8
Лошадь под Казбеком шла ходко, ровной размашистой рысью. Седло, ладно подогнанное, на плотном, в палец толщиной войлочном потнике было обтянуто кожей цвета ореха. Светились частой золотой строчкой, обегая низкую округлую заднюю луку и переднюю, высокую и узкую, выпуклые шляпки гвоздей.
Тропа, скорее козья, чем конная, шла в гору. На ней и не видно было желтых пятен расклеванного птицами конского навоза – обычного знака глухих проезжих дорог, по которому редкие путники проверяют направление: не сбились ли, не свернули ли ненароком в совсем уж забытую сторону пути. Сверху тропа была закрыта, запечатана деревьями леса, ветви которых надежно сплелись над нею, как пальцы рук. Да она и с двух шагов с земли была почти неприметна. Человек, покачивающийся в седле в этом зеленом коридоре, испытывал сказочный покой души и покорную зависимость от мира – его гор, тишины и неба.
Я ездил по таким тропам, я знаю.
Тропа шла в гору. Лошадь, поставив уши торчком, высоко несла голову на крутой мощной шее; селезенка лошади мягко пощелкивала на ходу. Привычно слушая тишину, Казбек поглядывал вперед: до шалаша оставалось километра три.
В отличие от Ближнего шалаша, куда Казбек водил любознательных туристок, этот назывался – Дальний. О его существовании мало кто знал, а те, кто знал, держали свое знание под замком. Дальний шалаш стоял слева от дороги, в низинке, в глубине зарослей, и напоминал скорее приземистую тайную кибитку, чем хлипкое пристанище косарей. С тропы, с пешей или же конной высоты, случайный путник не мог различить в райском буераке ровным счетом ничего.
У расщепленного молнией горного дуба Казбек взял повод влево и свернул в чащу. Пригнув голову и локтем закрывая лицо от веток, он вскоре подъехал к своей берлоге и сошел с седла. В кибитке никого еще не было; Казбек отодвинул деревянный засов, заменявший замок, и вошел.
Внутри было чисто, сухо и неожиданно просторно. Здесь без толкучки могли разместиться человек пять-шесть, рассесться вокруг камелька, выложенного камнями. На земляном полу, без прорех застланном козьими и овечьими шкурами, стояли у стены топчан, эмалированное ведро для воды и большой, закопченный по бокам медный чайник, поивший не одно поколение людей. Под топчаном, под шкурами, лежала завернутая в промасленную мешковину снайперская винтовка Мосина калибра 7,62 мм, оснащенная оптическим прицелом Д-3. Казбек не зарывал винтовку в землю, не прятал ее в кустах, справедливо полагая, что, если случится беда и нагрянут сюда незваные визитеры в синих погонах, обязательно найдут они и оружие – все тут разнесут и перероют, но найдут.
Неторопливо оглядев помещение, Казбек прихватил ведро и вышел наружу. Ключ бил из замшелой скалы в полусотне метров от порога, струйка быстрой воды падала в ведро с приятным шумом. Вернувшись с водой, он развел огонь в камельке и подвесил чайник на треногу. Оставалось ждать. Сидя у огня, Казбек следил за языками пламени, как будто внимательно изучал их повадки. Он любил смотреть в огонь, костер представлялся ему прирученным и полезным, но по природе своей диким животным, вроде собаки или лошади.
На этот раз хозяин Дальнего шалаша ждал троих гостей. Разговор предстоял серьезный. Один из гостей, аварец по имени Муса, числился в бегах вот уже семь лет; милиция разыскивала его, но без особого рвения: четверо служилых, подобравшихся слишком близко, сложили головы под пулями абрека. В немилость к властям Муса попал не по причине длинного языка или дурного характера, а вот почему: аварец зарезал кинжалом районного судью. Окажись судья местным – лакцем, чеченцем или, еще лучше, тем же аварцем – происшествие не получило бы политической окраски с националистическим оттенком, и дело покатилось бы по совсем другим рельсам. Но судейский был чисто русским человеком, к тому же членом бюро партийного райкома, и все встало с ног на голову. Мусу объявили опасным преступником, идеологическим диверсантом, и ему не оставалось ничего иного, кроме как уйти в горы. С дюжину таких, как он, вспыльчивых людей одиноко бродили по горам Кавказа и наводили страх на местные власти. А жители горных аулов знали их всех поименно и рассказывали о них героические истории своим маленьким детям на сладкий сон при свете коптилок под каменными крышами саклей. Такие абреки водились в здешних местах и до сталинской высылки, и после нее, и при царе, и раньше. Абрек во все обозримые времена был знаком гордой свободы и безукоризненного благородства души.
