Но этого было далеко не достаточно для того, чтобы паршивая дыра вдруг наполнилась жизнью и привлекла интересных людей. Не хвастаясь, но и без ложной скромности смею утверждать, что тут необходим особый талант; не талант писания, который у меня давно выдохся, как вино в незакрытой бутылке, и не талант обольщения, пропадающий в тот же самый миг, когда признанный сердцеед наконец страстно влюбляется и сдаётся на милость чьих-то ласковых глаз… В данном случае речь идет об особом таланте общения. Я долго не замечал его в себе, но вот неожиданно он стал помогать мне в моей новой paбoтe. Вообще я твердо убеждён, что нет на свете человека, у которого бы не было никакого таланта. Иногда это блестящий дар художника, будоражащий и освещающий целую эпоху, но чаще всего природа наделяет людей талантами помельче, даваемыми как бы в утешение, чтобы просто зарабатывать на жизнь: это таланты готовить, петь, играть, чинить моторы или делать деньги… Интересно, что мне мой талант до той поры не только не приносил никакой прибыли, но даже мешал. Сколько раз в компании я мечтал хоть немного побыть один, пообщаться в тишине с самим собой. Я всегда завидовал людям, страдающим бессонницей (мне не хватает дня для чтения, а заснуть я могу даже стоя), и тем, кто жалуется на одиночество. Они просто не сознают, как прекрасно оставаться одному, наедине с собой, своими мыслями, своей душой. Надо сказать, мне редко удавалось бегство в благодатное одиночество. Всегда кто-то вместо меня распоряжался моим временем, нахально предъявляя какие-то права на мою жизнь и поступки. Видимо, так получается потому, что я в основном стараюсь быть любезным, хотя мне от этого, как говорят в народе, такая пожива, что дай Бог быть живу! Я известен тем, что умею терпеливо слушать; те, кто обрушивает на меня свои монологи, конечно, не подозревают, что я в такие минуты полностью отключаюсь и думаю о чём-нибудь своём, рассеянно кивая головой. Возможно, мой талант состоит в умении, длительное время общаясь с человеком, никогда не переступать границы близости, а может быть, моего общества ищут и потому, что я не требую и не жду от дружбы слишком многого, того, что она не может дать. Самое большее, чего я требую от людей, - это вежливости. Всё остальное меня мало трогает. У нас ведь так мало хорошо воспитанных людей, что я готов расцеловать каждого, кто умеет улыбнуться и сказать "Здравствуйте!" или приподнимается со стула, чтобы приветствовать вошедшего, даже если он не является важной персоной, не говоря уже о тех, кто помнит, у кого когда день рождения или умеет в разговоре обойти неприятность, которая с вами только что приключилась и о которой говорит весь город! Такие меня просто приводят в восторг, что бы там они из себя на самом деле ни представляли. Так вот, когда я сажусь за свободный столик в кафане, можно быть уверенным, что через полчаса за ним соберется столько народу, что мне в конце концов придётся встать и уступить кому-нибудь свое место. Признаться, я не бог весть какой говорун, а уж тем более не тот, кого обычно называют "душой общества", анекдоты у меня вызывают отвращение, от сплетен и перемывания косточек всевозможным знаменитостям меня с души воротит, не выношу профессиональных кабацких краснобаев, язык у меня развязывается только когда напиваюсь, по большей же части я молчу, прислушиваясь к журчанию разговора… В чем же тогда дело? Может быть, я являюсь чем-то вроде медиума, связующего звена для самых разных характеров? Больше всего меня раздражает то, что между людьми, не знавшими друг друга, которых я сам же и познакомил, завязывается гораздо более близкая дружба, чем со мной! Потом они начисто забывают, сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы преодолеть их взаимную антипатию и предубеждения. Вместо благодарности (которой я вовсе не требую) некоторые из них потом даже объединяются против меня! Тогда я начинаю чувствовать себя обманутым; в их близости, которой я сам споспешествовал, кроется что-то недостойное, что-то вроде маленького предательства. Обычно я переступаю через это, стремясь к тому, чтобы всем было хорошо. То, что мне придётся отойти в сторону, считаю естественным - такая уж, видать, судьба. Всё же где-то глубоко в душе у меня теплится надежда, что однажды я встречу настоящих людей, таких, которые никогда не сделают ничего подобного. Это, конечно, следствие веры в сказки и пристрастия к ковбойским фильмам, в которых хорошие парни всегда побеждают плохих. Иногда до меня случайно доходят чьи-нибудь высказывания о Педже Лукаче, ошибочные в основном отзывы. Кто-то считает, что я тщеславен и люблю быть в центре внимания. Другие утверждают, что я неисправимый сноб, претендующий на какую-то особую значительность, не соответствующую моему положению. Третьи говорят, что я жажду общества знаменитостей, чтобы погреться в лучах их славы, что я "везде суюсь", изображаю любезность, будучи на самом деле чёрствым и циничным; во всём, что я делаю, они усматривают определенный расчет, неизвестно, правда, на что… Должен признаться подобные оценки меня задевают, однако я ничего не предпринимаю, чтобы их опровергнуть: по-прежнему пускаю за свой стол тех, кто оттачивают на мне свои языки, стараюсь быть выше обид, надеясь, что в конце концов меня вcё же поймут. Хотя, повторяю, я бы солгал, если б сказал, что не страдаю от этого. Видеть себя глазами других - как это ужасно! Такая картина нисколько не похожа на тот автопортрет, который мы рисуем с детства в самом розовом цвете.
