Валя Чижова своими расчудесными синими шариками смотрела на вопрос несколько иначе. Валя, конечно, была за свободу, это ясно. Но, не зная толком, что это такое, она чистосердечно принимала несвободу окружающего ее советского мира за хрустальную свободу.
Что же до Семена Быковского, бывалого человека, то свобода была для него понятием сугубо книжным, из научно-фантастических романов, которые Семен любил почитывать. Искать свободу вокруг себя, в пределах видимости, было гиблым делом, пустой тратой времени. В Нью-Йорке, говорят, есть свобода или в Париже, но и в это верилось с трудом. Откуда она там возьмется, свобода, если и парижане, и американцы – такие же люди, как и мы, с температурой 36,6 и косым пробором на голове? Люди придумали свободу, потому что ее никто в глаза не видал, никогда ее не было и нет. А есть только акварельное описание свободы и приказ за нее погибнуть в кровавом бою: "Славься, Отечество наше свободное!" Обезьяна на ветке – та была свободной, а как только спустилась на землю и превратилась в человека, сразу стала подневольной. Значит, надо либо обратно лезть на дерево, либо делать вид, что все у нас со свободой в полном порядке. И если кто начнет сомневаться и разинет варежку, тому впаяют лет десять, чтоб пересмотрел на нарах свои взгляды и исправился в трудовом коллективе, на лесоповале. Семен не хотел ни на дерево, ни на лесоповал и помалкивал. Проще всего было сплавляться по жизни, как плоту по реке. Так он и плыл.
10
Лило.
Гром всхрапывал и ворочался с боку на бок. Потом кто-то, словно бы вцепившись в небо по краям, с треском разрывал его надвое и космический грохот вываливался из черной прорехи на землю. Магниевые вспышки молний выхватывали горный лес, вольный дикий свет настигал зверье в норах и людей в постелях под крышами их жилищ.
Влад любил грозу. Ему нравилось не бояться смутного восторга от прикосновенья к этой грохочущей вечности. Не смертельная сила молний его завораживала, а их красота. Ощущая свою крохотную малость рядом с хаосом, самодостаточным и непреклонным, он радовался тому, что жив.
– Влад, ты где? – услышал он Семена из сырой глубины блиндажа. – Иди к нам!
Покосившийся и почти ушедший в землю блиндаж, сохранившийся на склоне горы со времен войны, напоминал заброшенную мансарду на зеленом скате крыши. Только силою воображения можно было представить здесь, в ветхой землянке, готовых к смерти людей – в солдатских гимнастерках, в раздолбанных сапогах, с винтовками. Может, наспех сколоченный из досок и жердей стол стоял посреди комнаты, может, камелек дымил – обязательное свидетельство недолгого человеческого присутствия. Ничего не осталось: ни стола, ни огня, и те люди ушли или были убиты.
– Ну, ты где? – повторил Семен.
Влад выглянул за порог, в пустой дверной проем, за которым завесой стоял ливень, а потом повернулся и шагнул на зов. В помещении было сыро, но сухо; только в дальнем углу шлепали на разные лады капли воды по земляному полу.
– Так теперь и будем тут стоять? – кутаясь в вязаную кофту, спросила рыжая Эмма немного раздраженно. – Семен, а Семен!
– Дождь, – сказал Семен и улыбнулся Эмме. – Дождь! В каждом дожде, считай, есть капля Иордана. И мы, значит, сейчас проходим обряд очищенья. Или крещенья – как кому больше нравится. – Он взглянул на Влада Гордина и ухмыльнулся чуть заметно. В сумраке землянки этого никто и не заметил.
Влад независимо пожал плечами. Креститься он и не думал, очищенье среди бела дня, под дождем, тоже его никак не привлекало. Иордан – это другое дело. Иордан вытекал как будто прямо из его сердца, на его травяном берегу он видел не Иоанна Крестителя, а ватагу горбоносых евреев в разноцветном рядне, с короткими мечами в сильных волосатых руках, открытых до локтя.
А Валя Чижова готова была хоть мокнуть под дождем, хоть плавать в еврейской реке на краю земли. Валя Чижова была влюблена, душа ее сочилась светом и медом. Подобравшись поближе к Владу, она улыбалась во все свое милое лицо – хотя грома боялась страшно.
– Дождь, – прислушиваясь к ровному гулу ливня, повторил Семен Быковский. – Гроза. Хороший фон для посвящения в рыцари печального образа.
– Это мы – рыцари? – нетерпеливо спросила Эмма.
– Да, мы, – ответил Семен. – Кто ж еще?
– Все мы? – уточнил Миша Лобов. Похоже, он сомневался в том, относится ли сказанное Семеном Быковским и к нему тоже.
– Не совсем, – пояснил Семен Быковский. – Мы тут впятером, и еще миллион или два кашляют по всей стране. Но мы – первые!
– Здорово! – сказала Валя Чижова. – Я – "за"! – И поглядела на Влада: а как он? согласен?
– Но только без членских взносов! – категорически предупредил Миша Лобов. – Я платить не буду.
– Никто и не говорит, – успокоила Эмма. – Мы же, в конце концов, не торговый профсоюз, а рыцарский. А, Семен?
– Все только начинается, – сказал Семен, то ли соглашаясь с рыжей Эммой, то ли возражая ей. – У нас пока ни коней нет, ни доспехов.
– И стрептомицина нет, – вставила Валя Чижова.
– Рыцари тоже были бедные, – сообщил Влад Гордин. – Сначала, во всяком случае. Тамплиеры даже ездили по двое на одной лошади, я точно знаю. Но потом разбогатели.
– Тамплиеры плохо кончили, – сказал Семен и головой покачал. – Их сожгли, одна копоть осталась.
– Ну, нас, может, не сожгут, – произнес Миша Лобов с сомнением в голосе. – Мы все же не тамплиеры, а тубплиеры.
– Если ты спичку не поднесешь, тогда не сожгут, – дерзко сказала Эмма и отвела глаза. Рыжая Эмма терпеть не могла Мишу Лобова.
– Тубплиеры, – нараспев проговорила Валя Чижова. – Красиво… – Она оборотилась к Владу: – Это ты придумал!
– Не я, а ты, – поправил Влад и пальцем шутливо погрозил.
– Ну, тогда вместе! – попросила Валя.
– А что мы будем делать? – разведочно спросил Лобов. – Если мы, допустим, рыцари.
– Веселиться! – сказала Валя Чижова. – Что же еще? Плакать, что ли?
Идея понравилась: лить слезы никому не хотелось. Лобов тоже как будто был удовлетворен.
Тем временем ливень утих. Проем двери очистился и посветлел. Обтянутое тучами небо стало выше, легче, а рычанье грома доносилось теперь до земли, как сквозь вату.
– У нас должен быть начальник, – сказала рыжая Эмма. – Постоянный. Иначе ничего не выйдет.
– Магистр, – уточнил Влад Гордин. – Магистр ордена тубплиеров. Верно.
– Вот он пусть и остается, – предложила Эмма. – Семен. Кто "за"?
– Мы тут не воеводу новгородского выбираем, – скривил лицо Влад. – Конечно, Семен! Кто ж еще?
– Если так, спасибо за доверие, – сказал Семен Быковский. – Самоотвода не будет… Кого еще примем в орден?
Тубплиеры замолчали, обдумывая – кого же.
– Может, негра? – спросила Валя Чижова. – То есть кубинца?
– Да ну его, – неодобрительно покачал головой Влад. – Он партийный. И во-вторых, не пьет.
– Это говорит не в его пользу, – решил Семен. – Если человек не пьет, это всегда подозрительно. Особенно в нашем рыцарском положении.
– Я газету могу делать, – сказал Влад Гордин. – Для своих, конечно.
