Так и случилось однажды. Ярко засветило солнце, побежали ручьи, торопливо и звонко закапало с крыш.
"Весна!" - обрадовалась Нюрина мама.
Босиком подбежала Нюра к окну. На дворе было светло, мокро и весело. Пели птицы. Мама улыбалась, а дочка больно закусила губу. Как только исчезнет последняя снежинка, Нюра навсегда перестанет быть королевой. Стремглав бросилась в кухню. Так и есть! Холодильник был распахнут настежь: мама открыла его, чтобы проветрить и помыть. Корона лежала в уголке, совсем тоненькая. Дрожащими руками взяла ее Нюра. Только бы не сломалась! Опустила на голову и несколько секунд стояла так, не дыша. В окно смотрела. Откуда ни возьмись, на небе появилась тучка. Потом еще одна и еще. Подул ветер. Капать перестало, вытянулись сосульки, и замерз ручей. Нюра подошла к зеркалу.
Корона на голове сияла, как и прежде, - будто внутри горела голубая лампочка.
Запись двенадцатая
ТРУДНОЕ СЛОВО "ГОРОХ"
Если честно… Если совсем честно, то мне папины книжки не нравятся. Ксюша - та считает папу лучшим писателем в мире, всем рассказывает о нем, а я - ни слова никому. Но в классе все равно знают. Из-за Полины. Ни с того ни с сего ляпает на уроке:
- Над чем работает твой отец?
Я пожимаю плечами.
- Пишет что-то… - валяю, как говорит мама, дурочку.
Очки у Полины вспыхивают.
- Родная дочь, а не интересуется творческой деятельностью отца!
Сама она интересуется. Правда, не как родная дочь, а как преподаватель литературы.
Предмет свой она любит. Так увлекается, что забывает про время, и звонок застает ее врасплох, поэтому после ее уроков перемены у нас почти не бывает. Сидим смирненько, ждем, пока закончит. Мы ведь понимаем, что она жертвует ради нас личным временем. А она думает - не понимаем.
- У меня тоже семья, - растолковывает нам Полина, - тоже дети. Я ведь не только педагог, не только ваш классный руководитель, но еще и мать и жена… - Как со взрослыми разговаривает с нами. Мы видим это, а она думает - не видим. - Как со взрослыми, - объясняет, - говорю с вами. И мне радостно наблюдать, как постепенно преображаются ваши глаза. В них мысль появляется. В них светится сознание долга. Ум и высокое человеческое достоинство. Это ли не лучшая награда учителю?
Я ставлю перед собой портфель и гляжусь в его никелированный замок, как в зеркальце. Изображение в нем, конечно, маленькое и искаженное, но, если приблизить лицо, можно разглядеть кое-что. Например, глаз. Вот зрачок, вот ресницы. Но, сколько ни гляжу, ни ума, ни сознания долга не замечаю.
- Соколова! - слышу вдруг и вскидываю голову. - Если тебе так уж хочется понюхать портфель, то, по-моему, лучше сделать это дома.
Класс смеется. Полина улыбается, счастливая, и очки ее счастливо блестят, и рука, тоже счастливая, гордо так поправляет их. Это ее любимый метод воспитания - опозорить при всех. Она называет его "выставить на коллектив".
Больше всего досталось Лене Потапенковой - за то, что редиской на рынке торговала. Не столько, впрочем, Лену "выставила на коллектив", сколько ее мать перед другими родителями. На собрании. Но мать не "выставилась". "Для меня, - заявила, - это новость", - хотя сама же пучки вязала.
Лена защищала ее. "Она взрослая, ей стыднее, чем мне. И на работу напишут…"
На другой день весь класс знал про рынок. "Почем редиска?" - дразнили. Лена краснела и жалко так улыбалась.
- А ничего? - спросила, когда подошли к моему дому.
Я сделала вид, что не поняла.
- Что ничего?
- Они ведь знают. Твоя мама была на собрании.
