Зеленый
Тот, кто поднимает глаза в небо,
ищет в облаках ответы,
потому что на земле находит только вопросы.
Тот, кто разговаривает с ветром, думает,
что он одинок, что его никто не хочет слышать
и что все равно ничего не изменишь.
Кто пускает все на ветер - доверяет ему,
зная, что он придет, чтобы смести
все наносное и обнаружить истину,
что покоится на дне.
Водолазка, толстовка, брюки цвета хаки, высокие ботинки. На левой руке металлический браслет.
- Дочура, не хочешь надеть юбку? Смотри, какое солнце сегодня, тепло. И у тебя такие красивые ноги.
Грета смотрела, как мать одна на другую закидывает стройные ноги под полами халата. Потом подняла глаза к небу. Неподвижные облака в кристальном воздухе. Идеальный день, чтобы крутить педали, юбка бы все испортила. Но мать все равно ничего не поймет. Поэтому она решила сменить тему:
- Что так рано встала?
- Хотела приготовить тебе завтрак.
- С чего это?
- С того, что сегодня первый день весны, - пропела мать таким тоном, будто сообщала миру радостную весть.
Грета молча утопила печенье в кофе с молоком. День как день, и даже хуже многих других, потому что обычно мать просыпалась поздно и она могла потихоньку выскользнуть из дома, избавив себя от ее советов о моде. А сегодня Серена даже положила ей пару печений на тарелку и сейчас сидела и смотрела на свою дочуру с видом заботливой мамы.
- А в итоге всего лишь печенье на тарелку положила…
Вот именно.
Грета залпом допила кофе, уставив глаза в часы, висевшие на стене кухни. Циферблатом было яблоко, нарисованное на дереве, а стрелками - две отъевшиеся гусеницы. Остатки ее детской, которые Серена Бианки не пожелала выбросить. Желтая гусеница показывала двенадцать, фиолетовая - семь. Пора было выдвигаться.
- Ты в школу?
- Нет, на море.
- Везет тебе.
Грета решила оставить это подобие шутки без ответа. Переместив металлический браслет с руки на лодыжку, она закрепила им на икре обтрепанный край брючины. Потом взяла велосипедную цепь и надела ее через плечо, словно воин портупею шпаги. Подняла Мерлина и быстрыми шагами направилась к двери. Мать, оценив результат с эстетической точки зрения, смиренно покачала головой и сосредоточилась на остатках завтрака.
- Грета…
- Да, Серена?
- Я сегодня вернусь рано. Мы можем поужинать вместе. Куплю что-нибудь вкусное и…
- Брось. Я вчера купила. В холодильнике всего полно.
Серена открыла холодильник и осмотрела покупки, сделанные дочерью. Не густо.
- Тебе не хочется чего-нибудь особенного? - спросила она. - Может, что-нибудь сладкое?
Понятно: сегодня был один из тех дней, когда мама проснулась в хорошем настроении. По причинам, которых Грета никогда не понимала, это случалось редко и проходило быстро. Наверное, стоило ловить момент.
- Окэ.
- О’кей? Чего бы ты хотела? - обрадовалась мама.
Но в ответ услышала только звук закрывшейся входной двери.
Юбка, ободок, блузка, рукава с буфами и парусиновые балетки с бантиками. Грета смотрела, как Лючия Де Мартино подпрыгивает по ступенькам школьной лестницы, и думала, что ее мать была бы самой счастливой женщиной в мире, имей она такую дочку. Мягкие щеки, словно созданные для улыбки, большие глаза, блестящие и темные, коса курчавых черных волос и ворох юбок в шкафу. Вот идеальная дочь для любой матери. Даже училка Моретти, единодушно признанная самой жестокой женщиной на планете Земля, питала к ней слабость. Когда Лючия входила в класс, у Моретти менялось выражение лица. Обычно застывшее в ехидной гримасе, оно вдруг озарялось каким-то человеческим светом. По школе ходил упорный слух, что Моретти подправила себе рот и хирург переусердствовал с силиконом, сделав из ее губ пару сарделек. Разумеется, никто никогда даже не думал спросить ее об этом напрямую, а сама Моретти не подтверждала, но и не опровергала этих сплетен. Она ограничивалась тем, что выказывала унылую досаду на лице и ходила с видом дивы на красной дорожке в ночь "Оскаров", забыв, что она не в кинотеатре "Кодак" в Лос-Анджелесе, а в обшарпанном классе третьего "Е". Иногда Грета восхищалась ее способностью абстрагироваться от убогой школьной обстановки, но не сегодня. Сегодня она ее ненавидела, и все.