– Стенгазета! – обрадовалась Валя Чижова. – У нас будет стенгазета!
– "Туберкулезная правда", – сказал Влад. – Еженедельная. Без цензуры.
– "Туберкулезники всех стран, соединяйтесь!" – предложил Семен Быковский. – Эпиграф. Это ты, Влад, здорово придумал.
– А вот про негра вы зря: он на самом деле алкаш, – дал полезную информацию Миша Лобов. – Только скрывает.
– А ты откуда знаешь? – насторожилась рыжая Эмма.
– Знаю – и все, – отрезал Лобов. – Оттуда… Он ром пьет, а потом под забором валяется. У него там вроде берлоги.
Тубплиеры замолчали, живо представляя себе необыкновенную картину: Хуан, валяющийся в берлоге.
– Да он мне сам говорил, – усомнился Влад, – что ни рюмки не пьет: потом от паска человек краснеет как рак. Врачиха заметит и телегу накатает.
– А как он покраснеет, – логично заметил Миша Лобов, – если он весь черный?
Дождь перестал. Мокрый лес отряхивался под ветром как большая зеленая собака.
– Побежали, пока опять не полило! – позвала Эмма.
Побежали, перепрыгивая через лужи. Эмма устала от бега, задыхалась.
– Давай сюда! – сказал Семен и, поддерживая Эмму под хрупкий локоть, повернул к беседке-грибку, уже в виду столового корпуса. Войдя под круглую крышу, сели на бревенчатую сырую скамью, опоясывавшую круглый ветхий домик. Влад с Валей и Миша Лобов почти добрались до столовой.
– Зря мы Лобова позвали, – отдышавшись, сказала Эмма. – Вот увидишь, он список составит и передаст.
– Ну и что? – пожал плечами Семен. – Не он, так другой. Страна должна знать своих стукачей. А что он еще передаст? Что мы хотим революцию устроить?
– Да, революцию, – упрямо повторила рыжая Эмма. – Они там проверять не будут. Он скажет, Лобов этот: "Быковский устроил секретное собрание в лесу". Вот увидишь.
Семен знал: скажет, скорее всего. Донесет. Последствия доноса не вызывали у него опасений. Ну да, больные чахоткой тубплиеры, или рыцари короля Артура за своим столом, или хоть Рюриковичи в терему собираются вместе, пьют водку и шутки шутят для поднятия тонуса. Кому от этого плохо? Никому. Групповщину пришьют? Так сейчас вроде времена уже не те, когда за это дело десятку давали без сдачи. Сейчас все понято, и это даже хорошо: Рюриковичи – на здоровье, а Романовы – нельзя. Романовы – это монархизм, антисоветский заговор. Нельзя – и точка. Дураков-то нет. А Лобова надо назначить виночерпием, чтоб бутылки открывал. Прикормленный стукач – основа порядка и спокойствия. У нас в отечестве каждый третий стучит, включая клинических психов. Так лучше уж один опознанный Миша Лобов в ордене, чем три или четыре неизвестных. Мы за него и доносы будем писать, Влад красиво напишет.
Дождик накрапывал, вода уходила в потемневшие песчаные дорожки. Из подошедшего автобуса выбрался одинокий путник в синем плаще-болонье, с тяжелым чемоданом в руке и брел теперь к корпусу.
– Заходите! – окликнул его из беседки Семен Быковский. – Согреться не согреетесь, зато не промокнете до нитки.
Путник охотно свернул к беседке, вошел и тяжело опустил свою ношу на пол.
– Очутиться в нужное время в нужном месте, – беспечально сказал путник. – Иначе – тоска! – И представился, чуть щуря глаза под мокрыми стеклами очков: – Сергей Дмитриевич. А можно Сергей, так проще. Игнатьев.
Познакомились легко, без запятых.
– А вы наш человек, – с приязнью предположил Семен Быковский. – Со стажем… Здесь бывали, в Роще?
