Иди ко мне!
Только приму душ…
Учти, там левый кран барахлит…
А если он вернется?
Не волнуйся.
Останься ещё немножко так!
Хочу сигарету…
Который час?
Девять.
Мне пора.
Разве мы не поужинаем вместе?
Сегодня я правда не могу. В другой раз. Ладно?
Ладно.
Позвони мне!
Обязательно. Как только выберу время.
Может, встретимся в среду?
Конечно. Только сперва созвонимся.
Нам было хорошо.
Да, было чудесно.
У тебя есть мелочь на такси?
Есть.
Тогда пока!
Пока!
Все те мужчины. Все они. Все те мужчины, обладавшие ею, берущие любовь так, как берут в буфете бутерброд с ветчиной и сыром, как пьют кока-колу, не находят в ней ничего особенного; они говорят приятелям, что она хороша в постели, всё делает, как полагается, и предлагают её телефон, потому что в ней действительно нет ничего необыкновенного ни для кого, кроме меня (так предопределено нашими кармами, предрешено задолго до нашего рождения), и она это знает, потому-то, что бы ни случилось, всегда ощущает какую-то болезненную потребность во мне, она знает, что создана только для меня и что я где-то в темноте курю и жду, жду, когда она, перебывав во всех постелях, переспав со всеми, придет и скажет то, что она как раз сейчас и говорит:
Признайся, ты думал обо мне!
Думал.
Часто?
Всё время.
Я знала.
Откуда?
Я всегда знаю, когда ты думаешь обо мне.
Я всегда думаю о тебе.
Больше не думай, прошу тебя!
Почему?
Мне от этого как-то не по себе. Обещай, что не будешь…
Это зависит не от меня.
А от кого?
Не знаю.
Ну и глупо! Ты мог удержать меня, если б хотел.
Мог.
Ты не смеешь меня ни в чём упрекать! Я тебя спрашивала…
Всё в порядке!
Качели раскачиваются все сильнее, я взлетаю под самую крону липы во дворе на Дукиной, 13 и возвращаюсь назад по траектории огромного маятника, не чувствуя собственных ног то ли от головокружительного полёта, то ли от того, что незаметно для себя выпил полбутылки водки. Не знаю как, но Ленина голова оказалась на моем плече. Я целую ее волосы, мочку уха, шею и думаю: "Это только волосы, это только мочка уха, это только шея, а где же то?"
Может, в какой-то иной жизни? Я ведь ужасно терпелив. Ты веришь в какую-то иную жизнь?
Не знаю. Мне пора…
Тебя проводить?
Не нужно. Я шла попросить тебя не думать обо мне больше. По крайней мере, не так часто. Пожалуйста!
Я попробую…
(Хоть и знаю, что не смогу выполнить обещание.)
Значит, договорились?
Договорились. Постой, а кто он?
Лена оборачивается в дверях и, прежде чем исчезнуть, говорит:
Тот из зоны грозы.
Скажи "фррррр" без p!
Ф-ф-ф-ф-ф! - фы(р)кнула она по-кошачьи и вышла.
Может быть, я задремал. Не знаю. А может, это просто один из тех тупых вечеров, незаметно переходящих в ночь, когда я, сам того не сознавая, прохожу сквозь невидимую стену, отделяющую действительность от фантазии, и оживляю Лену с помощью "Водки Выборовой" в Лесу Стриборовом? Я обнимаю телефон и прижимаюсь горящей щекой к его прохладной пластмассе. Слышу, как Чубчик говорит Весне:
- Шеф опять наклюкался!
Они гасят свет, закрывают двери, и я в полном изнеможении наконец засыпаю.
32
Однажды мы сбежали на море.
