VI
- …Простите, Василий Васильевич, - Нина на минуту перестала слушать, стараясь вспомнить, что ей нужно было срочно сделать до его прихода. Она поднесла спичку к конфорке газовой плиты и поставила на нее кастрюльку с детским питанием. - Мы с Володей вовсе не враги, чтобы нас нужно было мирить. И мы вовсе не ссорились.
- Ты меня неправильно поняла! - воскликнул Василий Васильевич, в душе сознавая, что Нина поняла его правильно, и отказываясь от того значения своих слов, которое оказалось для нее неубедительным. - Хорошо, ты не ссорилась с ним, но и со мной ты тоже не ссорилась. Вот я и приехал как твой старший друг… родственник… разве нельзя?!
- Я знала, что вы приедете, - сказала Нина, освещенная снизу пламенем плиты и от этого кажущаяся Василию Васильевичу чужой и незнакомой. - Вы или Анна Николаевна… Нет, скорее именно вы. Вы ведь такой добрый…
Он растерялся от этих слов и, как бы приписывая их странное воздействие тому необычному освещению, которое было на кухне, стал искать выключатель.
- Да, в вашей семье все такие добрые, все меня так любят и так трогательно ревнуют друг к другу! Я окружена такой заботой и так счастлива! Спасибо! Я вам очень благодарна! - продолжала Нина, даже не пытаясь помочь ему найти выключатель.
- Что ты говоришь! Опомнись! - Василий Васильевич наконец щелкнул кнопкой.
- Это вы во всем виноваты. Это из-за вас и Анны Николаевны у нас с Володей все рушится! - сказала она, прямо глядя на Василия Васильевича и почти не щурясь от яркого света.
Василий Васильевич внезапно успокоился, словно он уже сталкивался с подобным поведением невестки и знал, чем кончится эта вспышка.
- Хорошо, хорошо…
Нина молчала, ожидая, что он будет возмущаться и негодовать, но Василий Васильевич тоже молчал.
- Ах, простите! - она вдруг словно очнулась от сна или гипноза. - Не понимаю, как это вырвалось.
Он ответил мягкой улыбкой, означавшей, что он заранее готов все понять и простить.
- Василий Васильевич, почему все так несправедливо?! Разве я хочу ему зла?!
Нина снова поддавалась гипнозу навязчивых мыслей.
- Мы все желаем Володе только добра. Мы не деспоты и не тираны, - на всякий случай напомнил он, как бы предупреждая новую вспышку Нины. Заметив пар над кастрюлькой, Василий Васильевич выключил газ. - Как там Маугли? Почему его не слышно?
- Миша! - позвала Нина, не слишком уверенная, что сумеет добиться послушания от сына. - К тебе дедушка приехал.
Повернувшись к двери, Василий Васильевич слегка наклонился и расставил руки, как бы собираясь поймать вбежавшего внука. Но на кухню никто не вбегал и в комнате было так тихо, словно их голоса заставили мальчика спрятаться и затаиться.
- Миша! - снова позвала Нина, неуверенно показывая, что начинает сердиться. - Мы тебя ждем!
- Пантера тебя ждет, - поправил Василий Васильевич, стараясь говорить на языке ребенка.
Но и на этот раз никто не отозвался.
- Наверное, занят своими игрушками, - сказала Нина, словно бы извиняясь перед свекром.
Василий Васильевич решительно выпрямился и опустил руки.
- Не надо… Дети все чувствуют.
Нина приняла это объяснение, ничего не добавляя к нему. Она достала из шкафа детскую тарелку с петухом и лисой. Василий Васильевич решил вернуться к словам Нины, которые по-прежнему внушали ему беспокойство.
- Да, мы желаем добра и тебе и Володе, но, может быть, ты права в одном… Мы с Анной Николаевной слишком старались создать для вас… идеальные условия, что ли, - он подчеркнуто неопределенно выражал свою мысль, как бы считая ее чересчур банальной для того, чтобы быть выраженной точно и однозначно. - Мне самому многое не нравится в нашем доме. Анна Николаевна подчас навязывает мне уют, в котором я вовсе не нуждаюсь. Я бы гораздо охотнее сидел на обычных фанерных стульях, чем в ее мягких креслах. И старый письменный стол, который мы отвезли на дачу, казался мне намного удобнее нового. Ты совершенно справедливо обвиняешь нас в том, что мы…
- Я вас ни в чем не обвиняю. Просто у Володи иногда бывает такая тоска… - Нина смотрела в сторону от свекра, как будто он сам заставлял ее говорить то, что расходилось по смыслу с его словами.
- Какая тоска?! Откуда?! Объясните мне наконец! Он что, больной или калека?! У него нет куска хлеба и крыши над головой?! - вспылил Василий Васильевич, словно ему часто приходилось сталкиваться с подобными жалобами и они всякий раз вызывали у него однозначный ответ.