Но вот наконец всё то, что раздражало меня в этом вечном совместном сидении за одним столом, вдруг сослужило огромную службу в моем новом деле! После непрерывной полосы неудач мне вдруг улыбнулась удача! Общение оказалось чертовски выгодным делом! Те, кто годами отнимали у меня время и деньги (обыкновенно я плачу за всех), неожиданно, сами того не заметив, превратились в бесплатных статистов в моей лавке, которая без них бы наверняка пустовала. Есть все-таки Бог на небесах! Не будь я по своей глубокой сути неудачником, можно было бы смело сказать, что я нашел себя в новом деле.
Я обнаружил, что общение заразно. Вскоре у нас сложился круг "постоянных клиентов", которые стали регулярно заходить и днем, и по вечерам, подолгу сидели, назначали в лавке встречи… В свою очередь вокруг каждого из них тоже кучковались друзья и случайные знакомые, которые приводили уже своих приятелей, и вот так, сам собою сформировался довольно обширный контингент наших постоянных посетителей и покупателей. Этих людей не связывали ни политические взгляды, ни принадлежность к одному поколению, ни эстетические вкусы. Напротив! Секрет в том, что они так сильно отличались друг от друга, что каждый для каждого становился настоящим открытием! Выползши из своих нор, писатели, годами не здоровавшиеся на улице, стали неразлучными друзьями. Не бравшие в рот ни капли спиртного запили, а те, что всю жизнь избегали женщин, повлюблялись до безумия в девчонок, потребляющих любовь с той же жадностью, что и жевательную резинку. Это, разумеется, не означает, что в магазин не наведывались регулярно педерасты, вернее их интеллектуальная элита, но тут не было ничего странного, их присутствие придавало нашему заведению рафинированный аромат парижских салонов. Критики стали потихоньку сближаться с авторами, которых ещё вчера нещадно бранили; сделав над собой небольшое усилие, обе враждующие стороны обнаружили в бывших противниках кое-какие человеческие черты. Я сам себе казался то третейским судьей, то исповедником, то сводником, то барменом… Оторопелые покупатели могли сколько угодно беседовать с писателями, которых считали давно ушедшими в мир иной. Литераторы же с изумлением открывали для себя цвет глаз своих милых читательниц и обменивались с ними телефонами. Частая картина: двое седоватых и лысоватых интеллектуалов с бородами и в очках с большими диоптриями, пользующиеся славой неумолимых полемистов, ищут в книге "По направлению к Свану" известное место о бисквитном пирожном, чтобы прочитать его стройной красавице, соблазнительные розовые ляжки которой обнажены аж до красных кружевных трусиков. Сусанна и старцы! Частая картина: суровый критик известнейших поэтов терпеливо слушает не слишком складные вирши аппетитной провинциалки и предлагает пойти куда-нибудь, где они смогут спокойно побеседовать о них. Я гляжу им вслед и наверняка знаю, что беседа эта кончится любовной интрижкой… Частая картина: я даю из нашей кассы деньги взаймы отнюдь не бедствующему автору бестселлера, боящемуся признаться жене, что проигрался в карты. В слепящем свете телевизионных юпитеров лавка все больше превращается в специализированную студию, где снимают передачи о книгах и писателях. Газеты публикуют фотографии, с которых улыбается картинный Чубчик - бородатый лик молодого апостола новой религии книготорговли. Регулярно наведываться в магазин для многих стало привычкой, подобной привычке к какому-нибудь безобидному наркотику. Когда кто-то из постоянных не заходит дня два, все начинают спрашивать друг у друга, что с ним случилось. Но всё же в успехе, которому тайно завидуют многие белградские книготорговцы, мне чудится какая-то опасность, я нюхом чувствую неведомую угрозу, омрачающую счастливые картины ощущением недолговечности. Пытаюсь разогнать тревогу вином, но мне это уже плохо удаётся. Слишком долго меня преследовали неудачи, чтобы я поверил в то, что смогу спокойно дождаться здесь пенсии.