Я занял немного денег (будучи в то время на мели) и полетел с Леной в Дубровник, поражённый тем, что всего в каких-нибудь тридцати пяти минутах лёта от царства смога и прокуренной белградской кафаны, где мне часто приходится выслушивать чьи-то пьяные излияния, находится нечто вроде рая. Одурманенный густым, пьяняще-солёным воздухом, пахнущим сосной, я дымил сигаретой, как паровоз, только чтобы почувствовать в легких что-то привычное. Мы были унизительно белыми в начале лета среди уже загоревших отдыхающих. Лена ходила на нудистскую часть пляжа, подставляя солнцу всё своё ухоженное тело манекенщицы, а я оставался в затенённом баре у моря, напиваясь от скуки с раннего утра. Я испытываю неприятное чувство среди нудистов. Мне противно смотреть на эти груды вульгарного мяса, с эксгибиционистским наслаждением выставляющего себя напоказ, не имея, однако, достаточно смелости, чтобы отдаться до конца. Время от времени я относил Лене лимонад или фрукты. Оскорблённая тем, что не одна щеголяет здесь обнажённой натурой, она лежала на гладкой пологой скале подобно бесполой скульптуре. Мимоходом я поглядывал на голые пары, смазывавшие друг другу тела маслом для загара в приторно-сладком облаке кокосового запаха. Голые среди голых скал, они напоминали иллюстрации Гюстава Доре к "Чистилищу" Данте; все словно бы одинаковые, похожие друг на друга своей бронзовой наготой, загоравшие словно исполняли какой-то непристойный балет, хореография которого придумана самой неудовлетворённой похотью. Я бы мог поспорить на что угодно, что каждый из этих упитанных мужчин и каждая из этих дебелых женщин втайне желает чужую партнёршу или партнера и мысленно представляет их, обнимая друг друга ночью в номере своего спутника. Я, признаться, тоже не безгрешен, утверждать обратное может лишь патологически влюблённый или тот, кому просто недостаёт смелости посмотреть правде в глаза. Нет такой связи, которая со временем не наскучивает, становясь привычной. Лена для меня в то время, поправде сказать чаще всего служила универсальной моделью. С помощью её совершенного тела я, закрыв глаза, мог обладать всеми женщинами, которых мне удалось бы представить.
Сидя с утра до вечера в баре на пляже, я подружился с одним симпатичным пожилым итальянцем, который из-за своих отечных ног и тучного студенистого тела даже и не пытался раздеться и искупаться. Время от времени, когда он взглядывал на свой раздувшийся до угрожающих размеров живот, на лице его появлялось гадливое выражение, похожее на немой вопрос: "Откуда взялась эта безобразная плоть?" Потом он наливал себе полный бокал вина и осушал его залпом, возвращаясь к своей книге, которую не выпускал из рук, или заказывал порцию копчёного мяса и сыра, словно стремясь едой заглушить охватившее его отвращение. Вскоре у нас завязалась беседа. Он прилично говорил по-сербски, правда, с сильным итальянским акцентом. Мы заговорили о Дино Буццати (он как раз читал "Татарскую пустыню") и быстро обнаружили, что любим одних и тех же итальянских писателей. Вскоре наша беседа стала походить на перелистывание книжного каталога; мы перебрасывались именами-символами, прощупывая духовную конституцию друг друга: Пратолини, Звево, Витторини, Кальвино, Моравиа и, конечно же, кого никак нельзя было обойти - придёт смерть и у неё будут твои глаза - Чезаре Павезе, этот пробный камень для всякой души, склонной к самоуничтожению!