- Василий Васильевич, вы же умный человек. Зачем вы так упрощаете… - Нина по-прежнему смотрела в сторону и не решалась выпустить из рук тарелку до тех пор, пока не кончен этот разговор.
Василий Васильевич вспомнил, что раньше он на словах соглашался с Ниной, и, поймав себя на противоречии, постарался оправдать это тем состоянием досады и раздражения, в котором находился теперь.
- Может быть, и упрощаю, но зато вы слишком усложняете. Тоска, видите ли… Надо делом заниматься, и не будет никакой тоски.
Он адресовал свое раздражение Нине, словно она была виновата в том, что рядом не было настоящего адресата. Нина не обиделась, а как бы задумалась над тем, что было обидного в его словах.
- Ваш старый письменный стол стоял на террасе, и, когда Володя за него садился, он казался очень похожим на вас, - сказала она, как бы отвечая на то невысказанное, что скрывалось в словах свекра.
- Кто казался? Стол или Володя? - Василий Васильевич пожалел, что его остроты не слышал никто, кроме Нины, которая не могла и не хотела ее оценить.
- Стол!
Нина покраснела оттого, что пришлось невольно повысить голос.
- Благодарю. Раньше русской литературе был известен многоуважаемый шкап. Теперь стал известен многоуважаемый стол.
Усомнившись в своей остроте, Василий Васильевич с досадой посмотрел на Нину, которая была ее единственным свидетелем.
- Вы хорошо знаете русскую литературу.
- Преувеличиваешь. В школе я делал по двадцать ошибок в сочинении, зато математику знал на пятерку.
- Вы хорошо знаете литературу, искусство, музыку, - все, кроме жизни собственного сына.
- А вот это уже серьезно, - Василий Васильевич сел за стол, то ли ожидая обеда, запаздывающего из-за беспорядков в доме, то ли собираясь объяснить, в чем он видит серьезность слов Нины. - Наши отношения с Володей для тебя укладываются в схему: отец вечно занят своей работой, выполняет и перевыполняет план, получает премии и награды, а дети растут заброшенными и несчастными. Только учти, что схема есть схема…
Василий Васильевич тяжело вздохнул, показывая, что он все-таки больше ждет обеда, чем рассчитывает на понимание Нины. Заметив этот вздох, Нина снова покраснела, но сдержалась, чтобы не повысить голос.
- Вы, Володя и Анна Николаевна так между собой похожи, а я в вашем доме неизвестно кто. Зачем мы с мамой сюда приехали!
Василий Васильевич спохватился, что так и не высказал Нине того, о чем думал в машине.
- Нет, нет, мы тебя все очень… - он вспомнил, что Нина недавно отзывалась с иронией о той любви, в которой он хотел ей признаться. - А впрочем… Лучше давай обедать. Зови скорее Маугли.
- Миша! - устало позвала Нина. - Мыть руки!
На этот раз дверь приоткрылась, и на пороге показался пятилетний мальчик, державший в руке пятнистого резинового крокодила.
- Вот и наш Маугли! - обрадовался Василий Васильевич, выдвигая из-под стола детскую табуретку.
- Я не Маугли, - ответил мальчик, нарочно противореча взрослым и волоча по полу крокодила, чтобы рассердить их.
- А кто же ты у нас? - благодушно спросил Василий Васильевич и как бы приготовился услышать еще более смешное прозвище, которым назовет себя внук.
Мальчик молча наступил на крокодила, слушая, как из него с шипеньем выходит воздух, и исподволь следя за поведением взрослых. Василий Васильевич обеспокоенно посмотрел на Нину, напоминая ей недавний разговор.
- Ладно, разберемся, кто есть кто, - сказал он громко и похлопал по спине внука. - Руки-то мыл?
Мальчик неохотно отправился в ванную, пихая ногой крокодила.
- Не смей портить игрушку! Садист какой-то, - крикнула вдогонку Нина и посмотрела на свекра, показывая, что не забыла их недавнего разговора.
- Скучает без отца. Встревожен. Дети все чувствуют, - Василий Васильевич достал из кармана платок и тотчас спрятал в другой карман.
- Зачем мы сюда приехали! - Нина прислушивалась к звукам, доносившимся из ванной. - Сейчас весь пол будет залит.
- Мы все тебя очень… - Василий Васильевич не стал лишний раз повторять фразу, недоверчиво встреченную Ниной. Он снова достал платок и незаметно смахнул слезинку. - Нервы совсем расшатались. Надо пить валерьянку.
- Пока мы сюда не приезжали, все было иначе, - Нина смотрела в окно, чтобы не видеть слез свекра.
