Одним словом, жизнь текла себе помаленьку со своими заботами и волнениями, не переходившими пределы нормы. Текла себе, текла, пока постепенно, исподволь, не стало что-то меняться. Симпатичного, доброго директора убрали, сценарии новому начальству стали не нравиться, а заодно и их авторы. И пришлось Гавриле расстаться с отдельным кабинетом и заняться режиссурой. Занялся, выпускал не ахти какие, но выходившие все же на экран ленты о сельских тружениках и передовиках производства. Как будто уладилось. Но в начале 74-го года и это кончилось. Как отрезало. Отовсюду, откуда было возможно, исключили. Из партии, из Союза писателей, Союза кинематографистов. С работы уволили. К тому же, бросила жена. Взвесила все "за" и "против" и ушла, забрав с собой 10-летнего Филиппа. А в Филиппе Гаврила души не чаял.
Что было всему этому причиной? Не по той дорожке пошел! Не тех друзей выбрал! Всё это весьма выразительно доказал Гелию Ивановичу его родной дядюшка Вадим Николаевич Собко, писатель более чем посредственный, но влиятельный, член всех президиумов и парткомов, человек ушлый и знающий, что к чему. Гелий Иванович не внял. С того и пошло.
Непосредственным толчком послужил визит Гаврилы ко мне во время обыска. Считается, что в тяжелую минуту всем надо быть вместе. Власти дружеских этих порывов не понимают, не любят и за них наказывают. На следующий же день у Гаврилы был "свой собственный" обыск, нашли какую-то ерунду, но этого было достаточно. Дорога не та, и друзья не те… Ясно и просто.
Расстались мы с Гаврилой 12 сентября 1974 года на Бориспольском аэродроме. Сжали друг друга, расцеловались, и больше я его не видел.
С тех пор прошло три с половиной года. И что-то за эти годы с Гаврилой произошло. Борцом он никогда не был, окружающую действительность осуждал не больше других (может, чуть громче, голос у него актерский, хорошо поставленный), в диссиденты не лез, короткометражки его о доярках протеста у начальства не вызывали. И вдруг…
"Мама моя, мама…", конечно же, особой радости властям доставить не могла. Но терпели. Терпець увiрвавсь - прекрасное украинское выражение - после "клеветнического" письма советскому правительству. Это уже ни в какие ворота не лезло. Наглость какая! Подождали немного, какая на это реакция будет, - потом пришли, порылись в книгах и увели. Куда, до сих пор неизвестно. Сведений о нем никаких. Суда еще не было.
Гляжу на фотографию Геляши. В клетчатой ковбоечке. Точно такая же у меня, вместе покупали. Лицо красивое, спокойное, следов болезни не видно. А он уже инвалид 2-й группы. Сердце ни к чёрту, со зрением плохо, почти не видит.
В конце прошлого года столкнулся я на римском аэродроме с друзьями Гаврилы по студии, с его сослуживцами. Видали его за месяц до ареста. После письма своего стал спокойней, уверенней. Ни о каком Израиле и думать не хотел, хотя в кармане вызов - новая жена еврейка. "Никуда не сдвинусь. Вот так вот, не сдвинусь…" И мне в последних письмах: "Решение принял. И бесповоротно. Приму удар. Снесу".
Снесешь ли, Геляша? Пятьдесят лет не двадцать. И здоровье не то. Помню, как сказал мне, выйдя из тюрьмы, Иван Дзюба: "Тюрьму может вынести только тот, кто умеет по-настоящему ненавидеть". Наука ненависти - не твоя наука. Но, судя по письмам твоим - Брежневу, Картеру, - дошел до точки.
Перечитал сейчас Кузнецова, и, хотя читал и раньше, всё стало как-то особенно ясно. Одиночка, барак, карцер… Следователи, надзиратели, конвоиры… Уголовники, педерасты, онанисты… Нелегкий ты избрал путь в свои пятьдесят лет, Гаврила. Но избрал сам, никто тебя не толкал. Наоборот, отталкивали. Дай Бог тебе сил. Дай Бог…
А нам веры в то, что и наши усилия к чему-то могут привести.