За нашим столом росла невидимая библиотека любимых книг и весьма внушительная коллекция бутылок белого дубровницкого. Сам я здорово поднабрался, но на моего нового друга вино вообще не действовало. В конце концов старый итальянец (звали его Маурицио Ангелини) предложил нам быть его гостями этой ночью. Я тогда ещё не знал, что это значит, но всё стало ясно уже в десять вечера, когда он встретил нас в баре, одетый в безукоризненный чёрный смокинг, и повёл в казино, арендатором которого, как выяснилось, являлся. После того как мы поужинали омарами и выпили две бутылки шампанского, синьор Ангелини пригласил нас немного развлечься за рулеткой. Мы перешли в игорную комнату, где служащие встретили нашего приятеля с заметным почтением. Мы оказались в своего рода экстерриториальном пространстве, куда входят исключительно с иностранными паспортами, поскольку югославам (чтобы деньги их не испортили) играть в азартные игры запрещается. Видя нас в обществе владельца заведения, охранник у дверей игорного рая не стал строжиться. Вскоре перед нами на зелёном сукне возникла кучка жетонов - подарок хозяина, любезно усадившего Лену на единственный свободный стул. Я стоял рядом с ней и наблюдал за игроками, несколько смущенный роскошью и благоговейной атмосферой этого святилища, в котором чувствовал себя жалким бедняком, чуть ли не деклассированным элементом: перед каждым из них лежала кучка квадратных бляшек - настоящее богатство для такого, как я, кому бы и одного из этих жетонов хватило, чтобы продлить пребывание на море по крайней мере ещё на неделю. Наш короткий весенний отдых подходил к концу, денег оставалось всего на два дня. Я чувствовал всю абсурдность нашего присутствия со своими несчастными грошами за одним столом с настоящими богачами, которые с невозмутимыми лицами проигрывали и выигрывали головокружительные суммы.
- Faites vos jеuх, mesdames et messieurs! Faites vos jеuх!
Жужжание рулетки не вызывало во мне никакого волнения. Я начисто лишён азарта, что, разумеется, не означает отсутствия других пороков. Живу достаточно кипучей жизнью, чтобы нуждаться в каких-то дополнительных возбуждающих средствах. Кроме того, боюсь, что шальные деньги, подаренные случайным капризом бегающего шарика, совершенно обесценили бы мой постоянный заработок; могу себе представить, с каком видом я получал бы потом свою ничтожную зарплату в размере чаевых, которые здесь дают крупье. Вообще без ложной скромности могу сказать, что уже много лет я живу вне власти денег, которые появляются и исчезают без всякого моего участия. Они меня просто не волнуют! Я поглощён другими вещами. Это, вероятно, следствие моего образа жизни, не требующего никаких особых расходов: пью я самые дешёвые вина, курю "Драву", а ем очень редко и мало, забывая через две минуты, что было на обед или ужин.
- Rien ne vа plus! Rien nе va plus, mesdames et messieurs!
Лена, осторожно положившая половину подаренных жетонов на красное поле, вскрикнула от радости - её ставка удвоилась! Она снова поставила на rouge и снова выиграла. Я наблюдал за ней со стороны, она была прекрасна, как никогда, смеялась, взвизгивала от восторга, сжав кулачки, неотрывно следила за шариком, взглядом умоляя его остановиться в нужном месте… Какой разительный контраст являла она собой с пресыщенными, не первой молодости игроками, пытавшимися с помощью рулетки разогнать скуку! Её красота и искренняя увлечённость игрой вызывали улыбку на их непроницаемых лицах. Я никак не предполагал, что затаённая страсть к игре, неожиданно проснувшаяся в тот вечер, может её так преобразить! Собственно, я не вполне уверен, что это была просто любовь к риску, столь милому сердцу тех, кто непрестанно пришпоривает свою ленивую жизнь; мне кажется, тут речь шла, скорее, о корыстолюбии, задрапированном азартом…
Рассказывая о Лене, я замечаю, что у меня получается портрет этакого монстра с прелестным лицом. И я часто спрашиваю себя, насколько он соответствует действительности. Не говорит ли это во мне оскорблённое самолюбие? Может, Лена совсем не такая, может, мне просто не удалось проникнуть в её настоящую суть? Да и как я сам выглядел бы, доведись мне взглянуть на себя её глазами? Льщу себя, однако, мыслью, что нет такой дурной черты, которую она могла бы во мне выискать и которой я сам не знал бы за собой. Кто знает Педжу Лукача лучше, чем он сам? Н кому известно больше постыдных подробностей его жизни? Конечно, ему самому!
