Глава 6
Первый рассказ Макара
- В котором это году было, в двадцать первом али в двадцать втором? - спросил Макар.
Михаилу Лукичу, видно, не первый раз приходилось слушать этот Макаров рассказ, а, может, он просто догадывался, что приятель хочет рассказать гостям.
- В двадцать втором году.
- В двадцать втором, значит… Я-то германскую не воевал по молодости, а был взят сразу в Красную Армию, а Михайла постарше меня на пяток годков, он в четырнадцатом ушел. Ушел да и нет его, четыреста девятый Новохоперский полк его пропер до самой Румынии. А когда там штыки-то воткнули в землю да стали выходить с большевиками из войны, часть домой пришла, а часть не дошла - комиссары завербовали. И Михайлу туда же как Георгиевского кавалера да к тому же из беднейших слоев. Да… А скоро и меня взяли и бросили к Дону. Поспрашивал я тама, мол, не знают ли такого Михайлу Болотникова, дескать, дома он давно не бывал. Да што ты! Прорва народу-то, разве найдешь? Повоевал бы подольше, может быть, и свиделись где, а меня в тот же год и околодило. - Макар выставил из-за стола свою колоду, вздохнул над ней неглубоко и продолжил: - Вернулся я пострадавшим красноармейцем, а тут как раз новую власть ставили: волостные комитеты пошли, землю делили, церковь в Стретенье трясли - много всего было. Меня в волисполком поставили. Председателем-то Воронина Генаху - помер летошний год в Ленинграде, - а я, значит, при ём. Винтовка трехлинейная, два патрона к ней. Правда, про боезапас наш никто, кроме нас с Генахой, не знал. Винтовка и винтовка. Ладно… А Михайлы-то все нет и нет в доме. И жив ли уж, нет ли - где спросить не знаем. В девятнадцатом от него письмо было: под Питером стоял, да в двадцатом на пасху писал, што домой охота. А потом и писать перестал, и самого нету. Варька - и та за Генаху Воронина вышла. Уж на што ждала девка, да посохни-ко семь-то годов! Мы тут маракуем: где Михайла? А он какого-то там батьку Глухаря гоняет. Отсюда все и началось.
- Вызывает раз Михайлу командир и спрашивает: "Где же Глухарь-от наш, красноармеец Болотников? Все возле носа вертелся, а теперича им и не пахнет. Где же он, сукин сын?" Михайла отвечает: "Так, мол, и так, товарищ командир… Чего ты ему сказал, Михайла?
- Сказал: откуда, мол, мне знать?
- Вот. "А раз, говорит, ни ты, ни я не знаем, где он, значит, надо искать. Возьми трех красноармейцев, которые посмекалистей, подбери их себе таких и ступай. Найдешь, и зададим мы ему задачу". Взял Михайла красноармейцев, пошел. Целую ночь в снегах проплутались, а к утру набрели на сенные стожки возле хутора и решили посидеть в этих стожках, пообглядеться, а там уж што бог даст. А Глухарь-то шельма был - своих как раз в сено на ночь и прятал. Только, значит, эти ямку в стожке поразобрали, а их хвать за ошерки и: кто такие, откуда будете? Эти - мычать, а их в конвой и - к батьке. А тот из попов был - его просто-то не объедешь. Безо всякого Якова спрашивает: "Пошто, вашу крестную мать, пришли?" Георгиевский кавалер наш отвечает: "А, говорит, мол, у тебя харчи, слыхать, покрепче, дак мы оголодали." Говорит так, а сам себе думает: покорми-ко нас денек-другой, а мы тем временем и поразузнаем чего, а потом ищи нас, свищи!" Да ведь и Глухарь не больно дурак был из себя, говорит: "Даже, говорит, господь бог, царствие ему небесное, велел человекам в поте лица хлеб-от свой добывать, а я, дескать не бог, дак у меня и тем паче стараться надо." "А мы, мол, и рады постараться! - Михайла ему толкует. - Эти вот по плотницкому делу, а я дак гончар. Чего, мол, скажешь, то и будет сделано." - "Ладно! - Глухарь отвечает. - Гончар мне вазу ночную сделает, штобы поубористее была, а плотики пущай четыре гроба сколотят, на случай, по своей мерке. Но это после. А сперва, мол, надо доложиться по всей форме: где противник стоит и какие у его силы?" Вот как дело-то повел! Михайла - тоже не криво повязанный - отвечает: "Мы, мол, из крестьян будем, у комиссаров по вербовке лямку тянем, а сами-то серые. Мол, насчет харчей у тебя слух услыхали да и дали ходу, потому воевать-то все одно где, коли под вербовку попали, а харч-от дело такое, што требуется. А про силы противника доложить можно. Народу в эскадроне порядком: нас вот четверо, потом из нашей же деревни Филька Рыжий, Ондрюха Галоп, Викентий, Грыжебейло хохол, Варюха… Это парень, хоть и зовется по-бабьи. Ну, да еще кой-кто - всех-то разве упомнишь? Винтовка при каждом имеется, лошади. С лошадями, правда, напасть. Кирька у Ондрюхи пал, Викентий своего этта по холке огрел да шибко, видать, - тужится теперича мерин. Остальные, кажись, справные, токо гоняют их шибко, а овса не кажный день…" Врет Михайла, а сам глядит, што Глухарь вроде как засыпает: патлы свои длинные поповские свесил - глаз не видать, дышит ровно и помленьку присвистывает - воздух, значит в ноздре у его гнется, сипит. Ну, мелет ему Михайла, а сам со своими пермигивается. А Глухарь этим разом волосья рукой раздвигает, и сна у его ни в одном глазу! Раззанавесился эдак, ногой в барабан в какой-то пнул - и два хлопца в дверях. Говорит им: "Серые они мужики. Да мало серые, дак и голодные в придачу, Пущай повар сварит им индейку, которую даве мне сулил, а покамест она у его парится, серых мужиков повыветрить надо. Дух от них неважнецкий идет."
