Роман Александра Фурмана отсылает к традиции русской психологической литературы XIX века, когда возникли "эпопеи становления человека" ("Детство. Отрочество. Юность"). Но "Книга Фурмана" – не просто "роман воспитания". Это роман-свидетельство, роман о присутствии человека "здесь и теперь", внутри своего времени. Читатель обнаружит в книге множество узнаваемых реалий советской жизни времен застоя. В ней нет ни одного придуманного персонажа, ни одного сочиненного эпизода. И большинство ее героев действует под реальными именами. Это усиливает ощущение подлинности происходящего.
Тем не менее "Книга Фурмана" – не мемуары. Ее "этнографичность" – лишь фон для решения других задач. Писатель наблюдает за своими героями с жестким любопытством естествоиспытателя, не оставляя им никакой возможности скрыть самые тонкие и сложные душевные движения. "Книга Фурмана" – это роман-исследование, призванный понять человека во времени и пространстве.
Это книга для ценителей тонкого психологизма и игры языка.
Читатель держит в руках первую часть "эпопеи", посвященную "дошкольному" детству и началу школьной жизни героя.
Содержание:
Часть I - Страна несходства 1
Мартовский снег 1
Засада 1
Натюрморт 2
Встреча 2
Больница 3
Мышка 4
Борьба 4
Красная площадь 5
Мир 5
Без семьи 6
"Чего уставился?!" 6
Горячий хвостик (трудно быть человеком) 7
"Бабка-тряпка" 7
Кортик 7
Экскаватор 8
Маленький лицемер 9
"Куба, любовь моя!" 9
"Бала-бала" 10
Рисунок на черной бумаге 11
На фабрике зайчиком 11
На "мертвый час" 12
Карантин 13
Беркин 15
Непередаваемое 16
Бублики на асфальте 17
Покровские джинны 19
Прощай, победитель 22
Курортник 25
Преступления и наказания 30
"Майор вихрь" 37
Борьба за огонь (доказательства и опровержения) 43
Три неприятных приключения 46
Бездомность 53
Зазор 55
"Пепел и алмаз" 57
Годовщина революции 67
Раздавленная машинка 69
Послесловие 72
Александр Эдуардович Фурман
Книга Фурмана. История одного присутствия
Часть I
Страна несходства
…и я задрожал от любви и страха. Я увидел, что далек от Тебя в этой стране, где всё от Тебя отпало [In regione dissimilitudinis ("в стране несходства")], и будто с высот услышал я голос Твой: "Я пища для взрослых: расти, и ты вкусишь Меня. И не ты изменишь Меня в себе, как телесную пищу, но ты изменишься во Мне".
Августин А. "Исповедь". Кн. 7, X.
Мартовский снег
Двухлетний кареглазый Фурман гулял этой зимой с приходящей няней в дальнем уголке детского парка с семейным названием "Третий Дом". Ходили в этот дальний уголок через уютные московские проходные дворики, мимо всех брейгелевских – на русский лад – зимних забав, вдоль забора из железных копий, по пустым аллеям с одеревеневшими тополями, дубами, кленами…
На знакомой полянке в уже грязноватом мартовском снегу копошились младенцы, бродили молодые мамаши, бороздя колясками рассыпчатое месиво, лениво переговаривались бабки и няньки, рассевшиеся с вытянутыми ногами на очищенной скамейке.
Фурман отдал кому-то свой железный совок, получил взамен лопатку и принялся докапываться до потаенных слоев.
Иногда быстро выходило солнышко, на глазах набирая силу, – закутанный Фурман успевал разогнуться и с радостным прищуром оглядеться, – и тут же скрывалось. И Фурман снова начинал прихлопывать, носить пирожки, ковырять ходы и просто бессмысленно подбрасывать, порой откладывая лопатку в сторону и помогая себе чем можно…
Именно в такой момент он боковым зрением заметил какое-то неторопливое направленное движение к лежавшей рядом лопатке. Фурман успел схватить ее, но и эта маленькая раскоряка с голубыми холодными глазищами – тоже, причем за ручку. Она молча тянула лопатку к себе. Неужели это была ее лопатка? – Не может быть!..
