Но есть и такие персонажи - хотя их немного, - которые выстояли в трудной борьбе с превратностями судьбы, остались верными избранному пути, не поступились принципами.
Что это за принципы? Думается, прежде всего речь идет об отношении к двум важнейшим событиям в новой и новейшей истории Египта - революциям 1919 и 1952 гг.
Юноша Анвар аль-Хульвани, живший неподалеку от дома Н. Махфуза, погиб во время демонстрации от пули английских оккупантов. Его смерть произвела огромное впечатление на будущего писателя. Он увидел противостоящих друг другу английских солдат и египтян, которые скандировали: "Да здравствует родина!", "Умрем за Саада Заглула!"
Отношение автора к революции 1952 г. раскрывается в новелле об Ахмеде Кадри. Перед нами мрачная фигура полицейского офицера, пытавшего при королевском режиме патриотов-египтян. Одиноким и жалким стариком видит его писатель после революции. Ахмед Кадри пытается оправдать свое прошлое. "Случается, человек попадает под машину и гибнет…" - говорит Кадри, считая себя лишь винтиком в огромной машине, угнетавшей страну. Ни единым словом не высказывает автор своего сочувствия или жалости к этому человеку.
В романе сплелись десятки тем, больших и малых. И все они так или иначе связаны с революцией 1952 г. В главе "Сурур Абд аль-Баки", например, отразились противоположные точки зрения не только на события, связанные с агрессией против Египта, но и на египетскую революцию в целом: Сурур оказался в числе врагов революции, поскольку закон о земельной реформе затронул его имущественные интересы.
Не боится автор и высказать свою критику и горечь в связи с поражением Египта в дни июньской агрессин Израиля в 1967 г. Он показывает, что поражение Египта вскружило голову тем, по чьим интересам нанесла удар революция. Это оппортунисты, приспособленцы, спекулянты. Для них, как и для Ида Мансура, "голубая мечта - господство Америки на Ближнем Востоке".
Роман "Зеркала", как уже отмечалось, состоит из пятидесяти пяти глав, которые можно было бы также назвать просто новеллами или очерками. Возьмем, например, одну из этих глав - "Гаафар Халиль". Это законченное произведение с завязкой, кульминацией и развязкой, со своим разработанным сюжетом. Такое же впечатление остается от "Амани Мухаммед" и других глав. Но некоторые из них, такие, скажем, как "Бадр аз-Зияди", можно определить как небольшой очерк или литературную зарисовку.
Но если отдельные главы и неравноценны, то, собранные вместе, они производят удивительно цельное впечатление, составляют некое новое единство - роман с присущей этому жанру композиционной стройностью.
Если в трилогии Нагиба Махфуза, как уже отмечалось, время персонифицируется, выступает как "Великий разрушитель и исцелитель", то здесь, в отражении "Зеркал", оно дробится и прерывается, оставаясь вполне конкретным историческим временем. Отсутствует также какое-либо единство места действия. Таким образом, движение сюжета подчинено не обычной логике повествователя, а логике развития мыслей и ассоциаций человека, свободно предающегося воспоминаниям. Безукоризненно гладки лишь зеркала в театральных фойе. В жизни мы скорее имеем дело с осколками, в которых отражения возникают под самыми немыслимыми углами. И все же ощущение лабиринта - лишь первое, обманчивое впечатление. Думается, что главный путеводитель - явственный авторский голос, отчетливо слышимый в многоголосье романа.
В одном из своих интервью Нагиб Махфуз сетовал на утерю современными египетскими литераторами связи с "основой" - национальной культурой. В результате каждое новое поколение начинает как бы с нуля, говорил он, а искусство носит подражательный характер. Что касается романа "Зеркала", то в нем удачно сочетаются европейские литературные и эстетические веяния с глубоко национальным характером, а подчас и традиционной формой.
В коротких автобиографических рассказах просматривается традиция средневековой арабской "макамы" - плутовских рассказов, анекдотов, объединенных общими персонажами. Однако в отличие от героев средневековых "макам" персонажи романа "Зеркала" не вступают под конец жизни на путь добропорядочности. Дидактическая, назидательная развязка не удовлетворила бы требовательности к своему творчеству писателя-реалиста.
С другой стороны, в новеллах, составляющих "Зеркала", можно усмотреть продолжение традиций "хабар", средневековых арабских биографических рассказов. Один из авторов "хабар" Лбу Хайян ат-Таухиди (XI в.) известен книгой воспоминаний о своих современниках - поэтах, мыслителях, правоведах, с которыми связывала его судьба, совместные литературные и научные диспуты. В этой книге, как и в романе Нагиба Махфуза, были затронуты злободневные политические и философские проблемы эпохи. Произведения ат-Таухиди написаны простым, ясным языком, характерным вообще для жанра "хабар". Сообщая основные биографические данные своих героев, он затем дает сведения об их жизни, полученные от посторонних и носящие часто анекдотический характер.
Однако в отличие от литературных героев Нагиба Махфуза в этих рассказах действуют вполне реальные исторические лица.
На творчестве Нагиба Махфуза воспитывалась целая плеяда египетских писателей молодого и среднего поколения. Он по справедливости пользуется репутацией создателя современного египетского романа. И тем не менее личность его окружена некой таинственностью. Египетские литераторы нередко сетуют на то, что они мало знают о взглядах и вкусах писателя, о его человеческих качествах.