- Взяли их хлопцы под белы руки, привели в сарай, нахлестнули каждому по чересседельнику на запястья, да и вывесили на стропилах. Под ноги, правда, чурки подставили, токо штобы носками дотянуться. Не висеть чередом, не стоять. А индейка, мол, токо к завтрему упарится, обождите.
- Так же без рук можно остаться! - перебил рассказчика отяжелевший слегка Василий.
Михаил Лукич ничего не сказал, только опустил руки со стола на колени.
- Значит, день они так провисели, а токо темнеть начало, Глухарь приходит. "Скоко, говорит народу в эскадроне?" Михайла опять за свое: "Нас вот четверо, да Филька, да Викентий…" Глухарь и дослушивать не стал, ушел. И, видать, сниматься с места ему надо было, крикнул часовому: "Порубай их в лапшу и сарай запали!" Влетел молоденький казачок, шашкой чересседельники посек, шикнул, чтобы не выползали, покамест сарай дымом не обоймет, и зажег солому в углу. Солома попалась квелая - не стоко огня дала скоко дыму. А угол-то все-таки взялся, потом и стропила взяло. Взяло стропила-то, и надо выползать, а то упаришься чище индюшки, а они ни который и шевельнуться не могут - отвиселись. Только уж когда совсем припекло, выползли. А тут и свои по Михаловым следам налетели. Подобрали висельников, накормили, как сосунков, с ложки, отправили в лазарет. А из лазарета - домой за негодностью для прохождения дальнейшей службы. Какой солдат без рук? А они хоть и на своем месте у его, а все, как не свои стали.
- Вышло это накануне Рождества, а домой он явился уж к концу Пасхальной недели. По тому времени быть без рук, хуже, чем без головы: на подножке не увисишь, на крышу не заберешься, и в вагон не больно влезешь. Так и топал с полдороги. А время голодное было, вшивое. Оголодал, зарос. Да и это бы ничего себе, шел бы да шел, мол, какой уж есть! А его до губернии донесло, а там в баню потащился: до дому дотерпеть не мог, причередиться захотелось, чтобы, если девки-то свои встретятся, дак…. Волоса ему до бани стричь не стали, мол, прополощи сперва кудри-то. А вышел из парной и одеться не во что стало. Все вшивое-то бельишко, и шинелишку, и сапоги - все унесли. По тому времени народ ничем не брезговал. Ну, што? Али голым теперича ходи, али так и проживайся в бане. Погоревали с банщиком, объявили розыск, да толку-то чуть. Дали ему в милиции хламиду да валяные опорки, мол, как уж хошь добирайся. А хламида-то, видать, театральная какая попалась, али прежняя барская: широченная, длинная до пят и с оборкой, вроде накидки. В одной-то этой хламиде и пошел он в Стретенскую волость.
- Мешок, чу, солдатский не взяли - за лавку завалился, - уточнил Михаил Лукич.
- Ну да, мешок вот еще был, портянка в ем новая лежала, не успел променять на кусок, домой нес. Портянку-то вокруг голого места намотал и топал домой… Вот, значит, топает он домой, а у нас всю страстную неделю и всю пасхальную бой на всю волость идет. Храм-от мы еще в девятнадцатом покурочили маленько, и, скажи, што ни праздник, то нам жизни никакой нету. Попа бывшего… Как его, Михайла, не помнишь?
- Старого-то Серафимом, а последнего-то я и не видывал.