- Грета Бианки, к доске - отчеканили сардельки Моретти.
Грета разработала особую тактику реагирования на вызовы к доске: не реагировать на них. Она сидела, как припаянная к своей парте, прижав ноги к ножкам стула, чтобы не поддаться искушению встать и испытать судьбу. Жизнь никогда не преподносила ей приятных сюрпризов, и она давно перестала верить в счастливый случай.
- Если ты не пойдешь к доске, я буду вынуждена поставить тебе плохую оценку.
С другими эта угроза срабатывала. Коварная Моретти давала тебе повод надеяться, что, если у тебя хватит смелости просто выйти к доске, она поставит тебе приличную отметку, не отличную, конечно, но, в общем, недалекую от удовлетворительной. Но Грета знала, что это ловушка. Она не готовилась к уроку и была способна только на немую сцену. А ее можно было играть и прижавшись к стулу.
- Только один вопрос, хорошо?
Сардельки задвигались, как змеи под дудку заклинателя.
Держись, Грета.
- Что-нибудь совсем простенькое, идет?
Держись. Сейчас она отстанет.
- Какое событие стало поводом к Первой мировой войне?
Сейчас она поставит тебе ноль и отстанет.
- Отказываясь отвечать на вопросы, ты вынуждаешь меня поставить тебе ноль. Это не прихоть - это математика.
Ну вот, Моретти почти закончила. Сейчас она снимет с ручки колпачок со скорбным видом человека, который очень не хочет делать то, что делает, но у него нет выбора и, в конце концов, все происходит для твоего же блага. Потом она выведет напротив фамилии Бианки очередной ноль, круглый и совершенный знак, напоминающий петлю для приговоренного… И тут экзекуцию неожиданно прервали.
Точнее, прервала. Девочка по имени Эмма. Она возникла на пороге класса, обрамленная дверным проемом, точно Венера в картинной раме. Тонкие руки, кожа цвета бледной луны, длинные медные волосы, рассыпавшиеся тонкими прядями по легкому и очень короткому платью, которое казалось нарисованным акварелью на совершенном теле.
- Простите, я опоздала, - улыбнулась Эмма, наклонив голову.
Моретти с каменным лицом сфотографировала ее с головы до ног. Потом на лице появилось привычное выражение унылой досады, и она вернулась к изучению журнала:
- Ты, стало быть, новенькая. Тебя зовут…
- …Эмма Килдэр. Куда мне сесть?
Моретти указала на единственное свободное место, рядом с Гретой. Новенькая пересекла класс, сопровождаемая завороженным взглядом мальчиков и оценивающим взглядом девочек. Оценивали все, кроме Лючии, которой Эмма сразу показалась очень милой. Сев рядом с Гретой, Килдэр повернулась к ней, протянула руку и уронила на лицо длинные волосы, как занавес по окончании представления. Сначала из-за этой импровизированной ширмы раздался шепот:
- Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда 28 июня 1914 года в Сараево.
Потом появилось лицо Эммы, и новенькая звонко пропела:
- Будем знакомы? Как тебя зовут?
Грета назвала свое имя, опустила глаза и, сама не зная почему, пожала руку новой соседке.
- Отлично, теперь, когда вы познакомились, мы можем продолжить урок? - поинтересовалась Моретти.
Эмма кивнула.
- Итак, Бианки… на чем мы остановились… ах да… ноль.
Грета молчала.
- Убийство эрцгерцога Фр… - зашептала Эмма, повторяя попытку подсказать правильный ответ, но Грета оборвала ее на полуслове:
- Проф, вы ведь знаете, что я хочу сидеть одна.