– Дай! – проскрипела девчонка и рванула опять. Но тут уж Фурман держал крепко и неожиданно для себя вырвал лопатку совсем. Оба растерянно замерли.
– Дай! – Пока она не плакала.
Фурман отвел руку с лопаткой и, чуть-чуть отвернувшись, с демонстративной деловитостью пару раз копнул.
Эта дразнящая игра – со все более резким верчением и нагловатыми копательными движениями – успешно повторилась несколько раз, прежде чем девчонке удалось со злым всхлипом вцепиться в фурмановскую шубу и, почти одновременно, в лопатку. "Ух ты!.." – возмущенно почувствовал Фурман и дернулся изо всей силы. Девчонка легко слетела и, сев в снег, заорала громко и противно. К ней уже шла ее мама.
Смиряя волнение, Фурман стал быстро, не глядя копать.
Мама разговаривала с маленькой злючкой довольно сухо: "Ну-ка, вставай! Кончай реветь, поднимайся, кому говорят?! Сама виновата – нечего было приставать. Твоя лопатка вон где лежит, а это чужая!" Заметив свою лопатку, та враз перестала и даже посветлела. Но тут подоспела фурмановская нянька, плотная, розовощекая, – схватила его сзади, тряхнула и довольно крепко наподдала. "Я-т-тебе попихаюсь! Ишь!.." – и наподдала еще. Лицо у нее было как будто строгое, но при этом почему-то радостно-возбужденное.
С освободившимися руками она не спеша двинулась к скамейке, оглядываясь и как бы одобрительно кивая разъяренному, красному Фурману.
Гулянье было испорчено, все занятия потеряли смысл, день померк. На обратной дороге Фурман отказался держаться за нянькину руку (только при переходе через улицу хмуро дал себя взять) и, оказавшись уже на "своей" стороне, пошел впереди с независимым видом. Прохожие – кто с улыбкой, кто сердито – расступались, и нянька, посмеиваясь, сделала ему знак приблизиться, мол, ты ж мешаешься. Но Фурман продолжал выдерживать дистанцию, хотя обида его уже как-то подыссякла.
Они дошли почти до ворот фурмановского двора, когда мимо, тормозя, проехала бежевая "Победа" с шашечками, остановившаяся у самого ихнего подъезда, и из передней двери стала вылезать фурмановская мама.
– Хэ?! Это мама приехала?! – изумился Фурман.
– Не беги! – нянька хотела схватить его за руку, но он ловко увернулся и – полетел-полетел по расчищенному, почти бесснежному тротуару…
Мама поглядела в его сторону приветливо и озабоченно. Фурман с доброй, понимающей улыбкой обежал подозрительную лужу перед воротами и уже готовился подпрыгнуть, чтобы мама поймала его, но тут она вдруг укоризненно сказала, выставив ладонь: "Стой, Сашура! Подожди!" Ей надо было что-то вытащить из задней дверцы.
Фурман остановился, чуть не споткнувшись, и на лице его застряло какое-то смазанное, спутанное выражение.
…Подошла нянька и, взяв Фурмана за плечи, отвела его в сторонку. Они стояли и смотрели, как мама с трудом вытягивала из глубины машины какие-то черные изогнутые прутья странной конструкции и ставила их на дороге, вызывая молчаливое недовольство прохожих. Наконец машина уехала.
– Это я купила нам новые кресла! – сказала мама и пошла звать дедушку, оставив Фурмана с нянькой сторожить.
Фурман тоскливо посматривал по сторонам.
– Вишь ты, кресла… – мягко, сама себе сказала нянька.