- Ну, да и хрен с ним, с попом. Осудили мы его - за подрыв, за вредительство народной власти, в чека поместили. А тут вдруг другой объявился - дьякон крестный ход собрал! Ладно… А волисполком у нас в поповском бывшем доме квартировал, в сторонке от села, но у дороги. Магазин там щас, ехали вы сюды как раз мимо. Сидим мы там с Генахой, жена его Варюха пришла. Сидим, горюем: где овса на яровое взять? Свой-от голодающему Поволжью отрядили. А вечер уж был. Варюха-то вдруг потянулась к окошку, поглядела да - матушки мои! - как заорет, да за Генахину спину, да крест за крестом, себя посыпает. Я - за винтовку и тоже к окошку. А этот, гляжу, и идет к селу-то. То ли голодный-то был, дак не до чего уж ему, то ли село-то увидел да обеспамятел, токо хламида-то у его открылась - и в опорках-то, голый, кроме одной портянки, и идет себе. Волосища длинные, зарос, да тощой-то такой - ну чистый Иисус Хритос, господь вседержитель, мать честная! Токо што вот со креста! Кроме нас его еще увидали да в крик, да еще - и пошло! Кто в дом, кто из дому. Судный, мол, день настал! А этот леший народ-от увидал да руки и тянет, торопится в опорках-то! Генаха мне: мол, давай, Макар, трать патрон, может, мол, это провокация какая. А у меня аж культя дрожит: а ну как на самом деле отпелося нам? Да и Варюха еще за трехлинейку хватается с голосом, мол, опаметуйтесь, антихристы, на кого ствол подымаете! Кой-как окошко прикладом выставил, пустил заряд, а куда - Христос знает! Оба патрона тогда извел. Ты мне скажи теперича, как я тебя не угробил тогда, а? - толкнул Макар приятеля плечом.
- Да уж полно-ко, гробельщк! - ответил ему тем же Михаил Лукич.
- А чего полно-то? Взял бы пониже, и поминай тебя потом.
- Да чего же не взял-то? Не взялося?
- Взялося бы, как бы захотел…
- Да што же не захотел-то?
Старики готовы были заершиться, и Денис спросил, чем кончилась история явления Михаила Лукича народу.
- Варька вылетела на дорогу да хорошо на колени сразу не брякнулась, носом в землю не зарылась. Узнала лешего. "Мишка! - кричит, - черти-то тя давят, родимый мой, напугал-то всю волость!" Да по морде хлесть его по бородатой-то. Потом мы с Генахой оклемались. Я дак без палки, на одной ноге ускакал встречать. Близко-то глядеть, он и на себя еще был похож, а уж издали - ну, чистый Христос… Ох, шуму тогда было - на цельный уезд. Из укома уполномоченный приезжал, два дня крутил Михайлу - што да как? Да… А вот так, скажи щас кому - ни в жизь не поверят.
- Ну почему же? Все это очень интересно, - сказал Денис.
- Да разве это все? - похвастал Макар. - Поживи-ко-те у нас недельку. Дак не такого наберетесь. Али песни мы с Михайлой поем - вота история-то!
- А ну! - попросил Денис.
- Пущай в конюшню к себе ведет! - остановила Матрена. - Дома-то, поди, посуда почернеет вся от ихнего пения.
- А мы шопотком, мать! - расхорохорился Макар.
- Нашепчу вот щас обоим! Как бы чередное чего пели. Не стыдно, люди-то добрые послушают, али уж залили дак?
- Раз так, тут дело серьезное, мужики! - сказал Денис и подмигнул своим. - Может, на улицу пойдем? Речка у вас тут есть?
- А мосток-от переезжали…
- Через ручей?
- Через какой ручей? Река это и есть. Княгиня она у нас.
- Как понять?
- А так. Зовется Княгиней. Узехонькая да мелкохонькая, а до того вертлявая, что вот как княгиня-то от неча делать вся и извертелась. Семь загибов на версте дает. И не пересыхает такая-то! Ключи бьют. А за Пеньковским полем - рядом тута - три бочага дала: Круглый, Ивистый и Вдяной.
- И рыбка есть?
- Случается…. На перекатине - верста отсюда - пескарь торчит, у бочагов окунишко гуляет, щурята другой раз…
- Может, сходим на речку? Как, Михаил Лукич?
- Да ведь можно. Макар, дойдешь ли с нами?
- Не шибко больно поднес - спрашиваешь. Эко, три стопки выпили - да дойдешь ли?
Глава 7
Солнце пекло уже в висок, а не в темя, но было еще жарко. Земля парила из последних сил. Потливое это время - жара накануне Ильина дня.
Самое хорошее купание на Круглом бочаге. Дно там ровное, не шибко глубокое, но теперь там уйма ребятни, не поговорить с гостями на свободе. Ивистый бочаг зарос ряской. Остался один Водяной, куда Михаил Лукич и повел гостей.