- Про редиску, что ли? Знают. Ну и что! Папа в детстве кизилом торговал…
Он сам рассказывал мне об этом. Вообще про детство. Очень нравится ему вспоминать прошлое, но зачем-то притворяется, будто делает это из педагогических целей. Ребенок, дескать, должен знать, как трудно жилось когда-то.
Я согласна: трудно. Зато веселее, чем теперь. Абрикосы воровали в саду. На баштан лазили… И никто не "выставлял на коллектив" - ни их самих, ни их письменные работы.
Одно мое сочинение тоже было "выставлено". Про "Евгения Онегина". Татьяна - та мне нравится, очень, а вот Онегин, по-моему, просто дурак. "Вы ко мне писали… Не отпирайтесь". Какому нормальному человеку придет в голову, что девушка, собственной рукой написав письмо, будет отнекиваться от него? А эта его привычка гонять с утра с самим собой бильярдные шары?
Полина мое сочинение зачитала вслух с начала до конца. Но с паузами. Закатывала под очками глаза, ужасаясь. "Вот, - повторяла, - наглядный пример неправильного, неграмотного прочтения классики".
Грамотному прочтению она учила нас с четвертого класса. Как? А вот так: из каждого произведения, которое мы проходили, надо было выбрать двадцать трудных слов. Эти слова записывались в специальный словарик. Потом она вызывала к доске и, листая словарик, просила написать то одно, то другое слово. Дураков искала! Никто по-настоящему трудных слов в словарик не заносил. Что-нибудь вроде: "усердие", "карета", "жемчужина", "воспитанный" и так далее. Витя же Липницкий умудрился записать слово "горох".
- Ты не знаешь, как пишется "горох"?
- Не знаю, Полина Сергеевна.
- Ну-ка, бери мел, - скомандовала она. - Пиши!
И он написал. Но что, что он написал! "Га-рог".
От смеха задрожали на подоконниках цветы, за которыми я ухаживаю (это моя общественная обязанность).
В отчаянии сняла Полина очки.
- Ты чудовище, Липницкий, - сказала она. - Ты даже хуже, чем чудовище. Ты моллюск.
- Да, - покорно согласился он.
- Что - да?
- Моллюск.
Опять задрожали на подоконнике листики моих цветов. Полина смеялась вместе с нами, а потом просила обратить внимание на ее отходчивость.
- Все вы - мои дети, - втолковывала она нам. - Одни более удачные, другие менее, но все вы мне одинаково дороги,
Я понимаю, какое это замечательное качество, но сама не умею так. Не могу относиться ко всем одинаково. Вот и Полину я, по совести говоря, не очень-то люблю, хотя она и ко мне тоже проявляет объективность. Один раз "выставила на коллектив" мое сочинение как самое неудачное (об Онегине), а в другой - как лучшее в классе. Это когда я про рыбок написала. Про Большого Гурами.
Запись тринадцатая
БОЛЬШОЙ ГУРАМИ
Лена Потапенкова подарила его. В литровой банке принесла - голубого, огромного (в аквариуме он уже таким огромным не казался), с двумя темно-синими, круглыми, похожими на глаза пятнами. Вернее, с четырьмя - два с одного бока, два с другого.
Лена купила его на рынке, поэтому кто знает, каким прежде был у чего характер, но у меня гурами повел себя не по-джентльменски.
Широко разинув пасть, налетал на безответных рыбешек. Те - врассыпную, он же, гордый собой, пошевеливал хвостовым плавником, розовеющим от удовольствия. Прямо деспот какой-то!
Мне было жаль моих рыбок. Они уже давно жили у меня, я привыкла к ним, а они - ко мне. Стоило мне приблизиться к аквариуму, как они подымались на поверхность или подплывали к переднему стеклу. Смотрели… Я медленно подносила ложечку с кормом, но прежде, чем высыпать, стучала по бортику, созывая загулявших или зазевавшихся.