Фурману было нехорошо, в груди и в коленках какая-то пустая тяжесть, какие-то комки…
Засада
Летом, уже несколько сезонов подряд, Фурманы снимали у понравившихся хозяев половину дачи в Удельной. Жили они там теперь вчетвером: бабушка с дедушкой, десятилетний Боря и маленький Фурман.
…Утром, дотянув с блюдца последнюю чайную водичку, с удовлетворением почмокав и пробормотнув "сиба…", зверушка вылезла из-за стола и направилась к картонному ящику с игрушками. Поперебирала их, что-то нашептывая, потом взяла со стула белую панамку, надела ее на свою стриженую головенку и появилась на крыльце, щурясь на солнце.
Волнами накатывали запахи сада. Невидимые источники звуков жили своей жизнью.
Откуда-то вынырнул голоногий Боря и стал делать приглашающие знаки. Фурман боком, осторожно приседая, спустился со ступенек, и Боря повлек его в сторону калитки: скоро должен придти сосед, длинный дядя Макс, а вон там, видишь? – яма. Надо сделать в ней засаду… (Пришлось еще объяснять, что такое "засада".)
Насчет "ямы" Боря, конечно, слегка переборщил, но метрах в пяти от калитки действительно имелась неглубокая земляная выемка. Принесли лопату и совок, и работа закипела.
Земля здесь была сероватого цвета, сверху довольно сухая, но когда ее чуть-чуть расковыряли, запахла остро и призывно. Солнечный свет сквозь листву прыгал и сверкал.
Братья уже заранее хохотали, представляя, как подпрыгнет от испуга тощий дядя Макс: "Р-руки вверх! Кых! – Ай-яй-яй!.. Шлеп…" – от смеха они попадали на землю, но потом снова принялись за дело.
– Боря! Что вы там делаете? – спросила бабушка из кухни через открытую дверь.
Боря, не отрываясь, буркнул глухим голосом: "Засаду".
– Боря! – не расслышав, крикнула бабушка уже построже.
– Засаду! – ответили ей оба.
– Шли бы лучше гулять на улицу. В земле там не испачкайтесь, смотрите… – успокоилась бабушка.
Младшей зверушке уже давно надоело тыкать своим совочком, и Боря, наконец, тоже останавливается, деловито оглядывая "засаду": невысокий бруствер, за которым можно прилечь вдвоем. "Надо сюда еще травы немножко, для маскировки, – задумчиво хмурясь, говорит он. – Или каких-нибудь веточек… Ну-ка, поищи!" – А-а, веточек… Боря вскоре оглядывается и кричит: "Да ты чего рвешь-то, дурак?! На земле!.."
Нащипали травы, и Боря сложил пучки на бруствере.
– Ну-ка, спрячься здесь, а я посмотрю, видно тебя или нет. – Боря отошел к калитке. – Убери голову-то!
Зверушка, улыбаясь, припала щекой к земле и разглядывает тихую травинку.
– Хорошо! Теперь ты посмотри, а я спрячусь!
Боря ставит зверушку у калитки и велит отвернуться, потом – уже издалека – кричит: "Смотри!"
Странно: Бори нигде нет… Только чьи-то голые ноги лежат под яблоней.
Глухой голос: "Ну как? Видишь меня?"
– Не-е-ет!
Фурман ждет приказа, но светлые ноги лежат там, не шевелясь. Возле калитки намного жарче, чем в засаде; солнце упирается в некрашеные сучковатые доски забора, припекает панаму, слепит глазенки… Ноги под деревом медленно согнулись и потом вдруг исчезли совсем.
В калитку с гудением тыкаются два шмеля: одного почти сразу уносит вверх, а другой – поджатый, крепкий – поискал щелку и заполз в нее.
Боря все молчит. Может, его уже там нет? Обманул опять и ушел… Но Боря, наконец, зовет…
Время в засаде тянется медленно.
– Когда же дядя Макс придет?
