Впечатление - состояние
Свобода передвижения - неземной соблазн именно потому, что он не привязывает нас к месту. Собственно, вся наша цивилизация, как говорят историки античности, началась с того, что греки перестали умирать там, где родились.
Путешествия всегда были изысканной потребностью богатых, чье воспитание считалось незавершенным без "большого тура", покрывающего лучшую часть Европы и занимающего два-три года. Умелые японцы укладываются в одну неделю: "если сегодня вторник, значит, мы в Брюсселе".
Скорость - и мать прогресса, и его любимое дитя. Чем быстрее мы покоряем расстояние, тем меньше становится Земля. Ускоряя перемещение, мы отменяем его. Уже опробованные австралийцами "скрэмп-джеты" (инженеры называют их - "летательные аппараты на прямоточных двигателях сверхзвукового горения") обещают в два часа доставить пассажира из Лондона в Сидней.
Сегодня предел доступности мира ставят не моря и горы, а наша способность к углублению. Важно не запомнить увиденное, а воспринять испытанное - и восхититься им. Нельзя осмотреть Эрмитаж на мотоцикле. Котлета, съеденная на экваторе или полюсе, не насытит душевной любознательности. Путешествие состоится только тогда, когда мы вживемся в чужой пейзаж, сделав его частью нашего. Новое окружение оправдывает себя, изменяя структуры сознания - мечты, память, сны. Только тогда, когда весь метаболизм восприятия станет иным, мы вернемся домой не тем, кем приехали. Разве не для этого отправляются в путь? Другое дело, что такое называется не туризмом, а паломничеством.
Я знаю, что мир не везде одинаков. В нем есть места, где ток духовности бьет сильнее. Иногда на поверхность выходит красота, иногда - вера, но обычно - и то, и другое. Свидетельство тому - мистическое волнение, послушно охватывающее тебя там же, где и поколения, жившие до нас. Я знаю, о чем говорю, потому что не раз испытывал это неописуемое, но безошибочное чувство. Впервые - еще мальчишкой, когда разбил палатку у Покрова на Нерле. Потом был Ассизи святого Франциска, сухие сады Киото, иерусалимская Стена плача, смоковница, под которой Будда пережил озарение, замок короля Артура, где до сих пор ищут чашу Грааля. Адреса эти всем известны, да и добраться до них не так уж сложно. Труднее найти то, что ищешь. Успех зависит от дара к благоговению, в ответ на которое является чудо. Тут как в любви: дать ее можно лишь тому, кто может взять.
Досуг - труд
Труд - идеал богатых. Только бедные мечтают о безделье. В раю пролетариата никогда не работают. Маркс почему-то считал, что рабочий мечтает о фабрике. На самом деле он хотел взорвать свой завод и жить в доме его хозяина.
Ненависть к труду объясняет его история: "В поте лица твоего будешь есть хлеб". С тех пор, однако, многое изменилось. Труд перестал быть условием существования - принцы научились делиться с нищими, отдавая им добрую половину своих доходов. В Западной Европе, где встречаются династии безбедных безработных, труд из необходимости превращается в завидную возможность.
Так, собственно, и должно быть: всякий труд - привилегия, творческий - роскошь. Любопытно, что на этой дороге художник сближается с бизнесменом, хотя редко становится им. Причина, мешающая тому, проста. Мечтая разбогатеть, мы пропускаем скучное, торопясь перейти к интересному - прикидываем, на что будем тратить. Но те, кто владеют большими деньгами, любят их именно что зарабатывать. Сколачивать состояние им интереснее, чем спускать его. Захваченные процессом, богачи часто презирают оставшихся в стороне. Миллиардер Поль Гетти говорил: если утром имущие раздадут свой капитал неимущим, то уже к вечеру деньги вернутся к старым хозяевам.
Художник, пусть и бедный, - дело другое. Даже если богатые не ценят произведения искусства, они нередко коллекционирует их авторов, чувствуя, что те, в сущности, занимаются тем же бизнесом - творческим преобразованием действительности.