16
Однажды я тайком повынимал книги из отцовского книжного шкафа и построил из них крепость под обеденным столом. Этот стол на двенадцать персон, раздвигавшийся во время семейных торжеств, был покрыт широкой вышитой скатертью из толстого сукна с кистями, достававшей до самого ковра на полу; там, в пыльной духоте, где пахло ванильными пирожными и пастой, которой натирали старое ореховое дерево, между четырех ножек, выполненных в виде лап неведомого зверя, в таинственной полутьме, где кончалась (по крайней мере, мне так казалось в то время) власть взрослых, я играл часами, воображая себя преследуемым беглецом, в то время как наверху за столом сменялись гости и домочадцы. Я мог вблизи рассмотреть и даже обнюхать их гулливеровские ноги в неправдоподобно огромных ботинках - шнурки казались мне тогда толстыми, как корабельные канаты; пробираясь между этими неуклюжими колоннами, я делал вылазки на вражескую территорию, а потом тем же путем, но уже с добычей осторожно заползал в своё тайное убежище. Сперва я перетащил туда тяжелые тома энциклопедического словаря Брокгауза и сложил из них прочный фундамент, на котором стал возводить стену из серии "Кариатиды" в твердых рыжих переплетах. Впоследствии, став букинистом, я не раз держал в руках книги из этой библиотеки, которые помнил с детства по солидному, надежному переплету, превосходной атласной бумаге и крупному, четкому шрифту. Так, через много лет я узнал, из чего были воздвигнуты первые стены под нашим старым обеденным столом. Это были: "Творческая эволюция" Бергсона, "Введение в психоанализ" Фрейда, "Капитал" Карла Маркса, "Мир как воля и представление" Шопенгауэра, "Закат Европы" Шпенглера, "Золотая ветвь" Фрэзера, "Философия свободы" Николая Бердяева, "Путевой дневник философа" Кайзерлинга, "Прагматизм" Уильяма Джемса, "Индивидуальная психология" Адлера, "Восстание в пустыне" Лоуренса, "Вожди Европы" Людвига, "Деньги в политике" Левинсон-Моруса… Никто не станет отрицать, что я еще ребенком обладал хорошим вкусом! Хоть я в то время и не читал эти фундаментальные труды, интуитивно именно их выбрал для фундамента своей постройки, на которой затем стал укладывать красные бумажные кирпичи, обтянуты е кожей (сербские и русские классики), и издания Сербской книжной задруги в голубом переплете. Когда крепость была закончена, я притащил в нее два серебряных подсвечника, отцовский бинокль, мраморный чернильный прибор с бронзовой фигуркой обнаженной девушки, державшей в руке вместо копья перо, несколько дагерротипных портретов солдат первой мировой войны в рамках, формочки для печенья в виде сердца и червяка, деревянную мельницу для перца, а также кое-какие съестные припасы, которые должны были помочь мне выдержать даже самую длительную осаду: сардины, уже окаменелый маковый рулет и пасхальные яйца… Я бессознательно пытался построить для себя мир по собственным меркам, потому что мир взрослых вне крохотного безопасного пространства под столом был для меня слишком большим, пугал своей огромностью. Но несмотря на приятное ощущение защищенности, отгороженности от внешнего мира, удовольствие от игры никогда не было полным из-за боязни, что моя постройка будет недолговечной. Видно, я, будучи еще совсем маленьким мальчиком, чувствовал, что рано или поздно кто-нибудь обязательно заметит исчезновение второго ряда книг из шкафа и предметов из кухни и кладовой и в конце концов заглянет под стол. "А ну-ка верни все, что ты утащил, на свои места и снимай штаны!"