– Да придет! Ты спрячься получше!
– Ты говорил, скоро?!
– Скоро придет.
– Через два часа?
– Нет, раньше, – усмехается Боря. – Ты следи за калиткой, чтоб нам его не прозевать! Надо потише разговаривать. Ты голову пониже…
За щелями забора ходят тени. Боря лежит на боку, вполоборота к маленькому, и советует ему проверить патроны в тяжелом черном пистолете. – Проверить патроны?.. А как это?
…Мелькнула за забором тень, и вошел дядя Макс.
Боря, скорчившись за бруствером, начинает давиться от смеха. Фурман, выставив голову с хохолком и подняв брови, с веселым ожиданием смотрит на дядю Макса. Тот запирает калитку, идет по дорожке и говорит: "Привет, ребятки! Чем это вы тут занимаетесь?"
Боря все смеется. Он явно неспособен к отдаче приказаний. Маленький Фурман в растерянности: надо же сказать "здрасьте"? Или сразу стрелять? Не дождавшись ответа, дядя Макс направляется к дому. "Давай!.." – еле выдавливает из себя Боря. Стоя на четвереньках, Фурман чуть приседает и, дернувшись вперед, вдруг гавкает, как собака: "Ау-у!!! Руки вверх!" Боря просто изнемогает. Дядя Макс оборачивается и с кисло-внимательным видом спрашивает: "Что? Это вы ко мне, ребятки?.." Фурман, не зная, что делать дальше, падает рядом со старшим братом и тоненько хихикает…
Поглядывая на Фурмана, Боря весь вечер чему-то улыбался. Фурман поначалу добродушно подхихикивал: мол, как мы его, а? – но потом стал догадываться, что тут что-то не так.
Натюрморт
В саду, между цветочными грядками, хозяева дачи выставили на солнышко десятилитровую банку, на треть заполненную черной смородиной. Крупные, крепкие, с мохнатыми хвостиками ягоды сверху были покрыты слоем сахарного песка. Банка стояла себе и стояла, стекло уже слегка запылилось. Рядом росли огромные гладиолусы, на голову выше Фурмана.
Он проходил туда-сюда мимо банки, приседал, когда никто его не видел, и с тихим восхищением разглядывал сквозь стекло ягодные тельца, просевшую и взбугрившуюся сахарную поверхность. Вход в банку, которая доходила Фурману до пояса, был на удивление узким: в целом она напоминала больную, уродливо раздувшуюся бутылку. И стекло у нее было не как у обычных банок, а какое-то смугловатое, даже чуть фиолетовое… Сквозь него темно-синяя смородина, засыпанная густым сахарным снежком, звала и манила до невозможности, и казалось загадочным, что все это, весь этот сонный мир можно… поесть.
День выдался пасмурный. Под стать провисшему небу, посерел весь воздух. На его обтекающем фоне и огромные нежные гладиолусы, и пестрые астры, и притихшие печальные розы – все яркое словно помертвело и испуганно завернулось с краев, а зеленое, наоборот, влажно надулось.
Фурман выходил в вельветовой курточке с теплой подкладкой и в толстых чулках; оглядываясь, приближался к банке. Так – прогуливался. Трогал пыльное стекло. Заглядывал через горлышко. Он боялся, что если банку наклонить, все высыпется, порядок нарушится – будет видно.
Быстрые серые клочья низко неслись по небу.
Любое прикосновение холодило пальцы. Она оказалась тяжеленной: едва лишь он, обняв, попробовал наклонить ее, она чуть не вывернулась, и он, сам еле устояв на ногах, в страшном испуге вернул ее в прежнее положение.
Ему теперь уже просто хотелось это есть, жевать – любоваться он устал. При одном воспоминании о банке его охватывало странное чувство презрительной близости, переходящей в ненависть и готовность к разрушению…
Однажды вечером Сергей Сергеевич, хозяин дачи, случайно увидел Фурмана рядом с банкой. А чего она там пылится, солнца-то давно нет, того и гляди дождь пойдет, – решил он и занес банку на террасу.