Теперь уже многие забыли, а все это дело началось с жеребца. Советская власть разрешала гражданам иметь кобылу или мерина, ездить на них верхом или же запрягать в телегу, а жеребец был тем же приказом почему-то запрещен для личного пользования. Допытываться, какая причина лежит в основе запрета, никому в голову не приходило: у кого спрашивать-то? А и пробьешься к начальству, тебе объяснят: "Написано – выполняй, не умничай!" Некоторые умники все же так понимали приказ, что государство тут против жеребцов: они, мол, покрывают кобыл, поэтому владельцу жеребца полагается за услугу четвертной, и вот уже налицо подсудное частное предпринимательство. Другого объяснения ни дураки, ни умные подобрать не умели.
Жеребец Мусы был хорош – этим все сказано. К этому коню многие присматривались, одни с восхищением, а иные и с завистью. И всякому было ясно, что своего жеребца Муса не продаст ни за какие деньги. Однако чего нельзя купить, то можно украсть. Муса понимал это очень хорошо и глаз с коня не спускал. Но и районное начальство тоже знало толк в лошадях; каурый красавец мозолил им глаза, а неприступность его хозяина вызывала раздражение и смахивала на неуважение к советской власти. Действительно, где это видано: под каким-то Мусой ходит такое ядреное сокровище, а партийные начальники объезжают свои районные владения на смирных кобылах.
Решено было дерзкого Мусу прижать-припугнуть, и сделать это поручили судье.
Судья взялся за партийное поручение с жаром. Он вызвал Мусу к себе в райсуд и, неприязненно глядя, объявил:
– Ты на жеребце ездишь, а это нельзя по закону. Вот тебе двадцать четыре часа, и чтоб ты его к завтрему кастрировал. Все ясно?
– Зачем обижаешь? – начиная закипать, спросил Муса.
– Сказал тебе – по закону! – повторил судья с нажимом. – А не сделаешь – лошадь конфискуем, а тебя посадим. Теперь ясно?
– Ясно, – сказал Муса и пошел из кабинета.
Вечером того же дня Муса подстерег судью у ворот его дома и, ни словом не продолжив утренний разговор, убил обидчика одним ударом кинжала в левый бок. И ушел в горы. Смельчак не задумывается над последствиями!
Вот этого-то Мусу и ждал в гости Казбек в своем Дальнем шалаше. И еще двое молодых людей должны были приехать из неблизкого аула: овечий пастух Мурад и Джабраил – студент Бакинского университета, обучавшийся там истории.
Первым явился Муса. На вид ему можно было дать лет шестьдесят с небольшим. Сухощавый и ладный, он вошел без стука и сбросил со спины тяжелый мешок, сшитый из переметной сумы. Этот мешок, с которым он никогда не расставался, составлял часть легенды об абреке и, занимая почетное место в рассказах о нем, сам по себе был знаменит: вмещал все имущество Мусы и весил добрых полцентнера. Таскать его с места на место по горным тропам пожилому Мусе, передвигавшемуся, после того как легендарный жеребец пал с миром, только пешком, было нелегко. И эта непреклонная стойкость добавляла славы беглецу.
– Пора начинать! – усевшись на низкую скамеечку и вытянув ноги к огню, сказал Муса. – Время идет.
– Кавказское время – как мед, – откликнулся Казбек. – Я тебя год не видал, а ты все такой же.
– Да, – согласился Муса, – это правда. Стареют только молодые, а мы остаемся как есть. Молодые хотят начинать.
Они говорили по-аварски, дружелюбно поглядывая друг на друга. Щелкающие звуки речи напоминали автоматную стрельбу в горах.
– Молодые сейчас подъедут, – сказал Казбек. – Я так считаю, что они сотню человек наберут из шести аулов. Целое ущелье, сверху донизу. И овец под полторы тысячи голов.
– Страна, – кивнул Муса. – Каждое ущелье – страна. Пора начинать, и люди со всего Кавказа к нам сами побегут.
– Кроме этих жирных котов с побережья, – пробормотал Казбек.
– А кому они нужны? – вспыхнул Муса. – Да там наших почти нет, одни русские: кто на песке валяется, кто водку пьет.
– Да, море нам ни к чему, – сказал Казбек. – С нас гор хватит.
– Камень с горы надо толкнуть, – произнес Муса и замолчал, словно бы вглядываясь в тех, кто придет к ним, и пересчитывая их: раз, два, сто. – Потом он сам покатится.
Вскоре подъехали Мурад с Джабраилом – верхами, так что подлесок затрещал.
– Ишь шумят, – посетовал Муса. – Тише надо ходить, тише…
Молодые люди рядом со старшими, особенно легендарным Мусой, чувствовали себя скованно: горный Кавказ – не сухумский пляж, здесь работают другие законы. Сухумский пляж, выложенный загорающими иноземцами, развязал бы ребятам языки и руки.
– Проходите и садитесь, – указал Казбек. – Мурад, бери вон стаканы, налей чаю. Лепешки в мешке, доставай.
Тут, в Дальнем шалаше, среди своих, он мало чем напоминал Казбека из Самшитовой рощи, запанибрата распивавшего абрикосовый самогон с туберкулезным Семеном Быковским.
– Я слышал, русский памятник у въезда в Гуниб снова спихнули в пропасть, – сказал Муса. – Ваша работа?
– Наша, – подтвердил Мурад. – У нас там ячейка, шесть человек, а штаб в Хиндахе.
– Хорошо, – похвалил Муса. – Нам русские с их памятником в Гунибе ни к чему. Как они новый памятник снизу привезут, вы его опять спихните. – Муса усмехнулся, улыбка рассекла его лицо чуть наискось, и блеснули зубы. – Как это у них там называется?
– "Наглядная пропаганда" это называется, – сказал Джабраил, студент. – Вчера был памятник, а сегодня его уже нет. Как так? Да вот так!.. Наши люди смотрят, радуются.
– Очень хорошо, – похвалил Казбек. – А русские начальники в Москве думают, что у нас тут как на партсобрании: все "за".
– Пускай так и думают, – кивнул Муса. – Они сопли распустят до колен, а мы тут как раз и ударим и выкинем их с Кавказа.
– Они думают, – со вкусом повторил Казбек, – что тут все тихо, что без их приказа у нас и трава не растет… Растет! – Он взыскательно, одного за другим оглядел Джабраила и Мурада.
– Еще они думают, – в тон хозяину сказал Мурад, – что их какой-то генерал взял в плен нашего имама Шамиля. Раз на этом памятнике так написано, значит, мол, так оно и есть.
– Оскорбление! – сказал, как припечатал, Муса.
– Они там пишут: "На этом месте генерал от инфантерии князь Барятинский пленил Шамиля", – дал справку Джабраил. – Врут.
– Он знает, – кивнул Казбек на Джабраила. – Он студент.
– Шамиль сам к ним пришел и сдался, – продолжал Джабраил. – Так было надо.
– Это дело другое, – рассудил Муса. – А то – "пленил"! Да кто он такой, этот русский генерал?! Шамиля все знают, а генерала никто не помнит.
– Камень один помнит, на котором написано, – сказал Мурад, – и то недолго: не больше двух недель. Они ставят – мы спихиваем. Снова ставят – мы опять спихиваем.
– В Москву об этом ничего не передают, – заметил Джабраил. – Боятся.
– Хорошо, что боятся! – сказал Муса и рукой, как кинжалом, воздух перед собою рубанул.
– Чего боятся-то? – спросил Казбек. – Посадят их, что ли, за это? Или с работы снимут?
– Посадить, конечно, могут, – сказал знающий Джабраил. – Но дело тут не в этом. А в том, что вся их "дружба народов", раз памятник скидывают, хромает на одну ногу.
– На все ноги хромает, – поправил Казбек. – "Русский с кавказцем – братья навек". Где это они ее видели, эту дружбу? И на какой такой век?