Мои родители, моя гульгановская бабушка, а также бабушка светопольская обожают ставить в пример других. "Вот другие, Евгения…" Ну и что! Без них знаю я, что другие - это другие, то есть не такие, как я. Правильные… Так же и с рыбками у меня. Во всех книгах пишут, что данио рерио - стайные рыбы, в моем же аквариуме они живут порознь. Лишь ночью, когда все засыпают, их стайный инстинкт, наоборот, просыпается. Недалеко друг от друга плавают. Неончики же зависают головой вниз и медленно-медленно опускаются на дно. Коснувшись его, испуганно вспрыгивают. Так всю ночь… С десяти вечера до шести утра не отходила я от аквариума, свет горел лишь на полу - папина настольная лампа, - а сидела я на холодной и твердой кухонной табуретке. Уж на ней-то никак не заснешь… Полтетрадки исписала наблюдениями.
Дважды приходила мама - кудлатая, в длинной рубашке, спрашивала:
- Не спишь?
И я отвечала шепотом:
- Сплю.
Ксюша тоже навестила меня, уже около полуночи, совсем сонная. Смотрела, смотрела, глазами хлопала, потом - строго:
- Женька!
- Спокойной ночи, - говорю, а сама записываю, сверяясь по часам, как долго пребывают в неподвижности замершие на дне сомики.
Она не уходит.
- Женька! Ты чего, спать здесь будешь?
- Да, - отвечаю. - Отстань.
А она все стоит - в пижаме и моих туфлях, смотрит.
- Женька! - в третий раз. - Ты с ума сошла? Еле прогнала ее.
Ее-то прогнала, а Топа осталась. Легла в дверях, положила на лапы ушастую голову. Подремлет-подремлет - глянет, подремлет-подремлет - глянет.
- Иди спать, - говорю.
Не идет. Уши подняла и так преданно, так сознательно глядит на меня…
Рыбки тоже верят мне и совершенно меня не боятся. А я им - Большого Гурами. Разинув рот, этот варвар гнал их всякий раз от кормушки. Не из-за голода - если б из-за голода! - из-за вредности. Даже насытившись, не уплывал, а стоял и смотрел, сторожил. Тогда я поставила в противоположном углу еще кормушку. Что вы думаете? Он и за ней следил. Делать нечего, пришлось отсаживать Большого Гурами в маленький аквариум.
И здесь он загрустил. Потускнели пятна на боках, сыпью покрылся хвостовой плавник, который весело розовел, когда он разбойничал в своем подводном царстве. Кошмарный характер! И с другими не уживается, и один не может. Часами неподвижно висел у задней стенки, ни на свет не реагируя, ни на стук, и к корму не притрагиваясь. Быть может, заболел от смены воды? Ничего подобного! Стоило подсадить двух неончиков и двух данио, как мой гурами ожил. Синью налились пятна, а сыпь на плавнике пропала, будто смытая. Вернулись аппетит и энергия. Но и агрессивность тоже. Лишь украдкой могли поесть четыре его подданных.
Он улыбался. Никто не верил мне, кроме Лены Потапенковой, но гурами улыбался. Ах так! И я вернула рыбок в большой аквариум.
Гурами снова захандрил. Меня и зло брало, и жаль его, дурака, было. Сам же из-за себя страдал. Из-за норова своего.
- Верни рыбок! - потребовала Ксюша. Красавец гурами был ее любимцем.
- Чего это ты командуешь! - возмутилась я. - Твои, что ли, рыбки?
- Не мои. И не твои. Часть живой природы, ясно тебе? Верни немедленно!
Мне даже смешно стало от ее наглости.
- А если не верну? - спросила.
- Вернешь.
- А если не верну?
- Вернешь!
Переспорить ее было немыслимо. Я уступала, то есть я умолкала, но ни о каком возвращении не могло быть и речи. Тем более теперь, когда моя сестра ставила ультиматум.
- Или вернешь, или…
- Что - или? - со смехом спрашивала я.
- Или все, Женька.
Тогда еще она и сама не знала, что означает ее угроза, а я тем более не подозревала, на какие каверзы способна эта пигалица.
А мама? Ей и невинных рыбешек было жаль, и несчастного узурпатора. Сам ведь не понимает, какое зло причиняет себе. Но вот папа безоговорочно принял сторону слабых.
- Нельзя жалеть всех подряд, - учил он. - Правых и неправых, злых и добрых. Это уже не доброта, это равнодушие.