– Ну-ка, попробуем, что тут у нас получилось… – с сомнением пробормотал он. Фурман, стоя неподалеку, следил за ним растерянным, мутным взглядом. Одним свободным движением Сергей Сергеевич наклонил банку и ложкой (вот как, оказывается, надо было – ложкой!..) легко зачерпнул заветную горсть. Смешно пожевав губами, он посмотрел на маленького Фурмана и сказал: "Нет, рано еще. Еще не готово… Хочешь попробовать? Иди сюда, угощу".
Вкус у ягод был самый обыкновенный, черносмородинный, но с какой-то затхлостью, и сахар – отдельно.
…Снова начались солнечные дни; приехавший в воскресенье с фотоаппаратом папа искал свежих композиционных решений, и как-то у него в голове соединились гладиолусы, маленький Шунек и эта здоровенная банка, опять пылившаяся в саду. Это была находка!
Фурмана пришлось всем долго уговаривать, он был какой-то заторможенный.
– Сашуня! Встань сюда! Сашуня, улыбнись! Ну? Улыбнись!..
– Вынь палец изо рта! – сказала бабушка.
– Поближе к ней встань, чуточку поближе! – советовал дедушка. – А то не влезет.
– Убери палец!
Пока Фурмана "щелкали", он смотрел на всех тревожно и недоверчиво, как будто ждал чего-то нехорошего. Потом он вдруг расплакался, и съемку пришлось прекратить.
Встреча
Утро на даче было таким серым и влажным, что казалось – неминуемый дождь вот-вот зарядит до самого вечера. Но вскоре погода неожиданно исправилась, а к полудню солнце уже немилосердно припекало распаренную землю. Сначала гулять было нельзя из-за сырости, потом – из-за жары… Фурман суетливо метался туда-сюда, и бабушка со сдерживаемым раздражением каждые десять минут выпроваживала его из дома "подышать еще немножко". Справедливо решив, что эта игра намного увлекательнее всех прочих предлагаемых бабушкой занятий, Фурман продолжал свою беготню до тех пор, пока бабушка не пригрозила его нашлепать.
Когда он пробудился от тяжкого послеобеденного сна, за окном еще играло солнце, но даже внутри дома ощущалось присутствие некой посторонней тени. Выйдя с заспанным лицом во двор, Фурман с испугом обнаружил, что полнеба занято гигантской черной тучей. Он побежал сообщить об этой новости бабушке с дедушкой, и они озабоченно заговорили о том, что ведь сегодня суббота и вечером надо будет идти на станцию встречать Басю, которая повезет много сумок. Фурман тоже запросился встречать маму, но на него только махнули рукой: куда тебе, посмотри на небо, будет гроза! Чуть поныв для порядка, он согласился, что ему лучше никуда не ходить.
Однако, вопреки паническим ожиданиям, страшная туча больше никуда не двигалась. Она мрачно висела на одном месте, и хотя под ней все потемнело и съежилось, на ближней половине неба в голубой пустоте по-прежнему палило и ослепительно сверкало солнце. Похоже, здесь можно было продолжать жить – и даже тревожно любоваться этой величественно застывшей картиной… Впрочем, если присмотреться, с тучей происходило что-то нехорошее: в глубине ее туманно отвисшего брюха, словно на маленькой цирковой арене, мчались, сталкивались и в полной тишине пожирали друг друга пепельно-жемчужные и синячно-желтые слои и обрывки, заряженные дикой юной злобой. Старая туча пока еще удерживала в себе это бешеное роение, но что будет, если эти вырвутся наружу… Пару раз ужаснувшись творящемуся на небесах, Фурман в дальнейшем предпочитал отсиживаться в комнате: немного полепил, порисовал, повозил машинку…