- Почему ты не играешь? Посмотри, сколько мы выиграли!
Я был уверен, что тоже выиграл бы в рулетку, если б поставил на цифру сорок (столько мне тогда было лет), но моего числа не было, на последнем зелёном поле значилось 36, и я решил не испытывать судьбу. К тому же я не без гордости считаю своим призванием не выигрывать, а проигрывать (тут я действительно настоящий талант), а вскоре надо было вернуть и Лену из её золотого сна к действительности, как ни было бы мне её жаль, - она уже заработала на то, чтобы ещё по меньшей мере месяц прожить в самом дорогом дубровницком отеле и, возможно, на круиз по Средиземноморью, о котором так мечтала, но ведь начальный капитал, с которым мы за неполных два часа игры разбогатели, был подарком сеньора Ангелини. Мне казалось невозможным пройти к кассе и преспокойно получить деньги за жетоны, подаренные нам просто из дружеского расположения (как после этого ограбить человека на такую сумму?). Говоря высоким слогом, в известном смысле я предал бы этим Чезаре Павезе и всех остальных, благодаря кому наш знакомый поверил, что я лишён алчности и что для меня посещение его казино будет лишь небольшой экскурсией в другой мир, дававшиё ему возможность оплачивать свою тайную любовь к литературе, вкусной еде и праздности. Как объяснить это Лене, которая как раз зарабатывала на поездку в Нью-Йорк? Я устал, мне наскучило стоять у стола вне игры, правила которой я не до конца понимал. У меня было ощущение, что я надел грязную рубашку.
Уже сколько месяцев я не прикасался к заветной зелёной папке, не пополнил свои материалы ни единым новым фактом. Разве, живя подобным образом с этой молодой, избалованной особой, таскаясь с ней по каким-то совершенно мне чуждым местам, я смогу когда-нибудь завершить свою работу о Шломовиче? Да знает ли она вообще, кто он такой? Ей это до лампочки! Я несколько раз начинал рассказывать ей одиссею таинственной коллекции французских мастеров, но она всякий раз прерывала меня каким-нибудь дурацким замечанием, вроде: "Милый, ты мне не подашь вон тот розовый лак для ногтей? Ну, и что же дальше?..", после чего у меня пропадало всякое желание говорить об этой странной истории, владеющей моими мыслями вот уже более десяти лет. А однажды, когда я откопал великолепный след одного профессора-искусствоведа на пенсии, рассказавшего мне невероятные вещи о жизни Шломовича в Париже, она прервала меня вопросом: "Кто? Шломович? Это тот, что собирал картины? Да ты мне это уже сто раз рассказывал!" И вот теперь здесь, в казино у зеленого стола с жужжащей игрушкой, дарящей и отбирающей целые состояния, мне кажется, что я слышу откуда-то из тьмы времён отчаянный, зовущий голос Эриха Шломовича, за которого я несу ответственность, я словно вижу укоризненный, разочарованный взгляд его больших еврейских глаз: ведь я обещали себе, и ему, что спасу его от забвения и что однажды, неважно, когда, поведаю миру всю правду о нём и его жизни, о том, что уже давно поросло быльём. И что же я сделал? Ничего, потому что всё время откладывал на потом, наивно оправдываясь тем, что собрал ещё не весь материал, хотя даже подшофе, как сейчас, мог бы рассказать об Эрихе Шломовиче больше, чем кто-либо на этом свете.
Мне хотелось пить и спать. Могу себе представить, как я надоел Лене своим: "Ну хватит! Пошли!"
Перед ней между тем уже выросла горка красных квадратных жетонов.
- Faites vos jеuх, mesdames et messieurs! Faites vos jеuх…
- Попробуй, сыграй, - предложила Лена, надеясь, что и во мне проснется спящий игрок.
- Сколько тебе лет? - спросил я её.
Она посмотрела на меня удивленно:
- Двадцать пять…
Соврала: ей тогда было двадцать шесть.
- Поставь всё на двадцать пять! - велел я.
Никогда не забуду её взгляд, в котором была и ненависть, и бешенство, и мольба, и презрение, и боязнь проигрыша.
- Поставь! - повторил я и тут увидел синьора Ангелини, всё это время наблюдавшего за мной из-за спин игроков с другой стороны стола. Он понял мой жест. От человека, понимающего Павезе, такое не может ускользнуть. Всё же в его взгляде я прочитал и некоторое сомнение: c нами, нищими интеллектуалами из Восточной Европы, едва сводящими концы с концами, никогда и ни в чём нельзя быть уверенным: сколько их продалось за куда меньшие западные бабки! Я оказался между двух огней. С одной стороны, на меня смотрели всеведающие глазки старой, мудрой черепахи, а с другой - огромные, полные слез глаза самого дорогого для меня существа, встретясь с яростным взглядом которых я с ужасом понял, что, выбирая между мной и раскрашенными пластмассовыми бляшками, она бы скорее выбрала их.
Она поколебалась, а потом дрожащей рукой оттолкнула море, наряды и путешествие в Нью-Йорк, сделав знак крупье, что ставит всё на 25. Я облегченно вздохнул. Буквально оторвал её от зелёного стола и повёл к старому итальянцу, чтобы проститься и поблагодарить за гостеприимство. Она шла за мной вокруг стола, как сомнамбула, не сводя взгляда с рулетки.
- Rien ne vа plus! Rien nе va plus, mesdames et messieurs!
Рулетка снова зажужжала. Проигрывая, я чувствую себя как рыба в воде. Но в тот момент, когда я протянул руку одобрительно глядевшему на меня синьору Ангелини, Лена вздрогнула, точно пораженная неслышной шальной пулей: этот чёртов шарик остановился на двадцати пяти! Дьявольщина! Всё сначала! Что этот человек подумает обо мне?
Я раздвинул игроков и приказал крупье поставить все на 17. Почему на семнадцать, я до сих пор не знаю. Наверное, потому, что в семнадцать лет я был гораздо лучше, чем сегодня, когда бегаю за манекенщицами и таскаюсь по таким заведениям, куда простые люди не вхожи.
Само собой, мы проиграли всё. У меня гора с плеч свалилась. Денег по-прежнему оставалось только на два дня.
В лифте Лена плакала.
Я ласково погладил её по худой спине борзой, которой хозяин нарочно не дал выиграть какую-то вонючую гонку, но она со злостью оттолкнула мою руку.
- Я знаю одного типа в Дубровнике, который сегодня будет спать один! - заметил я, ухмыляясь про себя.
- Мне он тоже знаком! - прошипела она.
NB: Послать Лене "Игрока" Достоевского в память о днях, проведенных на голубой Адриатике!
33
Книги, книги, книги, книги, повсюду вокруг меня книги, в венах моих течёт не кровь, а расползается свинцовая типографская краска и струится, закручиваясь в водовороты, поток сознания в романах-реках, и шуршат, шуршат расходящиеся бумажные круги книжных ассоциаций, а перед каждым произнесённым словом точно стоят неизбежные кавычки. Я уже не в состоянии отличить жизнь от вымысла, отрывки из книг, как спирохеты, проникли мне в мозг, в нервы, в каждую клеточку отравленного организма, рот набит старой бумагой и многократно пережёванными оборотами, и я все чаще ловлю себя на том, что думаю о себе в третьем лице:
как только погасла красная надпись NO SMOKING, Педжа Лукач нетерпеливо зажёг смятую сигарету, которую во время взлета нервно крутил в пальцах.
Глядя на снежно-белые башни кучевых облаков через овальный иллюминатор "Боинга-727" (погода на трассе - местами облачность), он сказал своей прекрасной спутнице:
- Я не боюсь летать, я боюсь падать!