Не меняю ни строчки в уже написанном. Но жизнь вторгается в него.
Факты известны…
Первого апреля Снегирев в полубессознательном состоянии, с парализованными ногами, препровождается из тюремной больницы в городскую, "Октябрьскую". Его посещает жена. В тот же день (в тот же!) в газете "Радянська Украiна" появляется за его подписью "покаянное" письмо. Всё понял, во всем ошибался, благодарит "органы" за то, что помогли ему понять! И за хорошее лечение… А Некрасов и генерал Григоренко - негодяи и сионисты. Во всем они виноваты…
Что можно к этому добавить? Да ничего… И так понятно…
Не так уж важно, кто из следователей и какого ранга составил это письмо. Ясна и цель его - раздавить человека, оплевать…
Удалось ли?
Сведения из Киева не доходят. Просачиваются чудом. Стена… Все та же Стена.
Известно только, что ни по ту, ни по сю сторону Стены не нашлось никого, кто поверил бы в искренность этого письма… Григоренко же и Некрасов всеми возможными средствами пытались дать понять Гелию (и, кажется, удачно), что они-то, во всяком случае, не верят и знают цену всей этой подлости. Именно подлости. Не нахожу, да и не ищу другого - это самое ёмкое, самое всеохватывающее слово. Подлость!
А дальше?
Дальше один только вопрос - о жизни…
(Все нижеидущее - без изменения, как было до написания этих дополнительно вставленных строк.)
Все-таки это поразительно. И в какой-то степени знаменательно. Люди, всю жизнь прожившие в советских условиях, привыкшие к ним, притесавшиеся, нажитым годами скептицизмом и долей цинизма оправдывавшие неоправдываемое (плетью обуха не перешибешь!), вдруг взрываются, собственными руками ломают эту устоявшуюся, тошную, но такую же, как у всех, жизнь и идут, если не на плаху, то по направлению к ней…
Пошел и Руденко. Я знаю Миколу много лет. Тридцать, не меньше. Начинали почти вместе. И оба успешно. Фронтовики, молодые - нам дорога! И печатали его, и во всякие президиумы-секретариаты избирали, даже секретарем партбюро одно время был. И не в самое легкое время - когда космополитов надо было уничтожать.
Думаю, что именно тогда в нем, преуспевающем писателе и коммунисте, началось какое-то первое брожение. Дальше круче, крепче. Постепенно лишился всех постов, перестали издавать. Знакомо… Уже здесь, на Западе, узнал я, что возглавил он Хельсинкскую Группу на Украине… И забыли всё - былые заслуги, книги, то, что воевал неплохо, раненный-перераненный. Семь лет! И три года потом ссылки. Щоб не був таким розумним! - как говорят у нас, на Украине. А ведь шепни в подходящую минуту, за рюмочкой водки, вожди наши, писательские, Козаченко или Збанацкий, кому-нибудь повлиятельнее: "Не надо! Свой хлопец! И воевал хорошо. Не надо сажать", - и был бы порядок. И шепни Собко о своем племяннике, тоже сошло бы… Но всё горе в том, что хлопцы-то уже не свои… И на кормушку вашу им наплевать. Обрыдла…
А меня тут, на Западе, спрашивают - многие ли у вас в Союзе верят в коммунизм? Никто - отвечаю. Ни один человек. Но терпят, голосуют. И вот через шестьдесят лет - сюрпризик! - стали голосовать против! Единицы? Пока единицы. Но во весь голос…
Мишель, муж дочери моих милых хозяев, в юные годы отказался взять в руки винтовку. По убеждению. И был наказан. Отсидел восемь месяцев. Рассказывает, что было не сладко. Кормили плохо - суп, каша, какие-то овощи, мясо раз в неделю. Камера на двоих. Параша… Это было пятнадцать лет назад. Сейчас за это же самое сидят дольше. Но зато телевизоры.
Во всех книжных магазинах Женевы продается книга "Женевские тюрьмы". Их история, фотографии, очень подробные планы.
Это Швейцария.
