю с Эдисоном, дядя выругался и сказал Игорю;
- Перегнула ваша физичка, молоденькая она еще, но, с другой стороны, - сколько лет наших изобретателей ни во что не ставили, дикарями нас называли, доказывали нам, что все идет с Запада…
Он разгорячился и стал рассказывать про бедственную судьбу Яблочкова, про мытарства, испытанные до революции изобретателем тепловоза Гаккелем, с которым он был знаком. Больше же всего Игоря поразила жизнь Павлуши Сидякова, безызвестного самоучки с Нарвской заставы. Считался этот Павлуша блажным, расчеты всякие стихами писал, баловался, таланту в нем разного было хоть отбавляй. Чего только он не изобрел - копер малогабаритный, резцы специальные, вибратор, фильтр масляный, пресс кривошипный. Целый институт был, а не человек. И ни одного патента не получил. Опутали его заводчики долгами. Как суббота, инженер Отто Клейст ведет его в "Ливадию" и напаивает до бесчувствия - вот и вся награда. А сам Клейст на свое имя двадцать с лишним Павлушкиных патентов оформил. На чердаке в заводоуправлении мастерскую ему сделали, - понимали, что за человек. Но чуть Сидяков начнет разрабатывать не то, что им нужно, не дают ему хода. До революции как работали на заводе? Главным образом вручную, "на грыже". Познакомился Сидяков с Бенардосом, известным сварщиком, и занялся сварочным автоматом для котлов, чтобы выручить глохнущих от адского стука котельщиков, - запретили ему это делать; новое сверление предложил для пушек - отобрали его чертежи, в Бельгию услали. Он запил. После революции приезжали к Сидякову какие-то представители оттуда, предлагали за границу уехать, он отказался, а через год нашли его на путях зарезанным, вроде поезд задавил.
- Талантище был, может, не хуже Эдисона, и столько сделал, - сказал дядя, - а ни в какой книге про него не найдешь. И сколько таких! Вот некоторые ворчат: квасной патриотизм. А согласись, ведь факт, что наш русский изобретатель почти никогда не становился капиталистом, дельцом вроде Белла, или Вестингауза, или того же Эдисона. Возьми даже таких, как Дизель, Лаваль, - все они сразу создают фирму, выпускают акции, гребут прибыли, а нашему на хлеб хватало - и ладно.
Он говорил начистоту, так же, как он говорил со своими друзьями, и постепенно горечь обиды у Игоря растворилась. Значит, мог дядя разобраться и найти то настоящее, что было и у физички и в книжке, и это настоящее составляло ту правду, с которой Игорь соглашался всем сердцем. Ему хотелось, чтобы дядя всегда разговаривал с ним так же, как он разговаривал со своими старыми друзьями.
Они все были какие-то очень разные. Игорю запомнился тугоухий старик, мастер с хлебозавода, от него часто припахивало водкой, а когда он пел, Нюша зажмуривалась, и подвески на люстре звенели, такой неимоверной силы был у него бас. Приходил профессор-астроном, все его звали Пушок, барственно-осанистый, с красивыми седыми висками, и, что изумляло Игоря, на лацкане его широкого костюма пестрели четыре ряда орденских колодок. Каких там только не было орденов - и советских и заграничных. Самым веселым был Киселев, работал он в райкоме. Несмотря на свою хромоту, он сам водил машину, а когда он шагал, то протез у него на ноге щелкал. Киселев убеждал Игоря, что это срабатывается движок, который сам переставляет и сгибает ногу.
Все они называли дядю Ленькой, выпивали по нескольку чайников чая, пели старинные, неизвестные Игорю песни - "Белая армия, черный барон", про молодого буденновца. У старика хлебопека навертывались слезы, и он начинал вспоминать людей, которые Игорю были знакомы только по названиям улиц, - Газа, Алексеев, Огородников.