Странное это место - Водяной бочаг. Со стороны Пеньковского поля дно у него из белого песка, крепкое, как наждак, и без единой травины. И глубина - никто до дна донырнуть не может. А дальний берег травянистый, илистый и время от времени там появляются большие черные коряги, а откуда они берутся - никто не ведает. Вот и говорят, что в этом бочаге Водяной сидит, и на дне у него сад разведен из таких коряг.
- А сказки про него какие-нибудь рассказывают? - спросил Денис, когда Макар рассказал про Водяного.
- А бог их знает, какие тут сказки? Будто бы невесту у князя Водяной увел к себе на дно, а так ли это, нет ли - кто ж знает? Давно уж это было. А потом девки, которые обманутые, сюды плакаться приходили. Поплачется три дня которая, к той хахаль и вернется. Но ведь это прежде было.
- А теперь не плачутся?
- Не слыхать чего-то.
У бочага было тихо и прохладнее, чем в поле. Москвичи быстро вылезли из одежек, растянулись на песке. Старики сели рядышком помлеть на солнышке. Оно грело им сухие спины, доставало до нутра, и, похоже, оба они слушали, как отогреваются их середки.
Денис покрутился на горячем песке, нашел палку, швырнул ее к дальнему берегу.
- Водяного гоняете? - усмехнулся Василий. Он так и остался в черном своем костюме, только галстук чуть распустил.
Палка плюхнулась возле коряг, всплеснула воду и стало слышно, как вода зачмокала в каких-то дырах.
- Слышишь, отвечает: "Тут я, тут я!" А сейчас мы у него и про княжну спросим! - Денис разбежался и, врезавшись в воду, ушел на глубину. Он пробыл там до того долго, что старики забеспокоились.
- Парень-то наш где? Не унырнул бы куды. Леший-то тебя дернул наговорить ему всячины, - выговорил Михаил Лукич Макару.
- Да, чай, вода подымет, не золотой.
Денис выскочил из воды, хлебнул воздух, опять скрылся, но теперь уже было видно, что он плывет к берегу и что-то толкает перед собой.
- Поймал, видать, кого. Водяного твоего тянет, поди…
Денис доплыл до берега, откинул со лба волосы.
- А там действительно целый садик у водяного.
- Ты гляди, неужто до дна донырнул? - удивился Михаил Лукич. - Мы в парнях сюды нырять ходили - никто не доныривал.
- А я вам "цветок" поднял. - Денис выволок из воды большую корягу и подтащил ее поближе к старикам. - Смотрите, какой красивый!
Старики покосились на корень - коряга как коряга, только что черная, как уголь. С этим они опять успокоились и предались теплу, которое вгоняло их в дрему. Денис лег возле них, подгреб себе под грудь горячего еще песку, положил голову на руки и стал сбоку смотреть на дремлющих приятелей. Совершенно разные старики! Михаил Лукич маленький, белый, как зимний заяц, но лицо чистое, ровное. А Макар и погрузнее, и черен, как эта коряга, и лицо ему будто вспахали - изъезжено морщинами, гуще некуда. И дремлют они всяк по-своему: один тихо, незаметно как-то, другой чуть всхрапывая, подергиваясь, словно смотрит бесконечные беспокойные сны.
- Дядя Макар, а песни-то когда будут? - нарочно тихо спросил Денис, чтобы проверить, действительно ли старики уснули.
- Песни-то? - сразу отозвался Макар. - А их на воле петь нельзя. Хулианство будет. И подпевала-то, гляди, полудеят как. Ты попроси лучше, чтобы я рассказал тебе чего-нито.
- А чего попросить?
- А я не знаю. Чего хошь, то и расскажу. Языком-то вертеть - не горшки ляпать.
- Тогда, кстати, откуда здесь гончарное дело взялось? Это что, традиционное ремесло здесь?
Макар сморщился в улыбке, покачал головой, дескать введешь ты меня во грех, парень! Потом вытянул по песку свою здоровую ногу, достал из кармана жестянку с табаком, постукал по ней тяжелым пальцем, аккуратно свернул цигарку, раскурил ее, опять покачал головой.
- Да, парень… Ну дак вот, слушай…
Глава 8
Второй рассказ Макара.
- Точно-то я не скажу, когда это было. И Михайла, пожалуй, не скажет. Может, уж полтыщи лет прошло. А может, и больше. Леса тут у нас стояли темные. А на краю лесов было два города - с того конца город и с этого. И дорога от одного к другому была только что по Волге. До Волги-то тут верст десять, што ли. Скоко, Михайла?
- Не трогайте его, он спит, - сказал Денис.
- Двенадцать считают, - отозвался Михаил Лукич, не открывая глаз.