О странном характере этих отношений можно судить по фреске, которую великий мексиканский художник Ороско выполнил на деньги попечителей Дартмутского колледжа, пока те были в отпуске. Вернувшись в кампус, заказчики обнаружили на стенах отведенной под роспись столовой изображение войны Добра со Злом. Первое, согласно незатейливым убеждениям молодого гения, олицетворяли Маркс, Ленин и Троцкий, второе - черная рать капитала. Магический, как это теперь называется, реализм не помешал Ороско придать портретное сходство богатым и омерзительным чертям с попечителями - банкирами, фабрикантами, меценатами. И что же? Вместо того, чтобы помыть оскорбительную стенку, колледж потратился на новую столовую, закрыв старую на ключ, который, впрочем, доверяют всем желающим.
Мораль ясна: искусство победило толстосумов. В глубине души они признают объединяющую их с художником беззаконность всякого творчества, нарушающего устоявшийся порядок вещей. Деньги ведь тоже дают власть над реальностью. Чиста и призывна, она, реальность, лежит, как холст перед живописцем, бумага перед писателем, тишина перед музыкантом. Заполнить пустоту, начав с нуля, может только воля автора, следующего примеру Того, кто творил из ничего. Роскошь такой свободы уже не с чем сравнить, если, конечно, не впадать в кощунство.
Мифоборцы
Тому, кто вырос на футболе и Чехове, привыкнуть к рестлингу не легче, чем к пекинской опере. Боюсь, что я уже не освою ни того, ни другого. Что, впрочем, не мешает мне интересоваться и недоступным. Невежество освежает чувства, щадит разум и позволяет задаваться вопросами, которых нас лишает знание дела.
На первый взгляд рестлинг, собирающий больше зрителей, чем национальный спорт Америки баскетбол, - идиотское зрелище. Так бывает всегда, когда посторонние судят о чуждом им ритуале. Я, например, так до сих пор не смог объяснить американцам, почему водку надо пить выдыхая, залпом и крякая. Тайну рестлинга усугубляет его простодушная доступность. Ражие мужики в опереточных нарядах с разукрашенными лицами устраивают на арене потешную потасовку с воплями и соплями. Хрустят кости, шлепаются тела, льются слезы, звучат проклятия и жалобы. И все это, конечно, понарошку, не всерьез. Здесь, как в комедиях Чаплина, действие построено на тумаках и подножках. Еще больше это напоминает кукольный театр, где размалеванные куклы не больно колотят друг друга.
Короче, рестлинг ужасен тем, кто не знает его простого языка. Поэтому то, что толпа невзыскательных зрителей схватывает на лету, от интеллектуала требует героических усилий. По крайней мере в одном случае они не пропали даром. Я имею в виду классическую в семиотике работу французского ученого Ролана Барта "Мир рестлинга". Барт первым нашел ему достойное место, сравнив рестлинг с древнегреческой трагедией. В самом деле, раз тут все подстроено, к спорту рестлинг относить глупо. Как никто не станет устраивать тотализатор на постановке "Царя Эдипа", так никому не придет в голову заключать пари на исход отрепетированного зрелища. И тут и там заранее известно, чем все кончится. Зрители жаждут иного - гиперболических эмоций, публичной картины страданий, открытого изображения страстей, очевидной работы рока. Не болельщиками они хотят быть, а участниками культового действа, которое учащает сердцебиение, затрудняет дыхание и очищает душу. Греки называли это катарсисом. Мы - вульгарным натурализмом, игнорирующим символическую природу искусства. Его здесь, однако, не меньше, чем в романах соцреализма, впопыхах отличающих положительных героев от отрицательных.