– Шамиль четыре аула поднял, – дал историческую справку Джабраил, – и объявил газават. А у нас шесть аулов.
– И еще Габдано, – добавил Мурад.
– А что Габдано? – насторожился Муса.
– Как "что"? – удивился Мурад. – Там ваххабиты сидят, они с нами пойдут.
– Не надо! – снова рубанув рукой чуть не со свистом, решил Муса. – Мы против Москвы пойдем, а они пойдут за Ваххаба. – Он оборотился к Джабраилу. – Что скажешь, студент?
– Правда, – не задержался с ответом Джабраил. – Для них хоть русский, хоть китаец – одно и то же. Кто не за Ваххаба, тот никуда не годится.
– Нам богомольцы ни к чему, – продолжал Муса. – Они всегда в свою сторону тащат. Для нас Бог – свобода, а там поглядим. – И черту подвел: – Самим надо начинать!
– Мы в аулах тоже так думаем, – сказал Мурад. – Но с чего начинать-то?
– С оружия, – с большой убежденностью сказал Казбек. – Оружие есть у вас? Или нет?
– Есть кое-что, – доложил Мурад. – "Тулки" есть охотничьи, две малопульки. Кинжалы, конечно, у всех.
– Мало, – сказал Казбек, и взгляд его скользнул под топчан, легко прогулялся по снайперской винтовке, укрытой шкурами.
– План нужен, – сказал студент Джабраил. – Обязательно.
– Мало! – повторил Казбек. – Оружие в отделении милиции лежит, в Гунибе, надо его украсть или отбить. Без этого дело дальше не пойдет. А, Муса?
Абрек не ответил, только плечами пожал: ясно и неразумному младенцу, что без оружия дело не сдвинется ни на шаг, о чем тут говорить.
– Надо офицера привлечь, – сказал Джабраил. – Майора или полковника. Должен же кто-то разбираться в современной войне!
Муса снова промолчал, только поглядел на Джабраила грозно, словно бы выстрелил в него в упор из двуствольного гранатомета; получалось так, что разбираться необязательно и горская отвага перешибет русскую военную науку.
В кибитку с прохладного неба прилетел назойливый звук ревущего реактивного двигателя. Самолет шел под облаками, невысоко. Едва ли пилот, лейтенант или капитан, разглядывал из своей кабины гору под собой, зеленую бурку леса на той горе и Дальний шалаш, надежно укрытый той буркой. Но четверо мужчин в шалаше настороженно застыли, ощущая враждебное присутствие свидетеля их встречи.
– Раньше орлы летали над горами, – сказал Муса, когда звук рассеялся и вернулся покой, – а теперь русские.
– Мы мясо привезли, – сообщил Мурад, – и чеснок. Будете?
– Неси. – И Муса потянул из кармана узкий складной ножичек с бритвенно отточенным клинком – резать мясо.
9
– Хорошо бы куда-нибудь позвонить, – сказал Влад Гордин, угрюмо глядя. – Но звонить некому, и телефона нет…
– Мне тоже иногда хочется, – откликнулся Семен Быковский, – просто до смерти. – И, поведя перед собою рукой, обобщил: – Всем нам хочется.
Они шли на обед в столовый корпус – приземистый дощатый барак, стоявший в зарослях, в глубине дичающего парка. Парило. Лучи солнца, бело-золотые, не пробивали свод листвы над дорожками парка, и зелень казалась темной, почти черной. Чем ближе к столовой, тем больше становилось на подходах мужчин и женщин, шагавших сосредоточенно – как будто не на древний праздник насыщения, а на обязательную ежедневную процедуру они направлялись: на поддуванье или болезненный укол.
Раньше, в другой жизни, люди ели и пили для удовольствия и отдыхали, когда усталость валила с ног; в той жизни одиночество не досаждало душе Влада Гордина, да и нечасто он оставался тогда один. На телефонную болтовню он времени не жег и раздражался, когда его приятели молотили языками, уткнувшись в телефонную мембрану, как лошадь в свою торбу с овсом. Здесь, в "Самшитовой рощи", кругом было полно людей – и Валя, и тот же Семен, – а вот тянуло до сжатия сердца позвонить кому-нибудь, неведомо кому, спросить обычное: "Ну, как вы там? Живы?" И это "живы", хоть и звучало в точности как раньше, имело теперь другое значение и другой смысл.