Французские тюрьмы. Журнал "Пари-матч" за 10 февраля 1978 года № 1498. Статья "Наши тюрьмы". Много фотографий. На одной известный марсельский гангстер Герини. Полуголый, стоит спиной к нам, упершись руками в вертикальную, толстую железобетонную решетку. Слева стол, покрытый скатертью. Много книг, магнитофон. Над столом зеркало с полочкой. На стуле пижама в мелкую клеточку. Перед столом, ближе к нам, шкаф. Справа койка - простыни, одеяло. На потолке лампочка с затейливым абажуром. Ни дать, ни взять, комната в студенческом общежитии. Телевизора вроде нет. Это тюрьма Пуасси.
Жак Мерен, бандит № 1, приговоренный к двадцати годам, отбывал их в парижской тюрьме Сайте. Камера 3,6 метра на 1,8. Нарисовал и дал журналистам план ее. Койка, стул, стол, шкаф, вделанный в стену рукомойник, в углу унитаз. Жалуется, что, прожив в такой камере пять-шесть лет, можно стать зверем. Тем не менее умудрился в ней написать и издать (почти Кузнецов!) роман "Инстинкт смерти".
В Maison d’arrêts - арестных домах - их во Франции 134 - камеры на 4 и на 16 человек. Койки в два яруса. Простыни есть, скатертей нет. В камере на 16 человек - три стола. За одним сидит парень, что-то пишет. Перед ним, насколько я могу понять, стакан вина. Лампочка одна на всю камеру, 25 ватт, плохо. Счастливчики, попавшие в повара, библиотекари, счетоводы ("придурки"), зарабатывают по 9 франков в день - 270 франков в месяц. (По официальному курсу, 45 рублей, средняя наша пенсия, и в шесть с половиной раз больше, чем получает у нас солдат.)
О питании в статье не говорится. Арестанты жалуются на тесноту, отсутствие свежего воздуха, эту самую лампочку в 25 ватт, и ни слова о еде. Очевидно, терпимо, иначе сказали бы.
К слову, о питании.
Сейчас в Швейцарии разгулялась непогода. Валит снег, в горах лавины. Нам с Вовой ехать надо в Беллинзону (Итальянская Швейцария), перевалы закрыты. И вот, будь оно трижды неладно, надо ехать в объезд, через Милан, по туннелю под Монбланом. Чёрт знает что, через Францию, Италию… Но еще хуже козочкам в горах. Им нечего есть. И вот одна женевская девочка собрала по булочным и кафе хлеба, сдобы и круасанов (одну тонну!) и, пользуясь услугами других добрых людей (бесплатно ей дали машины и даже вертолет), сбросила всё это, плюс 250 килограмм соли, бедным голодным козочкам. Ее фотографию я видел в газете "La Suisse".
А сегодня в этой же газете прочел, что благородный почин подхвачен. Летчик "Эр-гласье" рассказывает про операцию "SOS - козочки!", про воздушный мост в самые недоступные места. Всё идет отлично, только козочки отворачиваются от сена - пахнет человеком.
(Год или два тому назад из-за рано наступившей зимы не успели улететь на юг ласточки. Бог его знает, каким способом их, бедняжек, поймали, погрузили в самолет и доставили в Кению - летайте на здоровье…)
8
- Скажите, вам приходилось когда-нибудь ездить на велосипеде из Лозанны в Женеву?
С таким вопросом обратилась моя мама к своей сверстнице, бабушке Володи Войновича.
Они обе уютно примостились на кровати, пока в соседней комнате шли соответствующие приготовления - Володя привез меня и маму на денек из Коктебеля в Керчь, где жили тогда его родители.
Володина бабушка, всю жизнь прожившая в маленьком еврейском местечке, человек тихий, не болтливый, но большая любительница русских пословиц и поговорок, слушала маму очень внимательно. На вопрос о Женеве и велосипеде покачала только головой:
- Так-так, сказал бедняк, - тихо произнесла она и даже не улыбнулась. Это была ее любимая поговорка, всегда как-то оказывавшаяся к месту.
Мама продолжала свой рассказ о Швейцарии.