Не удостоив ее взглядом, проф нарисовала ноль в журнале и прокомментировала невозмутимым тоном:
- Бианки говорит, когда должна молчать, и молчит, когда следовало бы высказаться.
Потом захлопнула журнал и извлекла из своей крокодиловой сумочки учебник истории.
Грета отлепила ноги от стула и чуть съехала под парту, скрестив руки на груди и уставившись в небо за классным окном. Она бы осталась в этой позе до звонка, как обычно, но новая соседка, казалось, решила нарушить ее обет молчания любой ценой. Она что-то быстро нацарапала на клочке бумаге и тайком передала его Грете.
"У Проф силиконовая грудь", - прочитала Грега и не смогла подавить невольно вырвавшийся смешок.
- Тебе весело, Бианки? - испепелила ее взглядом обладательница силиконовой груди.
Нет, весело ей не было. Наоборот, эта рыжеволосая ее сильно раздражала. Грета помотала головой и даже не обернулась в сторону Эммы.
Раскрыв учебник, Моретти со скучающим видом начала пересказывать печальную историю Франца Фердинанда.
Прошло пять минут. И Эмма возобновила атаку новым клочком бумаги: "А также рот и нос. Теперь все это делают. Ты бы переделала свой нос? Да - Нет".
Так, это уже слишком. Соседка перешла невидимую границу. Она вторглась на ее частную территорию. Скомкав бумагу и перекинув ее обратно, Грета прошипела, глядя прямо ей в лицо:
- Может, хватит?
Эмма внимательно изучила глаза напротив и выдохнула с облегчением:
- А! Вот какого цвета твои глаза! Зеленые!
- В эфире - второй эскиз из симфонии La Mer, "Море", Клода Дебюсси, - проинформировало радио обычным грустным голосом. В мастерской послышался робкий плеск арф, за ними на всех парусах пришли духовые и скрипки, а следом громом волн, разбивающихся о скалы, ворвались ударные.
Гвидо с благодарностью впускал звуки в уши, поливая тонкой струей масла цепь светло-зеленого "Бианки". Потом запустил зубчатые колеса и долго смотрел, как механизмы бесшумно вклиниваются друг в друга. Он закончил, старый тридцатилетний велосипед казался возродившимся к жизни. Гвидо еще раз осмотрел аксессуары: родной насос, прикрепленный к раме, набор самых необходимых инструментов за седлом, сигнальные фонари, красный сзади, белый спереди. Он решил, что неплохо поработал, но проверить это можно было только одним способом: сесть за руль.
Гвидо подошел к седлу, взялся за обе ручки, наклонился вперед… и задрожал всем телом. Сделал глубокий вдох и попробовал еще раз. Бесполезно. После аварии он так и не смог больше сесть на велосипед. Всякий раз, как он пытался это сделать, от паники у него каменели все мышцы. Другие, более опытные гонщики говорили, что надо подождать, что все пройдет. Но ничего не проходило. Гвидо пожал плечами, стараясь избавиться от своих мыслей, потом повернулся к сыну:
- Ансельмо, не хочешь прокатиться?
Юноша тут же отложил покрышку, которую латал, и прыгнул в седло. Он ждал этого момента с того дня, как Гвидо начал реставрацию. И теперь, когда все было готово, ему не терпелось сделать круг на велосипеде, на котором его отец выиграл столько гонок. Он наклонился над рулем и сжал ручки с видом спортсмена перед большим стартом.
- Только один круг, и тут же вернусь, - пообещал он.
Но у ветра были на его счет совсем другие планы…
- Я думаю, мы пробудем в Италии год, а потом кто знает… - закончила Эмма.
Она сидела на парте, закинув одна на другую свои длинные ноги без всякого стыда и коварства. Вокруг нее толпились с десяток одноклассников, отказавшихся от пиццы ради того, чтобы всю перемену слушать историю путешествий семейства Килдэр. Но когда история подошла к концу, они не знали, что сказать. Ни у кого из них не было в жизни столько приключений, и они чувствовали себя неловко. Любой комментарий звучал бы банально, поэтому все предпочитали молчать. Лед растопила Лючия самым банальным из всех банальных комментариев:
- А-бал-деть… Ты так много путешествовала!