Игорь долго не понимал, что связывает этих так непохожих друг на друга людей, - они способны были часами обсуждать политику коммунистов во Франции или программу партучебы. С недоумением они спрашивали друг друга, зачем строят высотные дома, когда так плохо с жильем, зачем нужны эти колоннады, эти роскошные дворцы, когда еще столько коммунальных квартир и общежитий. По их словам выходило, что еще есть много плохих колхозов, где люди бедствуют и не хватает хлеба, обычного черного хлеба. И с животноводством тоже скверно. Упоминать про хорошую заграничную технику считается непатриотичным. "А в действительности, - горячился астроном, - американская оптика пока-то лучше нашей…"
Сперва такие разговоры Игоря обижали. Он не мог себе представить, чтобы наша страна в чем-то могла отстать, чтобы чего-то у нас было меньше, чем за границей. Если и бывают отдельные недостатки, так их должны немедленно исправить. И в школе на уроках, и по радио, и в кино хвалили высотные дома и показывали, в каких шикарных квартирах живут рабочие. Там все выглядело хорошо. Игорь не мог не верить этому, и ему хотелось верить этому больше, чем дяде, потому что этому верили все его товарищи в классе, потому что верить этому было приятно и куда легче, чем верить дяде. Ему самому отчаянно хотелось верить в хорошее, видеть хорошее. Но не верить дяде и его товарищам ему было трудно, они были старые коммунисты, они воевали в Отечественную войну, а дядю недавно наградили Трудовым Знаменем за восстановление завода. Иногда в классе так и подмывало поднять руку и спросить: кто же, черт возьми, прав? Не для того, чтобы выяснить, а для того, чтобы убедиться в своей правоте, и не сомневаться, и иметь что возразить и дяде и его друзьям. Но он ничего не спрашивал, боясь, как бы из этого не получились неприятности, вроде истории с Эдисоном.
Не вытерпев, он однажды сказал астроному: "Взяли бы да и написали про телескопы в газету! Трахнули бы этих бюрократов из вашей Академии наук. Почему вы не напишите? Я бы их за такие дела под суд. Почему вы их под суд не отдаете?" Пушок покраснел и долго смеялся. И все кругом улыбались и смотрели на Игоря, как будто он ляпнул ужасную глупость. Он встал из-за стола и вышел. Ему было стыдно не за себя, а за них всех. Он поставил свою раскладушку в кабинете дяди и лег. Из столовой доносились голоса. Игорю казалось, что там говорят о нем, он чувствовал, как пылает его лицо, обида жгла его, он сейчас ненавидел всех и жалел, как мальчик может жалеть взрослых и старых людей за то, что они не смогут стать такими, каким будет он…
Поздно вечером дядя вошел в кабинет. Не зажигая света, перебрал какие-то бумаги на столе. Вся обида Игоря обратилась сейчас на этого человека. Он мысленно называл его вруном и лицемером, и, вспоминая о том, как дядя молчал, опустив глаза в чашку, он заново переживал все случившееся, видел себя, полного, нескладного… Он вдруг приподнялся и спросил:
- Дядя Леня, значит, ваш Пушок - трус? Имеет ордена, а сам трус?
Тайное злорадство распирало его. Пусть они не думают, что он маленький мальчик, дурачок. Он заставит их повертеться. Он загонит дядю в тупик. Игорь улыбался мстительной улыбкой.
- Ах ты паршивец… Как ты смеешь!..
Впервые он услыхал, как дядя кричит на него, это было страшно. Если бы Игорь не лежал в кровати, дядя наверняка дал бы ему затрещину.
Дядя грузно сел на диван и сказал с горечью:
- Не с чем тебе сравнивать… вот беда. Сопляк ты. И в войну ты еще был сопляком. Весь мир мы спасли. Такие, как Пушок. А ты замахиваешься… А человека куда подняли? Ты бы раньше трехклассное кончил, и марш на завод - до пятидесяти лет вкалывай, спины не разогнув, света белого не видя, а потом пошел вон, на улицу, под забор. Дед твой так прожил, и тебе такое полагалось. За границу тебя б отправить, порылся бы в мусорных ящиках и понял бы, что такое власть советская.
В его тоне и следа не было от того нудного, учительского, что так разочаровывало Игоря, сейчас все говорилось от души, с гневом.
- Значит, если меня в школе учат, то мне и спрашивать ни о чем нельзя, значит, и думать мне нельзя? - срывающимся от обиды голосом сказал Игорь.
- Нет, ты спрашивай, - это хорошо, что ты думаешь… Искать - ищи, как лучше сделать. Как, чтобы быстрее. Но смеяться я тебе не позволю! Это ж мое. Наше. Собственное. Единственное… Сердце ж одно у тебя? С другим ты жить не сможешь? Вот и это - как сердце. И думать о нем надо, как о сердце. А думать надо, а то… - Леонид Прокофьич вздохнул, подошел к кровати и, не договаривая, виновато поворошил Игорю волосы.