Всю свою молодость мама прожила в Швейцарии. Школа, университет, замужество, рождение первого сына - Коли. Жили в Лозанне, любили ее, привыкли к ней…
Много-много лет спустя, после войны уже, в Киеве:
- Сегодня бэллочкины именины, ты не забыл?
Пойди поищи торт. Нигде нет. Я обегала всю Лозанну, все кондитерские, пустые полки.
Или:
- Хотела купить к чаю печенье, зашла в гастроном, купила, подошла к кассе, смотрю, а в сакошке ни сантима.
Сакошка, от французского sacoche - сумка.
Мама любила Швейцарию. Знала ее. Ходила в горы, рвала эдельвейсы, а это не так просто, они обычно в самых недоступных местах. Ездила, как видим, на велосипеде в Женеву. Любила вспоминать ее.
В самые последние дни своей жизни всё уговаривала молодого, ловкого массажиста, приходившего делать ей массаж после перелома ноги, съездить в Швейцарию. А однажды, когда он пропустил какой-то сеанс, с уверенностью сказала: "Ага, послушался меня, поехал-таки в Швейцарию".
Довоенная наша киевская квартира вся проникнута была духом Швейцарии. Тот самый Шильонский замок, кочевавший со стенки на стенку, виды Лаго-Маджоре - озеро, островок, вдали горы, - тоже висящие у меня сейчас на стенке, пресс-папье "Люцернский лев" - Helvetiorum fideli ac virtuti - верным гельветам, погибшим, защищая Тюильри в 1792 г. (не знали, бедняжки, что защищают реакцию), куча толстенных альбомов с открытками, коробки из-под шоколада с выцветшими, глянцевыми, коричневыми любительскими фотографиями - бабушка с дочерьми где-то в горах, с альпенштоками в руках, какие-то студенты в корпорантских каскетках…
Весь этот открыточно-сувенирный дух вместе с рассказами родителей о походах в горы, восходах солнца на Риги-Кульм и вдохновили на оду "Швейцария чудесная страна".
- А вы знаете, почему Некрасов оказался в Швейцарии? - спросил одного русского эмигранта в Афинах ни более, ни менее, как Лауреат Ленинской и Государственных премий, Председатель правления Союза писателей РСФСР, Депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда, Действительный член Академии педагогических наук, выдающийся писатель Сергей Владимирович Михалков. - А потому что у него в Женеве или Лозанне дядюшка-миллионер. Вот он и приехал, чтоб дождаться наследства.
Все верно. Действительно, в Лозанне спокон веков жил вместе со своей женой, маминой сестрой, профессор геологии Лозаннского университета Николай Алексеевич Ульянов (упаси Бог, спросить, не родственник ли), а для меня дядя Коля.
Жил в маленькой, загроможденной от пола до потолка книгами двухкомнатной квартире на Монрепо, 22. Совсем один - тетя Вера умерла лет 15 тому назад. И действительно, я приехал по его приглашению на три месяца, как значилось в моем паспорте. И действительно, дождался наследства. Через год после дядиной смерти неизвестный молодой человек привез мне в Париж довольно солидную картонку то ли из-под пива, то ли из-под сгущенного молока. В ней оказались письма. С швейцарскими и русскими марками - Вильгельм Телль на первых, и скучные, с двуглавым орлом вторые - романовской серии с императорами тогда еще не было. Внутри конвертов изящные, несегодняшние почерка. Содержание тоже в общем не совсем сегодняшнее. До сих пор я к этим письмам не прикасался. Только рассортировал. Как-то боязно окунаться в чужую жизнь, хотя и родительскую. А может, именно и поэтому.
И все же три письма я приведу. Дословно. Первому из них уже сто лет. Письмо моего дедушки к моей бабушке:
Дорогая кузина моя, Алина Антоновна!
Согласны ли Вы сделаться моей женой?
Ни роскоши, ни высокого положения общественного не могу Вам дать в случае Вашего согласия.
Взамен этого: непритворное, искреннее чувство глубокого к Вам расположения, известное материальное обеспечение, которое даст нам возможность жить не рискуя помереть с голоду.
Если Вы согласны, то не найдете ли удобным передать о моем предложении тетушке.