Сюжет схватки построен на ослепительном в своей безошибочной выразительности конфликте добра и зла. Каждый поединок - своего рода церемониальный танец, во время которого происходит заклятие врага, сопровождаемое его унижением и символическим расчленением. Посмотрев два-три матча, ты начинаешь замечать, что у рестлинга есть не только своя, строже сонета, форма, но и свои, наглядные, как олимпийские боги, герои. Если на ринг выходит чернокожий Лорд Джунглей, то на его шее болтается череп съеденного вождя. У добродушного папаши Шанги все тело татуировано цветочками. Любимец молодежи Гробовщик выезжает на ринг в катафалке. По сравнению с пышным антуражем сама борьба кажется монотонной. Противники нападают медленно и по очереди, давая шанс оценить те увечья, которые они якобы наносят. Обычно все обходится удушением, откручиванием конечностей и сокрушительными ударами головой, которую здесь всегда применяют не по назначению.
В скромном репертуаре омерзительных приемов прячется сокровенный смысл происходящего. Чтобы разглядеть его, следует сравнить рестлинг с другой костоломной забавой - кун фу. Если боевые искусства Востока напоминают каллиграфию, то западные - балет. Апофеоз свободы кун фу - война без правил. Впав в медитативный транс, герой самовыражается, забыв о сопернике. Рестлинг - пародия на дисциплину. Отсюда ринг и рефери. Однако существующие здесь пределы - всего лишь повод для торжествующего бесправия. Правила нужны для того, чтобы их нарушать. Всякому бою навязаны ограничения места и времени. Но радость сражения в том, чтобы им не подчиняться. Поэтому самые страшные удары наносятся после гонга и ниже пояса. Поле боя тоже условность. Сражение происходит не столько на ринге, сколько вокруг него. Войдя в раж, борцы носятся по всему залу, топча друг друга и пихая зрителей. Иногда они даже добираются до автомобильной стоянки, где заодно крушат посторонние, но заранее оплаченные машины. Ну и, конечно, роль судьи ограничена тем, что ему достается от обоих.
Главное, поистине злодейское преступление рестлинга происходит на финальном этапе. Борьба, самый старый спорт в мире, кажется упражнением в эволюции - живой иллюстрацией книги Дарвина "Происхождение видов". Она разыгрывает родовые схватки человечества. Поэтому конечная цель борьбы - бросить соперника на землю, с которой тот дерзко поднялся. Положить врага на лопатки - значит лишить его прямохождения, которое отличает нас от всех животных, кроме кенгуру. Рестлинг, однако, не кончается, а начинается поражением. Оно служит поводом для крестных мук. В них соль игры. Ее ритуализованное насилие напоминает кровожадную эстетику кладбищенского барокко. Тем не менее карикатурно преувеличенные истязания можно счесть признаком гуманизма, ибо они подчеркивают человеческий или сверхчеловеческий характер причинаемого рестлингом страдания. Как утверждал своим "Театром жестокости" Арто, "порог, с которого начинается эстетика, - доступная пониманию каждого боль".
Чтобы придать вес дурно сыгранным страданиям, рестлинг иногда делает их подлинными. Умный фальшивомонетчик сует настоящую купюру в пачку свежеотпечатанных банкнотов. Умелый борец позволяет себе пускать кровь, ломать ноги и вышибать зубы. К концу своей пятнадцатилетней карьеры Мик Фоли, по прозвищу Кактус, стал коллекцией увечий, включающих оторванное ухо, плохо сросшиеся ребра, смещенное плечо и сломанную челюсть. Перед его последним боем уже упоминавшийся Гробовщик обещал ударить Кактуса по голове стальным стулом пять раз, но так увлекся, что хирург наложил двадцать восемь швов. Кактус, однако, не остался в накладе. Он написал мемуары, занявшие первую строчку в списке бестселлеров "Нью-Йорк таймс". Листая эту книгу, я вспоминал строку Высоцкого: "Могу одновременно грызть стаканы и Шиллера читать без словаря". Кактус и впрямь знает четыре языка и даже обладает университетским дипломом, что, впрочем, не мешает ему писать без знаков препинания.