Нагиб Махфуз известен своей нелюбовью к разглашению всего, что касается его личной жизни. Хотя у него и возникало намерение написать свою биографию, "обязательность истины - опасное и почти невыполнимое требование", по собственным словам Махфуза, удерживало его от осуществления этого намерения. Тем не менее написанный от первого лица роман "Зеркала" можно в значительной мере рассматривать как автобиографическое произведение. Рисуя биографию своего поколения, Нагиб Махфуз недвусмысленно высказывает свое отношение к людям, дает свою оценку событиям. Личность автора становится, таким образом, осью повествования, находит отражение в зеркале биографии каждого из героев.
В то утро, когда мы встретились в кафе, Нагиб Махфуз был по-деловому собран. Наш разговор касался темы израильской агрессии в произведениях арабских писателей. Н. Махфуз с горечью говорил о том, что египетские литераторы до последнего времени не смогли или не имели возможности по-настоящему глубоко и ответственно подойти к разработке этой темы.
- Речь идет не только о военной стороне проблемы, - говорил он. - Проблема борьбы против израильской агрессии глубоко затрагивает все египетское общество. Поднять эту тему в литературе с необходимой серьезностью - значит обсудить все социальные, политические, духовные вопросы, которые волнуют египтян, и найти их правильное решение.
Найти правильное решение этих вопросов - совокупная задача египетской общественности; конечно, одному писателю она не под силу. Но Нагиб Махфуз смело ставит их в своих "Зеркалах", в романах "Любовь под дождем" и "Пансионат "Мирамар"", и в этом его огромная заслуга перед египетской литературой.
"Израильская агрессия в июне 1967 г. была для нас ударом молота по голове, после которого долго звенит в ушах, - сказал писатель. - Но наша литература преодолевает кризис. Она начинает рассматривать проблему в перспективе борьбы, отражает в той или иной степени горечь поражения".
Роман "Зеркала" содержит тяжелые раздумья писателя о судьбах своей родины. И в то же время, несмотря на широкую панораму жизни, нарисованную автором, в ней чего-то недостает. Она похожа на панораму города, где едва ли не все здания одной высоты, нет ни минарета мечети, ни колокольни, ни пожарной каланчи - почти ничего, что возвышалось бы над серыми, густо заселенными кварталами. Дело, очевидно, в том, что писатель, создавая свои "Зеркала", преследовал цели обличения пороков египетского общества. Конечно, не все египтяне причастны к той коррупции, бюрократизму, разложению, которые начали проявляться в египетской жизни к моменту выхода романа в свет. Как талантливый художник, он оказался в какой-то степени и провидцем. Пороки, обрисованные Нагибом Махфузом в его романе, с особой остротой стали заметны в последующие годы, когда в результате проводимой президентом А. Садатом политики "открытых дверей" в стране произошло оживление частного и иностранного капитала. "Жирными котами" прозвали египтяне нажившихся нечестным путем нуворишей, подчеркнув тем самым неприятие этой политики.
Еще в романе "Пансионат "Мирамар"" (1967) писатель создал образ врага египетской революции. Это бывший крупный землевладелец и королевский чиновник Талаба Марзук. Революция национализировала его собственность, и он превратился в противника нового строя. Марзук сожалеет, что США не установили мирового господства, когда монопольно владели атомной бомбой. Он мечтает, чтобы американцы правили Египтом через "умеренное" правительство.
Прочитав подобные мысли в романе Махфуза, египтянин невольно задумается над положением в своей стране, где в результате отказа от политики ориентации на социализм, проводившейся президентом Насером, а также капитулянтского курса президента Садата произошел надлом в психологии значительной части интеллигенции. Эти события не могут не вызвать тревожных размышлений у честных людей, на глазах которых совершается отход от моральных, политических, наконец, философских ценностей египетской революции.
Именно за эти ценности боролись лучшие представители египетской культуры. И среди них почетное место всегда принадлежало Нагибу Махфузу.
Анатолий Агарышев
Ибрагим Акль
Впервые имя доктора Ибрагима Акля я встретил в статье профессора Салема Габра. Не помню уж, о чем шла там речь, но доктора Акля называли в ней выдающимся умом, который произвел бы идейный переворот в нашей культуре, если б не гнусная клевета, пущенная о нем в тот период, когда его положение еще не было прочным. Клеветник, личность весьма беспринципная, утверждал, что в докторской диссертации Ибрагима Акля, защищенной им в Сорбонне, содержались нападки на ислам. Пресса развернула против доктора яростную кампанию. Его обвиняли в богохульстве, в преклонении перед взглядами европейских ученых, в попрании ради докторской степени религии и национального достоинства. Требовали увольнения его из университета. Это сильно подействовало на доктора Акля. По натуре он не был борцом и не посмел бы бросить вызов общественному мнению: он боялся потерять свою должность, единственный для него источник средств к существованию. Он отрицал предъявленные ему обвинения, доказывал свою приверженность вере. Ему пришлось обратиться к друзьям по университету и коллегам, в первую очередь к доктору Махеру Абд аль-Кериму, с просьбой положить конец всей этой шумихе.
В 1930 году, когда я поступил в университет, доктор Ибрагим Акль занимал там должность адъюнкта. Видимо, пережитые неприятности научили его осторожности. Все свое внимание он сосредоточил на преподавательской работе и не принимал никакого участия в общественной жизни. Мы, студенты, находили его скучным, суховатым человеком. Лекции доктора Ибрагима Акля по большей части сводились к общим рассуждениям и не содержали той богатой информации, которой были насыщены лекции других преподавателей. Он был еще не стар - сорок с небольшим, здоров, полон сил. В студенческой среде он вскоре стал предметом насмешек и героем анекдотов. Однажды во время лекции я спросил его:
- Профессор, почему вы не пишете книг?
Не без высокомерия взглянув на меня, доктор Акль своим звучным голосом произнес:
- