- Но им краситься не надо!
И мы смеемся от души вместе. Лита тает в нашем внимании. Она берет два лукошка, и мы идем в лес, который позади дома. Смешанный. Едва мы входим в лес, она прижимается ко мне.
- Ты сегодня в роли Красной Шапочки?
Она неожиданно смеется.
Я:
- Тебе уже не должен быть страшен Серый волк. После всего.
У Литы был абсолютный дар на собирание грибов. Какое-то уникальное чутье и, главное, видение. Я ничего не мог разглядеть в смешанных красках листвы, травы, корней, игл.
Через час она уже наполнила свое лукошко. Самыми разнообразными грибами, среди которых было четыре больших благородных белых, которые считались лучшими среди грибовиков или в грибном искусстве. Считалось высшим достижением и большим искусством обнаружить белый гриб. Достаточная редкость О чем потом шли разговоры целый день!
У меня на дне валялись пара рыжиков и несколько тощих лисичек. И то найденных по подсказке Литы.
- Не переживай, Алешенька.
Я не любил быть на вторых ролях, да еще с девушкой.
- Через пару дней у тебя появится глаз и предчувствие.
- Знаешь, что мне трудней всего: различать их в траве, в листве, под деревьями. Так как я не различаю переходные цвета. А в лесу они все сливаются. Этот недостаток называется цветоаномалия.
- Не может быть, Алешенька, чтобы у тебя что-то было не совершенно! (Она говорила абсолютно серьезно и искренне.) Я помогу тебе. Как не обычно, что у меня что-то получается, а у тебя нет. Ты же все можешь! Даже поцеловать меня.
Она коснулась губами моей щеки.
- Но не хочешь… - сказала она с грустью.
К вечеру Лита с бабой Дашей разбирали грибы и учили меня в них разбираться. Изумительная наука! По шляпке, по цвету, под какими деревьями какие. И как обманчивы бывают большие красивые, но ядовитые грибы, которых я лично в этот день нашел кучу. И только сочувственно-предупреждающие крики Литы останавливали меня от срывания их и бросания в лукошко.
Мне нравилась эта наука. Я был поражен Литиным талантом: она была потрясающая грибница.
Позже баба Даша готовит свежий грибной суп необыкновенного вкуса и жарит белые грибы с картошкой.
Это был грибной пир!
Ночь, темно, Лита голая. Мы бесшумно терзаем, мнем тела друг друга. И я понимаю, что так долго не выдержу.
- Что это за большой амбар во дворе? - шепчу я тихо.
- У нее была буренка, но ее продали - из-за денег. - Губы Литы касаются моего уха.
- А наверху я видел высокую узкую лестницу…
- Там сеновал. Сено…
Она сползает беззвучно вниз, и ее рука сжимает мое вожделение. Слово "член" - ужасное слово. Неужели в прекрасном языке… А упругие груди касаются низа живота, скользят… Занятия любовью в русском языке не имеют глагола. Кроме одного… Грубого ужасного слова, которое сотворили с ней.
Теперь она двумя ладонями сжимает своими грудями меня… Мой…
Опять спирали в мозгу накаляются. Я напрягаюсь.
Она нашла сладкую ловушку, зажим, и сосками водит по нему. Пока я, выгнувшись аркой, луком, дугой, не исторгаюсь на ее кожу, шею, живот, ребра…
- Солнышко мое, - шепчет она, - как я обожаю все, что твое и из тебя…
Сено, сено, сено - кружится в моей голове, вертится, намекает, - и я плавно тону во сне.
С утра пораньше мы идем в дальний лес, пересекая деревню, в хвойный. В нем нет листьев, одна хвоя и иголки. И всего два вида грибов. Я делаю первые успехи, набирая треть лукошка. Лита счастлива за меня и всячески подсказывает, где искать. Слепые зрячих ведут.
Баба Даша, угощая нас поздним завтраком в час дня, говорит:
- Поспали бы после чая, чем в жару маяться.
И действительно жаркий день. Печет, как на плите.
- А можно на сеновал наверх залезть?!
- Конечно, милый, только сено старое, колоться будет. Возьмите одеяло, поверх бросите.
Сено, сено - думаю я. Лита становится ногой на узкую лесенку.
- Алешенька, я боюсь, - говорит она.
- Чего?
- Упасть!
- Не бойся, - я беру ее за бедро и слегка подталкиваю.
Она в коротком платье из ситца. Я вижу ее бедра, сжимающиеся и разжимающиеся, я вижу ее легкие прозрачные трусики под этим платьем. Наверху - дурманящий запах сена. Она бросает одеяло и ложится навзничь. Я падаю рядом и не дышу. Она зацеловывает мою шею.
- Алеша…
Моя ладонь начинает гладить ее в промежности. Она вся начинает извиваться.
- Ой, как я хочу тебя… - шепчет она. - Сними их, Алешенька, - и она выгибается.
Я сдергиваю ее воздушные трусики. Аромат свежей кожи и сена возбуждают до озноба. Мои руки, как судорожные, сжимают ее бедра. Она раздвигает ноги и спускает мои шорты. Сено колет даже сквозь одеяло. Я обнажен, и сверху ветерок овевает мой пах. Сено сыплется мне на спину. Я забрасываю ее ноги под мои мышки. Ласковая кожа внутри касается моих боков и трется.
- Войди, Алешенька, войди… - молит она.
И я вонзаюсь. Я рывком вхожу в нее. Она дико выгибается, упираясь в мои колени, и начинает вкручиваться в меня. Мы катаемся по сену, сминая одеяло. Платье ее задрано только по пояс, я держу ее на весу, подбрасывая вверх, врываясь, все сильней и сильней. Она безумно крутится, прижимается ко мне и стонет.
- Еще, еще… - молит она.
Я как одержимый бьюсь в нее, видя только взброшенные ноги и осыпающееся по ним сено.
- А-а-а…
Рывок, еще качок, и в диком вопле, крике, рыке мы одновременно кончаем оргазмом. Бог ей дал это - чувствовать.
Вспугнутые внизу курицы шарахаются врассыпную, тревожно закудахтав.
Так в ней, исторгнувшись до конца, я, опьяненный запахом сена, засыпаю, утонув губами в ее шее, на переходе в ключицу.
Курицы… Как в "Альфредо, Альфредо", думаю я, проваливаясь в сонную бездну.
Пока я спал, она не пошевельнулась ни разу. У нее, наверное, занемел и онемел каждый мускул. И косточки. Ох, эти косточки, я смыкал ладони на ее талии.
- Алешенька, это такое чудо, когда ты спишь во мне. И нежно сопишь в шею. Это как блаженство. Я хочу так всегда.
Я попытался освободить… ее тело от моего. Я был еще внутри…
- Не вставай, мой милый. Я слушала каждое твое дыхание.
И вдруг я почувствовал, что он возбужден - в ней. Она мягко и нежно начала поднимать бедра вверх-вниз, вверх-вниз. Она делала это впервые, не зная, никогда не видя, нигде не учась, каким-то инстинктом самки, то ли животного, чувствуя.
Ее внутренность, сжимавший меня бутон скользили по нему вверх-вниз, вверх-вниз. Бедра уже взлетали все быстрей и быстрей. Я сжимаю ее плечи, вдавливаюсь в выточенную грудь и взрываюсь в ней, кончая. Вонзаясь зубами в шею. Она стонет сладко, прижимаясь грудью и бедрами ко мне. Делая освобождающие, оседающие рывки. Я не двигался… Она сделала все сама.
Ее никто не учил, но она не могла сама… Тогда откуда?.. Нет, нет, остановись, командую я мозгам.
Ее ноги обвиты, переплетены вокруг моей спины, ее бедра мягко трутся о мои бока.
(А что она чувствовала тогда, когда в нее, в ее нутро, вошел тот. Вдавился, вкрутился… Какие движения она делала? Делала ли… Будь ты проклят, мой мозг, остановись!.. Вот где она научилась…)
И теперь каждый раз я буду думать об этом, когда она будет делать это… Я как ужаленный вырываюсь из захвата ее бедер. Резким движением я перекатываюсь на спину.
- Тебе больно, Алешенька? Что с тобой?
- Ничего.
Сено колет мой пах… Она опускает платье и начинает легким дыханием сдувать соломинки с моего оголенного живота.
По лестнице я спускаюсь первый, страхуя ее и держа руку под платьем (в промежности), на которую она опирается для равновесия. И чего-то еще.
Трусики она не надела. Плоть еще влажная. Сок из губок вдавливается в мою ладонь.
Все наши оставшиеся дни теперь протекали по одному и тому же порядку. С утра мы искали в лесу грибы, находили. Потом пили поздний чай, после которого забирались "спать", то ли "отдыхать" в воздушное сено. Наверх… И ее голые ноги, обнаженный низ живота дразнили меня, ласкали и удовлетворяли в запахе, в сене, в аромате. Ароматом… Раздеться догола я ей никогда не давал. Она бы исколола свою грудь, плечи, спину, тем более с ее чувствительной кожей. И поутру, увидев, старушка могла задать вопрос или задаться мыслью: как это мы спим там? Я не мог ей сказать: друг на друге.
…Я переламывал ее пополам, ноги взлетали вверх, и она хотела меня, стонала, молила. Ох, как она хотела меня… Невозможно было в этом воздухе, аромате, запахе не хотеть. А я хотел ее…
К вечеру, после того как мы "просыпались", баба Даша учила ее, как солить грибы, как готовить из сушеных грибов суп, как жарить картошку и выпекать золотисто-шоколадные блины и многое, многое другое. Словом, советы молодой хозяйке. Я никогда не видел Литу такой заинтересованной и увлеченной. Когда это не касалось меня.
- Цены ей точно не будет, когда она вернется в город из деревни, - шутила баба Даша.
А на следующий день Лита демонстрировала усвоенные знания, приобретенные наверху и внизу. Приготовила свой первый грибной суп и закатала банку соленых грибов. И была в неописуемом восторге, что делала это для Алеши.
Мы ели и с бабушкой подшучивали над ней, а она, опустив голову, смущалась и не верила, что это она сама изящными двумя руками такое сотворила.
На следующий день, в субботу, должны были проходить учения жаренья рыбы. Раз в месяц ее привозили в деревню, чтобы жители не роптали, и мы пошли в местный сельмаг. У нее были босоножки на высоком каблуке, и, кажется, не было жителя в деревне, который из изб, окон, дворов, подворотен не смотрел бы во все глаза, как она ставила изящно ноги, идя по местной тропинке. Крепдешин платья был на три ладони выше колен. Оно то обвивалось вверху ног и бедер, то распускалось. Дыхание деревни то замирало, то выпускалось. За это шоу они должны были ей платить.
Она только оборачивалась ко мне и говорила:
- Алешенька, я не думала. Прости.
Я шел сзади, как Литинхранитель.
А когда ты думаешь? - размышлял я не вслух. Вылетевшие слова знала бы вся деревня. Уже и так вся деревня до последнего ребенка знала, что к бабке приехала внучатая племянница Лита Лакова со своим мужем. Видимо, баба Даша или молва скорректировали, отредактировав, некорректное. Вместе спать могут только муж и жена…
Я шел сзади, рассматривая Литины ноги. И ее икры возбуждали меня. Я шел и думал о том, как в предвечерние сумерки мы взберемся по лестнице, упадем в сено, отдадим друг другу наши тела и…
В сельмаге не было ничего, кроме старых конфет-подушечек, которые уже, наверное, не производят, задубевшей халвы и мороженой трески.
- А свежей рыбы у вас нет? - спросила Лита.
- А вы хотели свежую?! - спросила продавщица, оглядев ее с ног до головы.
Я вообще-то хотел другое, подумал я про себя, но не высказал эти мысли вслух.
И вечером этот вопрос, достойный пера Шекспира, обсуждала вся деревня. Но даже из замороженной рыбы баба Даша сделала жареный шедевр.
Через три дня мы уже возвращались в город. Я с содроганием думал о возвращении в Москву. О судах, следователях, обвиняемых. Я почти забыл здесь, что произошло там. Я не хотел вспоминать, невольно вспоминая.
Мы пили яблочный компот из свежих яблок, и я думал, как мне хорошо в деревне и что я никогда, совсем никогда, больше сюда не вернусь.
В последний вечер перед отъездом в клубе шло французское кино. У Литы не было ни одного не обращающего на себя внимания платья. И баба Даша дала ей короткую фуфайку.
- Чтобы твоего жениха на куски не разорвали.
Мы пошли на последний сеанс, в десять часов вечера. Шагая по местной колее, я вел ее за руку и думал. О разном, но главное: о следователе, о суде, когда же наконец будет суд? И какой срок они получат. А когда вернутся…
В клубе, в зале с деревянными скамьями, все деревенские, как по мановению волшебной палочки, вперились в нас. Ощупав ноги, икры, колени, низ платья, бедра, они поморщили носами, уперевшись глазами в фуфайку, закрывающую грудь, верх платья и часть фигуры. Ай да умная баба Даша!
- Давай сядем на последний ряд, Алеша, - тихо сказала она. Лита как-то сжалась под огнем глаз. И на глазах у всех.
Я знал, что без драки сегодняшний киносеанс физически не мог закончиться.
- Чтобы удобнее было целоваться? - пошутил я.
Под разряжающуюся канонаду возгласов, покашливаний, цыканий, вздохов мы прошли сквозь оружейную палату глаз и сели на последнюю скамью. Рядом с тремя задиристого вида парнями, которые, не стесняясь и не скрываясь, вовсю рассматривали ее.
Свет погас.
- Может, ты хочешь в другое место? - прошептала Лита.
- А в другом месте будут другие зрители, не смотрящие на тебя? Вместо экрана.
- Алеша, я же не виновата… я же в фуфайке уже.
- А я и не говорю ничего.
Она улыбнулась в темноту.
Фильм назывался "Супружеская жизнь", в котором блестяще играла молодая актриса Мари-Жозе Нат. Фильм был тоже классный, блестящего сплава. Он состоял из двух серий, в первой части показывался взгляд на супружескую жизнь глазами мужа, а во второй - глазами жены: те же самые события, истории, происшествия. Кадр за кадром переигрывалась первая серия, только с разных точек зрения. И углов. И каким ангелом оказывалась она, жена, по сравнению с "изменницей", предательницей, дьяволом в первой части. Женщина в высшем смысле этого слова, самом высоком, которая жертвовала для своего мужчины всем, а он этого не понимал. Совершенно.
Деревенские шушукаются и обсуждают каждое событие на экране, но даже это не мешает наслаждаться великой историей любви.
После кино трио, сидевшее рядом, сопровождает нас по пятам. Громкие возгласы, оценки долетают сзади. Темень - египетская, хоть глаза выколи, как в Варфоломеевскую ночь. Только по шестому, невероятному наитию, в полной тьме, мы находим избу. Я пропускаю ее первой, вхожу сам, прикрывая, они остаются за забором, что-то крича. Во время ходьбы Лита судорожно сжимала мою руку.
- Я так переволновалась, - говорит она.
- Все люди - братья, - шучу я.
Я незаметно кладу нож обратно в ящик.
Спать не хочется, последняя ночь в деревне. Мы выходим на заднее крыльцо, и она садится мне на колени. Я чувствую мускулы ее ног сквозь тонкое платье. Мы начинаем обниматься. Лита горячо дышит. Потом быстро встает и упирается в перила. Я подхожу к ней сзади. В последнее время ей стало очень нравиться сзади. Сзади-и-и-и…
Я просыпаюсь рано. С чувством, что не успел что-то, пропустил, недоощутив, и понимаю, что мне не хочется уезжать. Возврат сулит только огненные спирали в голове. И жажду мести.
Я не смотрю на Литу - по утрам этого не стоит делать. По утрам редко на какую женщину стоит смотреть.
Баба Даша колдует нам что-то на дорогу. Делает сырники на завтрак. Пока у Литы свидание со своим отражением. Она изнашивает зеркало своим взглядом.