Интеллектуальные веяния - знак нашего времени. В холодную войну рестлинг был незатейливо политизирован. Злодеи выступали в красных трико. Так, в начале 50-х блистал знаменитый борец по кличке Усач, имитировавший Сталина. Сейчас жизнь и борьба стали труднее. Поэтому чутко реагирующий на перемены рестлинг обновил список действующих лиц. Перестав олицетворять исторических злодеев, его ряженые стали персонажами более абстрактными и декоративными. Первым эту перемену зафиксировал губернатор Миннесоты Джесси Вентура, когда его еще все знали под кличкой Туша. Отсюда был уже один шаг до политики, и Вентура его сделал, победив на выборах. Я всегда с уважением относился к избирателям этого симпатичного северного штата. В сегодняшнем мире жизнь слишком сложна, чтобы поддаваться управлению сверху. Теряя реальную силу, власть становится церемонией, ритуалом, театром, игрой, если угодно, рестлингом. Кстати сказать, Платон был выдающимся борцом, стяжавшим себе славу атлета в Истмийских играх. В отличие от Туши Вентуры, на спортивном поприще он добился больших успехов, чем на политическом.
Грибы в Новом Свете
Море, степь, а тем паче горы - рай для глаза. Простор приветливо упраздняет все границы, кроме горизонта. Доверчиво подставленный осмотру пейзаж затягивает в себя, объединяя того, кто смотрит, с тем, что видно.
Лес - другое дело: нутро природы, ее интимные потроха. Углубившись в них, мы теряемся в теплых внутренностях чащобы. Переплетение стволов и веток лишает зрение перспективы. Лес гасит взгляд, заставляя смотреть перед собой, то есть вниз - под ноги, где нас ждут грибы.
Каждая встреча с ними неповторима. Ягоды, скажем, на одно лицо, но у грибов свой характер, свой темперамент. Одни живут семьями, как подберезовики, другие - бараками, как маслята, третьи - россыпью, как лисички, остальные - как попало. Редкие, как тигры, боровики в счет не идут: им закон не писан.
Капризные и непредсказуемые, грибы обладают большей, нежели другие растения, свободой. Избегая необходимости, они растут, где хотят, лишь бы на воле. Грибы не терпят аграрного насилия, а те, что терпят, уже и не грибы. Поэтому, чтобы насладиться грибами, мы должны, минуя земледелие, спуститься к ним по эволюционной лестнице, вернувшись к тому невинному состоянию, когда человек кормился щедротами природы, собирая то, что не сажал.
Всякий, кто с детства привык ходить по грибы, знает, что в этой процедуре есть нечто волшебное, магическое и, как я бы сказал сегодня, "медитативное".
Шаря по мху, глаза живут на ощупь. Доверяя им себя, мы становимся послушным придатком зрения. Вооруженное не столько остротой, сколько интуицией, оно ведет нас к грибу тогда, когда тот почти не виден. Исподволь притягивая к себе, он соединяет нас с собой невидимой и неведомой связью. Мы его не столько находим, сколько угадываем. Это даже не охота, а игра в прятки, где нет побежденных, победителей, жертв. Стоит безвольно отдаться на волю грибного провидения, как лукошко наполнится само собой.
В России, как было написано в моем букваре, в лес ходят за грибами, по ягоды или партизанить. Американцы ягоды понимают в джеме, партизан - в Афганистане, грибы - в супермаркете и по лесу гуляют просто так. Попав в Америку, мы с женой, которая в прошлой жизни была опенком, а в будущей рассчитывает стать трюфелем, делали то же самое, пока не открыли (по ошибке, как Колумб - ту же Америку) здешние грибы. Точного адреса я предусмотрительно не назову, но признаюсь, что было это на берегу Нового Света, когда мы, отчаявшись в местной флоре, махнули на нее рукой и отправились загорать. Тут-то, на пляже, по колено в песке и лишайниках они и стояли. Забравшись в безлюдные дюны, грибы торчали на ветру, как чернобыльский кошмар или декорации кукольного театра. Похожие на наши подосиновики, они поражали несуразным размером: коренастые челыши не помещались и ладонь, тень взрослых особей укрывала от солнца. Лениво раскинувшись вдоль бесконечного пляжа, они, как нудисты, не могли не обращать на себя внимания. И все же никто, кроме нас, к ним не цеплялся.