– Здесь не бывал, – откликнулся Сергей. – Уфа, Крым. Нижняя Волга. Здесь – впервые. А вы?
– Старожил, – ответил Семен. – Я здесь как дома.
– Даже без "как", – сказала рыжая Эмма. Ей не терпелось принять участие в разговоре с новеньким.
Сергей Игнатьев выглядел лет на сорок с довеском; пожалуй, он был ближе к пятидесяти, чем к сорока. Но могло ему оказаться на поверку и тридцать пять по паспорту. Под высоким и крутым, обрывистым лбом глубокие глаза светились сухим теплом – то ли по причине дружелюбного характера, то ли от тлеющей болезни. Небольшие кисти рук, которые он, опустив чемодан, освобожденно потирал одну о другую, отличались совершенством и красотой лепки.
– Что у нас хорошо, – заметил Семен, – так это текучесть кадров. Один ушел, другой пришел. Новые люди, новые знакомства. Не скучно.
– Никакого застоя, – то ли в шутку, то ли всерьез согласился Сергей. – Не как там… – Он повел головой к забору, к воле. – Там что, а? Сослуживцев кружок с утра до вечера, потом чтенье газеты в трамвае, потом запах стирки дома – и так изо дня в день до самого Нового года, до праздников. Что, не так?
– А у нас здесь хуже, чем на празднике, – подхватил Семен Быковский, – зато лучше, чем в тюрьме. О чем еще может мечтать человек?
– Ну, о чем… – прикинул Сергей Игнатьев. – Например, о всемирной справедливости. Или о полете на Венеру. Кому что больше нравится.
– Вы ученый? – предположила Эмма. – Астроном?
Сергей Игнатьев оказался историком, специалистом по ганзейской торговле.
– Но у меня есть один знакомый астроном, – сказал Сергей. – Вас интересует эта наука?
– Не очень, – ответила Эмма.
Они спустились из беседки и пошли, огибая лужи, к корпусу.
– Как вы думаете, – обернулся Сергей к Эмме, – Бог есть?
– Ну, в общем-то, нет, – подумав, решила Эмма.
– А этот мой товарищ, астроном, думает, что есть, – сказал Сергей. – "В космосе обитает неодушевленная разумная материя, управляющая процессами Вселенной" – это он написал.
Семен Быковский прислушивался внимательно.
– Отрицание Бога, – сказал Семен, – это заблуждение молодости. Ну что с них взять, с этих молодых! – и взглянул на Эмму.
Рыжая Эмма улыбнулась чуть загадочно: она была благодарна Семену за то, что он не вытесняет ее из разговора с умным новичком.
– Вот никогда бы не подумала, что вы специалист по торговле, – приветливо сказала Эмма. – Но вы, наверно, и другие вещи знаете по истории?
– В общих чертах… – согласился Сергей. – А что вас конкретно занимает?
– Например, тубплиеры, – сказала Эмма.
– Как-как? – не скрыл удивления Сергей Игнатьев.
– То есть тамплиеры, – поправилась Эмма. – Ну, рыцари. Крестоносцы.
Игнатьев знал кое-что и о рыцарях-храмовниках.
– Их начальный центр, штаб, иными словами, располагался в храме Соломона в Иерусалиме, – сказал Сергей Игнатьев. – Это интересная история и поучительная. Как и все, собственно, в истории.
– А мы тут… – продолжила было Эмма. – То есть…
– Лучше бы этот штаб располагался в храме Ивана или какого-нибудь Глеба, – перебил ее Семен. – Поспокойней было бы на душе. А то Соломон, евреи…
– Это понятно, – легко кивнул Сергей. – Евреи вот уже две тысячи лет подряд вызывают подозрения. Но…
– Мы тут тоже собираемся строить храм, – поделился Семен Быковский. – Вот ведь в чем дело…
– Прекрасно, – несколько настороженно заметил Сергей Игнатьев. – А "тут" – это где же? В Самшитовой роще? – Он поставил чемодан на землю и переменил руку.