- Боже мой! Скорее полотенце! - Василий Васильевич всплеснул руками, встречая забрызганного водой внука, который выходил из ванной.
Нина сорвала с крючка полотенце и стала вытирать сына.
- Несчастье мое, а где крокодил?
- Улетел.
Мальчик нарочно подставлял ей лицо так, чтобы ему было как можно больнее и неприятнее.
- Крокодилы не летают. Что ты выдумываешь!
Нина убрала полотенце и посмотрела ему в глаза.
- Он улетел на самолете. В Африку. К своему папе, - сказал мальчик и посмотрел в глаза матери.
VII
Когда Нина выходила замуж за Володю, ее тбилисские подруги, восхищавшиеся тем, какой он умный, как много читал и сколько всего знает, наперебой твердили, что ей с ним будет очень интересно. Нина не разубеждала в этом подруг, хотя ее смешили представления о замужестве как о совместном существовании с человеком, с которым интересно поговорить о книгах или театральных спектаклях. Ей казалось, что она продолжала бы любить Володю, даже если бы он стал скучным, угрюмым, неразговорчивым, не читал книг и не бывал в театрах. Все это ничего не изменило бы в ее любви: ведь Нина не понимала, за что она любит Володю. Сумей она перечислить те привычки, свойства характера, черточки поведения, которые вызывали в ней любовь, и ее чувство мгновенно исчезло бы, но именно невозможность это сделать и заставляла все сильнее любить мужа. Иногда Нина смотрела на него с удивлением, словно пытаясь раскрыть неуловимый секрет своей любви: "И что я в тебе нашла! Обыкновенные глаза, нос, губы…" - но в то же время неведомый голос шептал: "Необыкновенные, необыкновенные…" - и она верила ему больше, чем произносившимся словам и фразам. Эти слова никогда не называли того, что скрывалось в ее чувствах, и поэтому чувства Нины оставались загадкой не только для подруг, но и для нее самой.
Нину объединяло с подругами то, что они вместе были посторонними свидетелями ее любви, поэтому замужество Нины поначалу не повлияло на их дружбу, они по-прежнему часто встречались, забегали в кафе, переписывались и звонили друг другу с тою лишь разницей, что теперь к их содружеству словно бы добавился кто-то новый, незримо сопутствовавший им всюду. Этим новым человеком была сама Нина - не та, которая принадлежала им, а та, которая принадлежала Володе, и именно на ней сосредоточивалось отныне все внимание. "Что он ей сказал? Что он ей подарил? Куда он ее пригласил?" - эти вопросы будоражили любопытство подруг, и Нина не уставала отвечать: "Пригласил в театр. Подарил цветы. Говорили о Глинке и Чайковском". Она охотно посвящала подруг в эти тайны, потому что в душе надеялась выведать тайну от них и по случайным обмолвкам узнать самой, что же означали приглашения и подарки Володи. "Ах, как он тебя любит!" - восклицали подруги, и Нине доставляло странную радость это услышать, словно сама она не догадывалась о том, о чем случайно проговаривались подруги. "Ах, какая ты счастливая!" - с завистью вздыхали они, и Нина словно бы с благодарностью принимала из их рук свое счастье, которое иначе оказалось бы навеки затерянным среди мелких бед и несчастий. Она удивлялась тому, что ей завидовали, и пользовалась малейшим предлогом, чтобы позавидовать им: "Девочки, какие на вас шляпки! А где вы сшили такие платья?!" Нине хотелось наравне с подругами чувствовать себя счастливой и любимой, и она словно украдкой разглядывала свое изображение на классной фотографии, делая вид, будто ей одинаково интересны те, кто сфотографирован рядом.
Так продолжалось до тех пор, пока Нина наконец не узнала тайну своей любви, заключавшуюся в том, что, кроме Володи, ей никто не был нужен. На работе она отгораживалась ото всех кипами книг и, обхватив руками голову, по двадцать раз перечитывала одну строчку: "…постепенно складывается образ грациозной и привлекательной женщины в нарядной одежде… постепенно складывается… грациозной…" - а сама лишь думала, как вечером вернется домой, вставит ключ в замочную скважину, нетерпеливо толкая коленом дверь, растрепанная ввалится в прихожую, выронит раскрытую сумочку, бросится собирать рассыпанную мелочь и, подняв голову, увидит его, смеющегося, радостного, завороженного созерцанием грациозной и привлекательной женщины. Какие ж тут могли быть подруги, - Нина, конечно, забыла о подругах, и они обижались, что она перестала звонить и отвечать на письма, почти не появлялась в Тбилиси, а если и приезжала, то не удавалось выкроить часок, чтобы забежать к ним. Своим недоверием Нина словно бы мстила им за былую откровенность, на месте которой она возвела глухую неприступную стену. "Напиши, как Володя, где вы бываете, с кем поддерживаете знакомства", - просили подруги в письмах, но Нина либо отмалчивалась, либо отделывалась небрежными отписками: "Нигде не бываем, знакомств не поддерживаем, рассказывать не о чем". Подруги считали это предательством, но она не столько предала, сколько пожертвовала собственной потребностью в дружбе.