В этом вздохе и прикосновении Игорь ощутил что-то невысказанное и очень сложное. Он ничего не мог понять. По его представлениям, дядя был один из тех, на ком держался окружающий мир. Ведь он хранил истину, где же тогда эта истина, если дядя сам что-то ищет и не понимает?
Наверное, лучше этого не касаться. Игорь инстинктивно отшатывался от непосильной ему сложности, от неразрешенных тревог, от угрозы разочарования в единственном близком человеке.
И дядя, чувствуя это, переводил разговор на заводские дела. Не хватило средств достроить новую котельную, у вальцовщиков появилась идея изменить технологию, а министерские спецы возражают, в сборочном не тянет мостовой кран, - то ли ставить новый кран, то ли перенести сборку на открытую площадку? Его директорские разговоры, которые затевались без всяких воспитательных целей, а просто из потребности излиться перед внимательным слушателем, открывали Игорю неведомый мир людей, создающих машины. Тут были свои противоречия, и споры, и раздумья, но от них не становилось тягостно на душе. Тут могла помочь собственная находчивость, выдумка, тут требовалось мужество, а порой и хитрость. И долго еще Игорь ворочался на раскладушке, размышляя, как поступить со старыми штампами: отдавать их на переплав или переделывать?
После восьмого класса он решил поступить на завод. Никакие отговоры на него не действовали. Он упрямо твердил одно: надоело учиться. Школьные дела его действительно обстояли неважно. Но подлинная причина заключалась в другом: он жаждал независимости. Перед ним вдруг открылась унизительность его положения в глазах Нюши, и ее матери, и Нюшиного брата. В таких случаях юность судит себя беспощадно.
- Ну что же, испытаем и это, - огорченно уступил дядя.
Он устроил Игоря в механический, учеником на фрезерный. Заводская жизнь превзошла все ожидания. Какое удовольствие было в проходной доставать из кармашка жесткой синей спецовки новенький пропуск в синей корочке, повесить на доску номерок. Мчаться вместе со всеми в столовую, расплачиваться своими заработанными. Он никогда не забудет волнения и страха, с каким впервые нажал пусковую кнопку, и фреза завертелась, вгрызаясь в металл. Ему казалось, что не под фрезой, а под его могучими руками из неуклюжей заготовки проступают блистающие контуры шестерни. Даже мыть усталые руки, перемазанные в масле, кисло пахнущие сталью, оттирать их песком под струей горячей воды в длинной, шумной умывальной, зажатому с обеих сторон плечами товарищей, было удовольствием.
Однажды, вернувшись с вечерней смены, Игорь застал дома четырех военных. Нюша и теща плакали на кухне. Брат Нюши, косматый фоторепортер, ходил за лейтенантами и допытывался, будут ли с него брать показания. Никто не отвечал ему: военные торопливо простукивали стены, перелистывали книги и швыряли их на пол. Взяв какие-то письма и старый блокнот, лейтенанты опечатали кабинет дяди и уехали. Игорь просидел всю ночь в коридоре на сундуке, глядел на багровую сургучную нашлепку на двери кабинета. Порой наплывало забытье, и во сне он вбегал в кабинет, - там сидел дядя. Игорь с ужасом рассказывал ему обо всем, дядя хохотал, ерошил ему волосы. Игорь просыпался и снова видел сургучную печать на дверях, и ему казалось, что это сон, и просто ему никак не отвязаться от этого глупого, страшного сна.
С тех пор он не видел дяди. На заводе, на собрании, Логинова называли врагом, говорили о разложении, но рабочие молчали. Поначалу Игоря собирались уволить, но вмешался Коршунов, и обошлось. Мастер и рабочие в цехе стали относиться к Игорю почему-то лучше, ему подкидывали денежную работу, все видели это, и никто не ворчал. Он отдавал все деньги Нюше. Он пробовал утешать ее. Он уверял, что это ошибка, разберутся и выпустят, и все пойдет по-старому. Нюша ожесточенно смеялась. Смех ее переходил в слезы. Она кричала, что Леонид Прокофьич загубил ее жизнь. Она не хотела ничего слушать и стала избегать Игоря. Потом она подала на развод и вместе с матерью уехала в Великие Луки. Игорь переселился в общежитие, квартиру занял новый директор.