Но звонить было решительно невозможно, а так ведь хотелось, и от этого неисполнения простенького, казалось бы, желания возникало ощущение тревоги и скрытой опасности. Как это – невозможно? Какой чертовой силе это мешает, кому стоит поперек горла? Кто так устроил, что все вчерашние сердечные приятели оказались вдруг в другом измерении, на другом свете? Не Бог же, в конце концов… На другом свете, откуда обитатели "Самшитовой рощи" видятся их далеким знакомцам словно в телескоп, да в придачу еще и в кривом зеркале.
Такие разрушительные рассуждения никогда прежде, ни при каких обстоятельствах не касались крепко сбитой молодой души Влада Гордина. Он испытывал беспокойство. Чуя опасность, он обнюхивал новое ощущение, как собака обнюхивает подброшенный живодером кусок мяса, набитый толченым стеклом.
Семен, чуткий человек, шагал молча рядом с Владом Гординым: пусть подергает его, пусть покрутит, это пройдет. У всех проходило, пройдет и у него. Одни в таком настроении плачут втихомолку, другие запивают, а третьи вот так зубами страшно скрипят. Это проходит, хотя желание позвонить за забор наваливается иногда как падучая болезнь.
Помнил Семен: через три-четыре недели, свыкнувшись с грехом пополам с санаторной жизнью, не так уж и тянется вчерашний новичок к междугородному телефону. Не то в первые дни, когда хоть бы голос родных услышать в трубке с того света, хоть бы кого, хоть обрыдлых соседей по коммуналке! А потом притупляется желание, уходит в землю и лишь изредка вспыхивает мощно, высвечивает все до последнего закоулка души, нигде не оставляя целебной тени. И, ослепив и уйдя, оставляет после себя такой сплошной мрак, что и ближнего не различишь в шаге от себя.
Да и к какому телефону бросаться, если нет тут никаких телефонов, по которым дадут позвонить! Кто ж даст, когда по междугородному надо дозваниваться часа три, а аппарат всего один – в конторе, в рабочее время. В Москву – три часа, а Тобольск не Москва, туда и за неделю не пробиться. Это не говоря уже о том, что у Майки в ее халупе вообще телефона нет. Воды – и то нет, какой уж там телефон. Так что дозвониться до сестры Семену просто невозможно, как будто не в Тобольске она живет, а в другом измерении. Да ведь так оно, впрочем, и есть.
И, укоренившись, эта мысль примиряла Семена Быковского с его подневольным положением: да, верно, в другом измерении, так уж вышло. И ничего нельзя переделать и изменить.
Здание столовой крестообразно запирало асфальтированную дорожку; пищеблок поглощал входящих. Кормежка только что началась, но зал был уже почти полон. Пахло вареной капустой. Люди сидели за столиками по шестеро, официантки, деловито балансируя в тесноте с подносами в руках, разносили постные щи с перловкой, полезные для здоровья. На столах, застланных серой клеенкой, крепкой, как брезент, розовели штампованные пластмассовые корзинки с крупно нарезанными ломтями белого хлеба и горкой серого металла лежала дюжина алюминиевых ложек с вилками в расчете на всю шестерку едоков. Ножей не было: мяса сегодня не предполагалось.
– Приятного аппетита! – сказал Семен Быковский, когда они с Владом нашли свободное местечко, сели к столу и официантка поставила перед ними тарелки со щами. – Вот паштет из зайца, свежие огурчики, капуста провансаль и гурьевская каша с абрикосами! Ешьте овощ с птичьим названием кольраби – почти как колибри!
А это, кто не в курсе дела, нормандские устрицы, и не вздумайте их жевать, как бублик. На первенькое у нас луковый суп, не забудьте насыпать туда тертого сыру. Потом нам подадут свиные ребрышки и седло барашка под брусничным соусом, хотя у барашка нет никакого седла. Тяпнем по рюмке – и вперед! И не думайте о том, что перед вами пустые щи, заправленные машинным маслом.