Все прежнее время Нина жила в томительном ожидании, что когда-нибудь ей придется отдать то, чем она с детства владела: большую комнату с балконом, нависавшим над спуском мощеной улочки, пианино с резными медальонами и библиотеку, залегавшую на антресолях подобно археологическим пластам, - сначала книги, купленные ею, затем - собранные родителями, и наконец - доставшиеся в наследство от тифлисских бабушек и прабабушек, прокладывавших путь грузинскому просвещению. Эти томики, отпечатанные на пожелтевшей бумаге, Нина могла перебирать часами, а затем садилась за пианино, открывала ноты и играла "Баркаролу" Чайковского. Ре, ми, фа-диез, соль… - вступала правая рука, и, переворачивая страницу, Нина думала о том, что скоро ее позовут обедать и в глубокой тарелке, поставленной на мелкую, будет дымиться бульон с кубиками гренок, справа лежать именная серебряная ложка, увековечившая день ее рождения, слева - нож с граненой ручкой и едва заметным клеймом на лезвии, и она заберется на высокий стул с вышитой подушечкой, мать и отец повяжут ей салфетку и каждое движение руки от тарелки ко рту будут сопровождать счастливыми улыбками родителей, чьи дети хорошо и помногу едят. Затем ее отправят гулять в палисадник, где по водосточным трубам вьется дикий виноград, а в гамаке раскачивается забытая книга. Затем она будет играть с младшим братом в шашки, используя вместо фишек шахматные фигуры, и помогать матери гладить белье, двигая огромный железный утюг по белоснежной простыне.
Это повторялось изо дня в день, и Нина не представляла перемен и потерь в своей жизни. Однажды спилили засохшую чинару, и Нина проплакала все утро, отказавшись идти гулять, чтобы не видеть страшного для нее пустого места. Спиленная чинара была такой же потерей, как смерть голубя, жившего у них на балконе, или пропажа любимой черепахи, украденной мальчишками. Каждая из этих потерь означала для Нины утрату драгоценной частички ее жизни, и в то же время Нина знала: наступит час, и она отдаст свою жизнь целиком ради другого человека. С этим человеком она познакомилась в Тбилиси, куда он прилетел для того, чтобы участвовать в научной конференции. Человек назвал себя Володей Демьяновым, и, проговорив с ним несколько часов, они отправились гулять по старым улочкам, поднимались на фуникулере, и Нина показывала ему могилу жены Грибоедова. Затем пили чай у подруги, маленькой и большеротой, как щелкунчик, смотревшей на Володю восторженными глазами. Пили чай, хрустели домашними вафлями, кололи щипчиками сахар, и Володя так увлекательно рассказывал об архитектуре нарышкинского барокко, о подмосковных усадьбах и монастырях, что Нине захотелось встретиться с ним еще раз. Через неделю он улетел в Москву, и Нина стала получать от него письма. А через полгода Володя прилетел снова и забрал ее с собой. В Москве она вышла за него замуж…
Для нее это не было жертвой, и, верная примеру своей великой тезки, связавшей собственную судьбу с судьбой Грибоедова, Нина ни в чем не раскаивалась и вовсе не жалела о комнате с балконом, любимой библиотеке, пианино с медальонами и большом железном утюге. Она рассталась со всем этим, уверенная, что в новой жизни ей ничего не понадобится, потому что там будет Володя, а разве можно сравнить его с теми вещами, которыми она когда-то дорожила! Нина ждала, что близость Володи заменит ей все, и ради этой близости даже отреклась от себя такой, какой ее знали родные, друзья и подруги, какой она сама себя знала, и превратилась в ту, которую хотел в ней видеть ее возлюбленный. Вместе с Володей она ездила по подмосковным усадьбам, лазила по полуразрушенным монастырским стенам, скользила в войлочных шлепанцах по паркету маленьких краеведческих музеев, разглядывая безымянные портреты в овальных рамах, полосатые диваны с резными спинками и старинный фарфор. Нина чувствовала, что ей интересно все, в чем она угадывает интересное для мужа, удивлялась, как беспомощно и неуклюже она пыталась раньше создать мир собственных интересов, выбирая между театром абсурда, полотнами Сальвадора Дали и музыкой Джона Кейджа, состоящей из одних пауз. Теперь необходимость выбора для нее исчезла, и Нина почувствовала себя счастливой оттого, что во всем доверяла выбору Володи.