– Храм туберкулезников, – сообщила рыжая Эмма. – Правда, здорово?
– Орден тубплиеров, – чуть наклонив голову к плечу, с гостеприимной улыбкой сказал Семен Быковский. – Вход свободный…
– Уже вхожу, – отозвался Сергей Дмитриевич и действительно шагнул вперед по мокрой дорожке.
11
Сергей Дмитриевич Игнатьев был непростой типус. К нему никак нельзя было прицепить инвентарный жетон с выбитой на нем надписью "Простой советский человек", сокращенно ПСЧ. А ведь из таких ПСЧ в шестидесятые годы прошлого века состоял, за редкими исключениями, великий и могучий советский народ, эта "новая общность людей", невиданная ни в какие времена популяция, обитавшая от Владивостока до Бреста и от Кушки до Амдермы.
Специалист по ганзейской торговле Сергей Игнатьев являлся именно таким исключением, так же как и его однокашники – дюжина писателей и ученых из кружка поэтессы Лиры Петуховой, проживавшей с молодым мужем Микой Угличем в коммуналке на одной из старинных арбатских улочек, в комнате с разноцветными стенами – двумя белыми, бордовой и зеленой.
Лира не всю жизнь, не от рожденья была Лирой: когда-то, лет за сорок до описываемых времен, знакомясь с миром в деревеньке Шустрики на берегу речки Серебрянки, она охотно откликалась на другое имя – то ли Грунька, то ли Фроська. Таких Серебрянок в России сотни, а вот Шустрики вроде бы одни на весь край; когда-то водились там, еще до Анны Иоанновны, шустрые люди, а потом помаленьку все перевелись от трудностей хозяйственной жизни и превратились в дремучих угрюмцев на зеленой земле. И не стать бы Фроське Лирой, не подайся ее отец, земляной человек Василий Петухов, в близлежащий городишко Крюков, в большевики – от тяжкой бескормицы и безвыходного положения вещей.
Крюковские большевики встретили социально близкого им Петухова вполне радушно: отправили его на борьбу с чуждым сытым элементом, он там и воевал как мог. По прошествии времени Петухов в ударном порядке одолел курс ликбеза и был укоренен в местной ЧК. Подробные, с поучительными деталями рассказы о ловле раков в реке Серебрянке выслушивались чекистами с пониманием и сочувствием. Петухов, влезши в воду и бродя вдоль бережка, добывал полезных зверьков на завтрак, обед и ужин на всю семью, ловил вот этими самыми руками – совал пятерню под корягу, шебаршил там пятерней и терпеливо ждал, пока рак цапнет его за усердный палец. Скучно ему в воде не было: вся деревня Шустрики промышляла таким ловом с утра и до поздней ночи.
Служебное усердие и литературный талант рассказчика способствовали карьерному росту. Безукоризненного Петухова с семейством проводили из Крюкова в райцентр Глухов, оттуда – в область. Журчали годы. На излете убойных чисток тридцать седьмого Петухов был переведен в Москву для укрепления поредевших рядов. Там, в кабинете со шторами, он и дождался начала Великой войны. Работы у него не убыло с началом военных действий: он ведал паникерами. Рутинное занятие не приносило, однако, заслуженного покоя: так окончательно и не приспособившись обстоятельной крестьянской душой к мучительству человеков, Петухов помер от запоя незадолго до Победы. Я видел его могилку на Ваганькове: "Следователь В. И. Петухов, чл. партии с 1921 года". Вот и все.
Лира никогда не останавливалась на раннем, рассветном периоде своей жизни, да ее и не расспрашивали. Казалось, аист ее когда-то принес в арбатскую комнату с картинами Вейсберга и Тышлера, с круглым массивным столом под вышитой скатертью, подходящим и для писания стихов, и для приятельских посиделок. Принес в клюве аист крохотную Лиру во фланелевом чепчике и оставил в комнате с разноцветными стенами – двумя белыми, бордовой и зеленой.