Во всяком случае, пишите мне в Харьков, так как я на днях буду там: хочу поступить в тамошний Ветеринарный институт.
Коли Вы письменно изъявите согласие, то я приеду к Вам. Жду ответа с нетерпением.
Целую Вас крепко (хотя бы по праву кузена).
Искренне любящий Вас
Николай Мотовилов.
1877 г.
Июля 4.
Самара.
Вот так сто лет тому назад делали предложения. И ждали письменного согласия в ответ на непритворное чувство глубокого расположения.
Насколько мне известно, бабушка с дедушкой жили дружно, с голоду не помирали, в каких-то симбирских поместьях, и только после дедушкиной смерти (умер он молодым, тридцати с чем-то лет, от туберкулеза) бабушка с тремя дочерьми уехала в Швейцарию. Не эмигрировала, а уехала, дав дворнику три рубля, чтоб он принес заграничные паспорта.
Второе письмо - отца к матери. Датировано 6 марта 1917 года. Через неделю после свержения самодержавия - так называлось это событие, которое мы ежегодно праздновали не помню до какого года.
Гор. Красноярск, 6 марта 1917.
Извиняюсь, что пишу на бланке банка - забыл купить бумаги.
Ну, как у вас в Киеве проходят события? Сюда донесся, между прочим, слух, что будто бы там, в Киеве, убита Мария Федоровна. Правда ли это?
Здесь, пока что все спокойно. К счастью, руководители левых партий достаточно благоразумны и сдерживают "зуд" партийной мелочи, которой очень хотелось бы внести смуту и беспорядки. Увы, психология большинства "товарищей" - типично рабская, лакейская: они в ярости готовы топтать всё то, что вчера они, вольно или невольно, признавали господствующим. По глупости своей внушают солдатам неподчинение дисциплине, что равносильно в данный момент измене государству и предательству своей родины и тех, кто сражается на фронте. Вообще левые партии производят удручающее впечатление своей крайней поверхностью, своим непониманием момента - я не говорю о представителях партий в центре: очевидно, там сидят люди благоразумные и понимают момент. Есть, однако, надежда, что левые партии, в особенности те, у которых довольно явственно проявляется пораженческая тенденция, останутся в меньшинстве и значительного влияния на события не окажут.
А как тебе нравится наш переворот? Он оригинален, единственный в истории по своей форме, по отсутствию крови, - она, правда, была, но немного. И жаль будет, если "товарищи" вовлекут Россию в кровавый круговорот.
Местные новости вряд-ли будут для тебя интересны - они похожи, вероятно, на новости других городов. Часть власти арестована, у жандармов на ж.-д. станции нашли два пулемета, из жандармского управления взяты бумаги, среди которых нашлись списки всех местных шпиков и провокаторов. Говорят, что только среди жел.-дор. мастеровых и рабочих обнаружено около 200 шпионов и каждый-де из них получал по 75 рублей в месяц. Ожидается, что обнаружатся и "солидные" имена в этом милом списке. Дальше, обнаруживается, что штаб Иркутского военного округа был всецело немецкой шпионской организацией. Здесь еще старой властью арестован некий Блиц друг и приятель местного архирея, который сейчас очень либеральничает. Вообще темных дел и делишек вскроется не мало.
Пиши о киевских новостях. Что слышно о фронте, о боях? Ну, а как личные, домашние дела? Дети здоровы? Целуй их. Как реагирует Коля на все события? Привет Алине Антоновне.
Жму руку. П. Некрасов.
Папа не дожил до того, как "товарищи" вовлекли Россию в кровавый круговорот, - он умер летом того же года от разрыва сердца. Как реагировал Коля, мой старший брат, на те события, не знаю: он ненадолго пережил отца - погиб в Миргороде в 1919 году под шомполами красных. Было ему тогда 18 лет. Нашли у него французские книги и письма, приняли за шпиона и убили. Тело бросили в Псёл. Мать ездила на розыски, но безуспешно.
Третье письмо. Адресовано тете Вере, маминой сестре, в Лозанну. Подписано крупными печатными буквами "от Вики Некрасова". Как и два предыдущих, с твердыми знаками и ятями. Год 1920-й. Мне девять лет.