- Что делать? Мой отец должен постоянно менять города… и мы вместе с ним.
- А кто твой отец?
- Архитектор.
Лючия понятия не имела, в чем состоит работа архитектора. Она наморщила лоб - так, что ее темные брови приняли форму двух вопросительных знаков. Эмма их заметила и пояснила:
- Он рисует дома, стадионы, библиотеки, школы… всякое такое. А потом едет в город, в котором их строят, чтобы следить за ходом работ.
- А-бал-деть, - прокомментировала Лючия. - А я дальше Остии никуда не ездила.
- Я никогда там не была! Там хорошо?
- Там прекрасно! Море! Пляж! - заверещала Лючия, как будто только что назвала самые восхитительные плоды Творения.
Грета возвела глаза к небу. Остия была одним из самых ужасных мест из всех, что она когда-либо видела. Море было отвратительное, пляж был отвратительный, но отвратительнее всего была вся эта история с путешествиями Эммы. Теперь она рассказывала о Нью-Йорке, где семейство Килдэр прожило два года и где Эмма повстречала темнокожего юношу, в которого влюбилась без памяти.
- Но мне пришлось его оставить, потому что отцу надо было переезжать в Париж, - сказала она без грусти. - Я не верю в отношения на расстоянии. Они всегда заканчиваются одинаково: отправляешь кучу мейлов, вечно пялишься на свое отражение в мониторе и вместо того, чтобы развлекаться и знакомиться с новыми людьми, страдаешь и плачешь, закрывшись в комнате с ноутбуком на коленях. И ради чего? Нет, лучше покончить со всем сразу.
Лючия ловила каждое ее слово. У Эммы уже был мальчик, и она даже бросила его. В ее голове возникла драматичная сцена в аэропорту, разрывающее душу прощание, наверное, букет цветов и потом Париж.
- А какой он, Париж? - спросила маленькая мечтательница.
На этот вопрос Эмма ответила не сразу.
- Париж нельзя описать. Париж надо видеть.
- А-бал-деть… - в очередной раз протянула Лючия.
Грета считала. Это было двадцатое. Лючия двадцать раз сказала "абалдеть" с тех пор, как ее новая одноклассница начала повесть о своих чудесных приключениях, и Грету это стало раздражать всерьез. Она поняла, что двадцать первого раза ей не вынести. Не понимала она другого: почему она до сих пор не встала из-за парты и не отправилась в обычную одинокую прогулку по коридору? Что она делала в этой толпе, собравшейся вокруг ее новой, приставучей соседки по парте? Прежде чем она успела ответить, прозвенел звонок с перемены и все вернулись на свои места.
Вторая часть дня протекла медленно и скучно. Эмма больше не писала ей записочек и не нашептывала в ухо свои невероятные истории. Грета решила, что избавилась от нее, по крайней мере, до следующего дня, но, выходя из школы, поняла, что ошиблась.
- Эй, девочки! - позвала Килдэр, спускаясь по лестнице.
Лючия тут же обернулась, Грета сделала вид, что не слышит. Но ей это не помогло. Эмма взяла ее под руку и вытащила из толпы ребят, выходивших из школы.
- Я тут подумала: может, встретимся сегодня все втроем после обеда и пойдем шопинговать?
Вот почему Эмма молчала все это время: ее мысли были заняты составлением нового плана социализации с новыми подружками в новом городе, куда ее семью забросило на год, а потом кто знает.
- Я ненавижу шопинг, - отрезала Грета.
- Я обожаю шопинг! - одновременно с ней прощебетала Лючия.
- Я тебе не верю, - пожала плечами Эмма. - На всей Земле нет такой девочки, которая бы ненавидела шопинг.
- Одна есть, - заявила Грета почти с гордостью.