Очумев от жадности, мы бросились на добычу с ножами, но три гриба наполнили корзину, и нам пришлось сваливать урожай в багажник.
Постепенно с пляжа стал стекаться народ. Самые приветливые, неумело скрывая ужас, спрашивали, что мы собираемся делать с этими причудливыми растениями. Узнав - что, американцы теряли выдержку:
- Вам нечего есть? Разве вы не знаете, что грибы ядовиты?
- Не все, - выкручивались мы.
- Что значит "не все", когда у всех ножки да шляпки. Как тут отличить агнцев от козлищ?
- Как всегда, - честно отвечали мы им, не желая уносить эту тайну в могилу, - душой и опытом. Причем, опыт нужен свой, а душа - народная.
Дело в том, что интерес к грибам свойственен почти всем просвещенным нациям. Японцы без грибов не обедают, немцы варят суп из лисичек, итальянцы жарят боровики на гриле, французы кладут их в паштет, поляки закусывают маслятами водку. Но только русские любят собирать грибы не меньше, чем их есть.
Каждую осень эта томная страсть гонит миллионы из дому в лес, чтобы приобщиться в нем к ритуалу братания человека с грибами. Мистический характер этой связи известен и американцам. Не собирая грибов, они с ними иногда советуются.
Во всяком случае так делают представители недавно придуманной науки этномикологии. Ее предмет - роль психоделических грибов в первобытных культах. "Люди каменного века, - пишут ученые, - открыли психоактивные свойства некоторых грибов и научились с их помощью впадать в экстаз. Трансцендентный опыт позволил пещерному человеку выйти за пределы личного сознания и ощутить себя частью космического целого".
Другими словами, грибы открыли нам религию. Они оказались детонатором духовного взрыва. Благодаря грибам люди впервые познали божественный трепет, научились ценить невидимое, искать непонятное. Забыв дорогу, ведущую к иной реальности, дураки ломятся к ней напролом, устраивая развлечения из того, что было сакральным. Тоскуя по священному, они торопятся заткнуть дыру в душе размером с Бога. Но те, кто путают религиозное переживание со смертоносным досугом, лишь удаляются от цели.
Первобытная техника экстаза поднимала человека над животной обыденностью и делала его другим. Раздваиваясь и углубляясь, наши предки преступали пределы видимого и границы индивидуального. Грибы были им не только помощниками, но и примером. Обнаруживая свою явную и съедобную часть, они прячут под землей главное - грибницу.
Корни ее живут в слишком сложном для нас устройстве. Эта геометрия иного уровня. Мешая зазнаться, она не дает нам постичь ее порядок. Мешая отчаяться, она утешает тем, что порядок существует.
Как все хорошие метафоры, грибница ничего не объясняет, но на все указывает. Кружево белесых нитей словно служит схемой мира. Каждое явление в нем опирается на бесконечно перепутанную вязь причин и следствий. Грибница соединяет их узлом в темной глубине, и то, что нам кажется отдельной, как боровик, радостью или ненужной, как мухомор, опасностью, - всего лишь внешнее проявление неведомых закономерностей. Если грибы подарили нам метафизику, то грибница была ее контурной картой - первым черновиком Бога.
Память о связанных с грибами открытиях стала частью нашей подсознательной истории. Беззаботно кладя в корзину безобидную сыроежку, мы подспудно воскрешаем ритуал архаической веры, так умно связавшей грибы с человеком, что приобщение к этим редким дарам природы по-прежнему кажется таинством. Оно тешит желудок, волнует кровь и бередит душу.