И гульгановская бабушка, которая как раз нагрянула в Светополь со своими сумками и коробками, заявила:
- Подонок! Зажарить его к чертовой матери.
А сама, между прочим, всех, кто ни жил с нею, гоняла не хуже моего аквариумного деспота. Два мужа было у нее после погибшего на фронте отца моего папы, и оба повылетали - по собственным ее словам - с дымом и искрами.
Или вот животные. Кто только не жил у нее! Карликовый шпиц, которого она называла почему-то сингапурским, кормила из соски и мыла ему лапки в блюдечке с теплой водой, а потом со скандалом вернула прежним хозяевам, потому что шпиц вырос сначала в "чистокровную шотландскую овчарку", а затем неведомо как превратился в дворнягу. Два попугая… Целую неделю обучала их человеческому языку, но попугаи так и не освоили его, зато гульгановская бабушка стала говорить птичьим каким-то голосом, хрипловато-визгливым. Еще жил у нее еж, но недолго, потому что топал и "вонял, как козел". Так бабушка выразилась.
По-прежнему держала я гурами в отдельном аквариуме, но с некоторых пор заметила в нем перемену. Пятна на боках опять стали ярко-синими, да и отсутствием аппетита он не страдал, хотя в моем присутствии не ел никогда. Это-то и насторожило меня. Это плюс лукаво-довольная, заговорщицкая физиономия моей сестры.
Училась она в первую смену, я - во вторую, и вот однажды без предупреждения возвращаюсь из школы после двух уроков. Возвращаюсь и что вижу? В аквариуме у гурами сидят, забившись в угол, два данио, сомик и гуппи с обгрызанным хвостом. С обгрызанным! И это, бесспорно, работа Ксюшиного любимца. Едва я уходила из дома, она быстренько вылавливала в большом аквариуме несколько рыбешек, сажала в малый, а к моему приходу возвращала на место. Так вот почему некоторые из них заболели! Вот почему не только у этой гуппи оказался пощипанным хвост, но у двух других тоже. Я стояла и смотрела на сестру, а сестра, втянув голову, смотрела на меня. Молчала. И лучше б она молчала дальше, но она стала оправдываться:
- Я нечаянно…
Вот как, нечаянно! Нечаянно запустила сачок в аквариум, нечаянно зачерпнула им рыбешек (а это, между прочим, не так-то просто: они чувствуют, что за ними охотятся, и удирают), нечаянно переволокла их, капая на пол, к своему голубому чудовищу… Видно, страшным было выражение моего лица, потому что глубже втянула она голову, глаза округлились, а язык такое выговорил, чего в нормальном состоянии не скажешь никогда.
- Они сами, - выговорила она.
Теперь уже не нечаянно, теперь сами. Выпрыгнули, пролетели из одной комнаты в другую и плюхнулись во владения только и ждущего их изверга.
Лучше б она молчала. Лучше бы… Я не очень хорошо помню, что произошло дальше. Моя рука оказалась в аквариуме и, хотя она влетела туда со всего маху - потом я обнаружила на обоях засохший клочок водяного растения, - гурами увернулся-таки. Тогда я бросила портфель и стала ловить злодея двумя руками. В большом аквариуме мне б вряд ли удалось сцапать его, а здесь быстро прижала к стеклу и, трепыхающегося, выдернула наружу. Чуть-чуть не выскользнул, но я успела добежать до туалета, ногой дверцу открыла и - разжала над унитазом руки. А потом еще и воду спустила…
О смерти Большого Гурами я не написала в сочинении ни слова. Но когда Полина читала его вслух - то и дело отрываясь и расточая мне комплименты, - я сидела ни жива, ни мертва. То ли от страха, что кругом знают, чем кончилось все, то ли от стыда, что обманываю не только Полину (перед ней-то как раз не было стыдно), не только ребят, но и еще кого-то, кого ни в коем случае обманывать нельзя. Не знаю, как объяснить это.
- Разумеется, я поставила отлично, - сказала Полина, закончив, и очки ее блеснули. - Но это не только пятерка. Это пятерка со знаком качества. Молодец, Евгения!