Долго-долго сидим за завтраком. Я пью третью чашку чая. И понимаю, что ничего этого в жизни больше никогда не будет. Лита ни на что не обращает внимания, а только подкладывает мне сырники и подливает варенье. Это не счастье. А что такое счастье? Страдание, которое устало. Но любовь - это страдание. Как правило. Значит, любовь не может быть счастьем. Счастье - это когда спокоен и примирен. Вот здесь я примирился. Я не был счастливым, но - на мгновение - успокоился. С тем, что Лита спит со мной, в одной кровати, касаясь моей кожи своей кожей. Я чувствую, что еще чуть-чуть, и смогу поцеловать ее - в губы. Переступить черту. Вчера ночью она в задыхании коснулась языком моего рта. И замерла.
Кто мы? Зачем судьба свела меня с Литой? Зачем это с ней сделали? Худшее, что можно сделать с женщиной. Почему это произошло с ней? Для чего нас создали? Неужели мы созданы, чтобы насиловать, заражать. Неужели нет возмездия. Возмездие - вот о чем я молил, мечтал, дышал, надеялся.
- Алеше понравилось в деревне? - спрашивает баба Душа.
Литины глаза ласкают мое лицо. Ее взгляд проникает сквозь мою кожу, нежит мою щеку.
- Очень. Я вам премного благодарен. За ваше гостеприимство, доброту. Мудрость и педагогику в обучении Литы. Вы - уникальная женщина, баба Даша.
Я целую ее руку, и она смущается.
- На здоровье, сыночек, на здоровье.
После "последнего" завтрака мы идем прощаться с сеновалом, в котором было пролито столько соков, что можно было породить новый Ноев ковчег. Мы стоим внизу, и я чувствую, как грудь Литы возбуждена. Инстинкт, видéнья. Ее ноги сверкают в солнечном свете. Все просвечивается: трусики, бедра, треугольник… Она кладет руку себе на талию и поворачивается ко мне. Зов…
У нас еще остается куча денег из Москвы, заработанных Литой. В деревне их просто негде тратить. Мы оставляем половину бабе Даше, она не знает, как нас благодарить и куда посадить.
- Деточки мои, это ж на полгода жизни, как я могу такое принять…
Лита целует ее в щеку.
Автобус в три с чем-то, но надо еще добраться до дороги. Да с банками, вареньями, соленьями. Гирляндами сушеных грибов. Свежевыкопанной картошкой.
Лита теперь хотела готовить мне суп из только так понравившейся рязанской картошки. Все, на что я обращал внимание, она превозносила до небес, превращая в фетиш и идеал. Она пыталась предугадать мое малейшее желание. Угодить, ублажить, удовлетворить. И усладить.
Какой-то дальний племянник подвозит нас в раздолбанном грузовике. Жизнь - как эта колея, а колея - как жизнь. "Ни к чему", - думаю я. Есть ли в России хоть одна не разламывающаяся машина?
Мы стоим на повороте дороги. Она в легком пушистом свитере поверх еще более легкого платья. Начинается дождь, она промокает до нитки, платье льнет к бедрам. Она усиленно жестикулирует руками, машины притормаживают, но как только видят меня на обочине дороги, обиженно взревев, уносятся прочь. Она мне машет - отойти. Льет безостановочный дождь.
Едет черная "Волга" сановника с московскими номерами. На повороте она притормаживает около нее, заплывшие свиные глазки оглядывают мокрую выточенную фигуру, шофер ждет, глядя на тушу хозяина, не прибавляя газа. Видение проплывает мимо. Сзади два свободных сиденья.
- Все люди - братья, - говорю машинально я. У Литы начинают течь слезы, от дождя, от обиды, от беспомощности. Она сильно дрожит. Я обнимаю ее за плечи.
- Хоть ты поцелуй меня - в губы, Алешенька!..
Я застываю посреди проезжей части дороги. И целую ее - в виски, лоб, глаза.
Маршрутный автобус опаздывал уже на полчаса. В России вообще неизвестно слово "пунктуальность". Оно никому не нужно. Им никто не пользуется. Наконец, кряхтя, он появляется на дороге. Мы - единственные, кого он подбирает на повороте. Автобус набит битком. Какой-то мужчина освобождает место для Литы, что вообще невероятно. Я сознаю, какой подвиг совершает он ради ее заплаканных глаз - стоять три часа. Мы благодарим его и угощаем яблоком.