Эмму это задело. Грета рубила слова короткими слогами, резко и четко чеканила свои мысли, нисколько не стараясь быть вежливой, и рядом с ней все казалось более настоящим. И таким далеким от гостиной в доме Килдэр, где каждый жест был определен изысканными манерами, усвоенными за долгие годы путешествий и шопинга в самых цивилизованных городах мира.
- Хорошо, что же тогда тебе нравится делать? - спросила она у Греты с искренним любопытством.
- Вместо того чтобы стоять полдня в очереди, чтобы купить новую футболку? Да кучу всего.
- Например?
- А тебе-то что?
- И потом, прости, кто тебе сказал, что я собираюсь купить футболку?
- А мне-то что?
- Ей очень нравится ездить на велосипеде! - успела вмешаться Лючия, прежде чем собеседницы набросились друг на друга как две разъяренные кошки. - Правда, Грета?
- Правда, - согласилась Грета, повернулась спиной к обеим и направилась к Мерлину. Сняла цепь, повесила ее себе на грудь, натянула браслет на икру и закрутила педалями, успокаиваясь и оставляя позади Эмму с ее болтовней.
- Слушай, ну зачем она тебе? - спросила Лючия. - Я знаю ее два года, и она всегда была такой.
- Какой "такой"?
- Вредной.
Эмма весело улыбнулась:
- Она не вредная. Она притворяется.
Брови Лючии снова превратились в два вопросительных знака, но на этот раз она не получила ответа.
- Ну что, встретимся в три в центре, идет? - предложила Эмма.
- Идет. Можем встретиться на Кампо де Фиори. Там работают мои родители.
- Отлично! - одобрила Эмма, помахала рукой и направилась к дому.
Лючия заложила большие пальцы за лямки рюкзака и двинулась в противоположном направлении, всерьез размышляя о том, с чего бы это человеку понадобилось притворяться вредным. Она уже дошла до прилавка, за которым торговали родители, но так и не нашла убедительных объяснений.
Супруги Де Мартино владели прилавком овощей и фруктов в самом центре рынка на Кампо де Фиори. Они всю жизнь работали бок о бок и гордились двумя вещами: своими помидорами и своими детьми. И тех и других они считали плодом своей любви и преданности, единственное отличие состояло в том, что помидоры всегда зрели слишком медленно, а дети росли слишком быстро. Два старших брата Лючии были уже совсем взрослыми, один пошел в дорожную полицию, другой только что поступил в университет. Но теперь и их малышка на глазах превращалась в молодую девушку. Отец упорно не хотел этого замечать и продолжал называть ее уменьшительно-ласкательными именами, навеянными сезонными овощами и фруктами. Осенью он называл ее "тыквочкой" или "фасолинкой", зимой она становилась "морковиной" или "капусточкой", весной на главу семейства Де Мартино снисходило вдохновение и он творил шедевры вроде "огуречичек", "клубничника", "артишочек", готовясь к летнему триумфу, когда Лючия называлась только одним гордым именем: "помидорка".
- А вот и она, моя прекрасная клубничинка! - обрадовался папа Де Мартино, увидев дочь в самом начале рынка.
- Самая прекрасная на площади! - подхватила Сестра Франка.
Сестра Франка, как звали ее все торговцы на Кампо де Фиори, была жадной старухой, переодевшейся в добрую бабушку. Она продавала консервированные оливки по цене чистейших алмазов, нисколько не стыдясь и даже считая это в некотором роде своим законным правом, своей пенсией после стольких лет честного труда. Ее любимыми жертвами были туристы. Ей всегда удавалось обмануть их при помощи одной и той же коварной тактики: наполняя кулечек, свернутый из старых газет, Сестра Франка отвлекала внимание клиентки лавиной комплиментов, которые она распыляла на причудливой смеси английского языка с римским диалектом:
- Ю ар соу красивая! Ю ар лайк мадонна в Сан-Пьетро! Красавица-просто-красавица! Ар ю э топ модел?
Она спрашивала это у шведок ростом метр девяносто и у полутораметровых японок с одинаковым неискренним любопытством.