Я не подымала глаз. Лицо мое пылало, и все, наверное, думали, что это от гордости. А может, ничего не думали, потому что Полина читала уже другое сочинение - плохое. По классу прокатывался смех, но я не слышала ни слова и даже не знаю, кто на этот раз "выставлялся на коллектив" в качестве отрицательного примера. Когда она закончила, я подняла руку. Встала и проговорила отчетливо, чтобы не заставили повторять из-за тихого моего голоса:
- Мне нельзя ставить пятерку.
Очки блеснули в мою сторону.
- Почему?
- Я… Я списала все. Есть такая книга. Я перепишу сочинение, - добавила я торопливо.
Тут прозвенел звонок, но Полина держала нас еще час (урок был последним). Нет, она не ругала меня. Хвалила - не пойму за что. За мужество. За честность. Еще за что-то. А я все это время стояла как истукан и готова была простоять так сколько угодно, лишь бы в журнале не появилось этой ужасной пятерки.
Запись четырнадцатая
ГИПНОЗ "САХАРА"
К рыбкам троюродная Алла интереса не проявила. Мельком глянула на большой аквариум, а маленький, где когда-то коротал дни Ксюшин любимец, и вовсе не заметила.
- Они чужие какие-то. Собака и человек могут дружить, а рыбка и человек…
Вот тут бы и дать ей то сочинение, но если б даже оно и сохранилось у меня (я порвала его, написав взамен о юннатовской мартышке Берте), ни за что не показала б его своей троюродной сестре.
Папа считает самоуверенность самым страшным пороком. Но, наверное, он один так считает. Другим эта черта нравится. Как смотрели на столичную красотку те двое, что навязались провожать нас после вечера в клубе медработников! "У нас в Москве…" - говорила она то и дело. А что я могла сказать? У нас в Светополе? Но обо всем, что делалось "у нас в Светополе", они знали лучше меня. Один учился в университете - нашем, светопольском, на факультете романо-германской филологии, другой - его звали Иннокентием - работал.
Романо-германская филология… Стыдно признаться, но я смутно представляла себе, что это такое. А вот Алла - та сразу же выпалила несколько иностранных слов.
Студент облизнулся, как кот, и быстро ответил. На иностранном тоже. Что было делать его другу? Сразу обо мне вспомнил.
- В таком случае мы с вами будем изъясняться по-русски.
Другая на моем месте нашла б что ответить, а я не смогла. И так всегда… Зачем папа успокаивает меня? Зачем плетет про письма до востребования, которые якобы ждут меня в недалеком и прекрасном будущем?
Правда, одно письмо я получила. В кармане штормовки лежало оно: обычный тетрадный листок, на котором стояло всего три слова: "Кружка в саже". И вместо подписи - пронзенное стрелой сердце. "На выезде" (мы называем свои юннатовские экспедиции "выездами") плохо с бумагой, а тут не поскупились, хотя и на газетном клочке можно было нацарапать это коротенькое и таинственное сообщение. Но клочок затерялся бы в огромном брезентовом кармане, не заметить же целый тетрадный лист как можно!
Письмо и впрямь было таинственным. Какая кружка? Какая сажа? И все же я не показала его даже Лене Потапенковой, которая, как и я, впервые была "на выезде". Из-за пронзенного сердца не показала… На это и рассчитывал тот, кто писал. Рисковал он, как я узнала после, крепко: по законам "выезда" за разглашение секретов юннатского гипноза ставят виноватого "на попа". Подымают за ноги и трясут, трясут…
Делался гипноз только новичкам. Обычно их "на выезде" человека три-четыре, не больше, тем более зимой, когда не переночуешь в палатке. Каждая кандидатура обсуждается отдельно. Спорят, голосуют, но решает все, конечно, Митрич.
Его настоящее имя - Алексей Митрофанович, но он знает, что его зовут "Митрич", и сам говорит о себе: "А почему Митричу не сказали?" "Митрича не проведете, нет!" - и, маленький, щупленький, смотрит из-под косматых бровей хитрыми глазками.