По одну сторону от койки Игоря спал Семен Загода, по другую - Геня Рагозин. Они спали, спокойно похрапывая и присвистывая. Вечером они играли в шахматы, ходили в кино. Семен занимался фотографией и читал научно-фантастические романы, Геня учился играть на гитаре и тренировался с пудовой гирей. Они пробовали заговаривать с Игорем, - он молчал. Он чувствовал себя больным. После работы он часами сидел в сквере на скамейке. Иногда Игорь делал крюк и проходил мимо дома, своего бывшего дома. Там на окнах висели какие-то новые желтые гардины, горел свет, двигались чьи-то тени. Игорю становилось страшно - как будто никогда не было дяди Лени. От мертвого остается могила, а тут - ничего.
Если непогодило, Игорь ложился на койку, прикидываясь спящим.
Проходили месяцы, а дядю не выпускали. Арестовали и Киселева и некоторых других друзей дяди. "Неужто вот такими и бывают враги народа?" - спрашивал себя Игорь. Теперь он заставлял себя верить в то, что их арестовали за дело. Но почему-то в самом скрытом тайнике души он жалел их и думал о них только хорошо. Теща говорила про дядю: на других умен, на себя глуп.
Игорь вспоминал разговоры дяди и его друзей о высотных домах, о запущенных колхозах. Он упорно доказывал себе, что они враги, но внутри что-то противилось. И он боялся, считая свое затаенное сомнение преступным, часто старался подавить его, ни о чем не думать, избавиться от утомительных и ненужных мыслей.
Как-то Геня Рагозин сказал ему: "Раз арестовали - значит, правильно. Законно. И нечего тебе ломать голову. Без нас разберутся. Это не нашего ума дело. Там тоже не дураки сидят". Для него все было просто и понятно. Игорь завидовал ему, он тоже хотел жить в ясности, катиться по прямой, укатанной колее вместе с Геней и Семеном.
Дружба в молодости складывается по своим, непонятным для зрелости законам. Ее не смущает различие характеров, она безрассудна, доверчива и не любит заглядывать наперед. Если бы эти трое встретились взрослыми, они никогда не смогли бы сойтись.
Новая дружба стала спасением. Игорь вкладывал в нее всю накопленную тоску по семье, по братьям, которых у него никогда не было. Он спасался в ней от своего одиночества, от томительных размышлений. Он купил себе морскую фуражку с капустой, такую же, как у Гени, налаживал Семену новый экспонометр. Ходил в Дом культуры на танцы и всерьез занялся лыжами.
Через год Игорь вступил в комсомол. Никакие мысли о прошлом больше не лезли в голову. Получил пятый разряд. Комсоргом цеха тогда был Яша Васин. Яша уговорил Игоря поступить в вечерний техникум. Игорь начал готовиться. После годичного перерыва он с аппетитом накинулся на книги. И все же, если бы не Яша, он, вероятно, не дотянул бы до экзаменов. Но Яша оказался на редкость прилипчивым парнем, он не отпускал Игоря ни на шаг, пока тот не сдал экзаменов. Каждый вечер либо сам Яша, либо кто-нибудь из бюро заглядывал в комнату: проверяли, занимается или "сачкует". Это был настоящий комсорг: имей Яша высшее образование, его давно бы выбрали секретарем заводского комитета.
По мере того как Игорь влезал в занятия, комсомольские дела занимали его все меньше. С него хватало волнений за учебу. Стоило взглянуть на его ликующее от радости лицо победителя, одолевшего очередной раздел какой-нибудь теоретической механики. Потирая воспаленные от недосыпания глаза, он блаженно разгибал спину и снисходительно смотрел на спящих ребят. Пока они похрапывали, он забирался по лесенке знаний все выше, терпеливо отсчитывая ступень за ступенью. Каждая страница, каждый час придвигали его к цели. С азартом стяжателя он приобретал знания - единственно вечное, как он был уверен, ни от чего не зависящее богатство. Он станет техником, а затем, возможно, и инженером. Есть у человека диплом - значит, есть у него незыблемая жизненная опора.
Рассчитывать каждую свободную минуту, мчаться с завода в техникум, из техникума домой, просиживать над конспектами за полночь, отказывать себе во всем - это требовало постоянного усилия воли, но зато в этом была своя полнота жизни. Он отдавал работе и учебе все лучшее, что имел, нисколько не жалея, потому что взамен получал надежный и уютный мир станков, расчетных коэффициентов, осей и шестерен, мир, где все вопросы решались с помощью логарифмической линейки, а формулы исключали всякие сомнения. Никакие тревоги времени не влияли на цифры, на схемы. Стальные спины станков служили непроницаемым убежищем.