Сегодня, спустя столько лет, мой сказочный замок отличается той же недолговечностью. Его построил человек, который и на пятом десятке упрямо отказывается повзрослеть и принять освященный веками порядок вещей, согласно которому книги должны стоять в шкафу, а не лежать на полу. Эту игру может прервать любой взрослый, которому она придется не по нутру; ещё удивительно, как это мне удалось играть в неё целых три года и только теперь быть разоблаченным этой анемичной, тумбообразной женщиной, ответственной за примерное поведение людей и вещей. Вот опять, как и всегда, кто-то другой, обязательно кто-то другой, оказывается хозяином прекрасной игрушки, как две капли воды похожей на ту давнюю крепость из книг. Я, кажется, с раннего детства готовил себя к профессии наивного беглеца - в мою лавку приходят такие же испуганные люди, как и я сам, чтобы хоть на время найти прибежище в безнадежно угрюмом и неинтересном городе. Кто-то другой, всегда кто-то другой, обладает драгоценностями, истинной цены которых не знает. Ровным счётом ничего не сделав для того, чтобы этот маленький, наполненный теплым светом оазис среди всеобщей серости ожил, кто-то другой предъявляет на него неоспоримые права точно так же, как предъявляет свои права неизвестный мне Ленин муж, который, думаю, так никогда и не узнает до конца свою законную супругу, бывшую темноволосую беглянку, тоже упрямо отказывающуюся взрослеть. Мир, видимо, с давних пор разделён на два вида людей - тех, кто имеет, и тех, кого любовь заставляет красть. Я обречён на эту игру, в которой проигрываю в тот же миг, как только разбужу спящую красоту чьего-то лица, предмета, места… И снова вечное бегство в полутьму детской крепости, защищенной от врага одной только скатертью; гулливеровские ноги вторгаются в моё укрытие, разрушая последнюю надежду построить неприступное укрепление. Вот-вот меня вытянут за ухо на свет божий, и я опять, как когда-то, буду виновато стоять посреди комнаты перед гостями, щурясь от сильного света, под укоризненными взорами законных владельцев.
"Верни вcё на свои места!"
17
Чувство вины - моя вторая натура. Это моя профессия, моё призвание. Мне никогда не удавалось быть счастливым хотя бы полчаса, не чувствуя себя при этом виноватым. Я с малых лет усвоил, что человек создан для страдания, а не для счастья, которое мы всегда считаем неожиданным и незаслуженным подарком судьбы, доставшимся нам по чистому недоразумению. Это, вероятно, потому, что я всю жизнь непрестанно был перед кем-то виноват. Сначала перед родителями, учителями, соседями и родственниками, лотом перед преподавателями гимназии и института (который мне так и не удалось закончить), перед старшими по чину в армии, перед друзьями; я виноват в том, что из-за своего легкомыслия не оправдал возлагавшихся на меня надежд, виноват перед Леной в том, что… Сам не знаю, в чём! Кроме того, я вечно виноват перед государством и политиками, не пропускавшими ни одной возможности в очередной раз подчеркнуть, что мы тратили больше, чем зарабатывали, что мы плохо работали, что у нас ослабла бдительность, и при этом смотревшими с телевизионных экранов прямо мне в глаза, как будто я один во всем виноват. Теперь я само собой виноват в том, что в одиночку вернул к жизни этот магазин, который сейчас работает лучше, чем когда-либо!
Чего я всё это время хотел? Только одного - затаиться, чтобы меня все оставили в покое. Не отступал ли я с завоёванных позиций, лишь бы никому не мешать? Пожалуйста! Только после вас! Я уступаю дорогу! Это началось давно, ещё во времена моих литературных занятий. Почувствовав вокруг зависть и злобу, я уступил свое место тем, кто считал, что я занимаю его незаслуженно. Хорошо! Я не буду больше публиковать свои эссе! Дарю вам свои страницы в журналах, будущие ненаписанные книги, премии, всё… Я сохранил только зеленую папку с материалами о Шломовиче, продолжая по привычке вкладывать в неё новые газетные вырезки и свои, сделанные мимоходом заметки, потому что мне по-прежнему не давала покоя трагическая судьба человека, который тоже всю жизнь уступал дорогу, вечно оставаясь наедине со своими чувствами и переживаниями. Исследование об Эрихе Шломовиче, которое я уже сколько лет не решаюсь закончить… Что бы я после с ним делал?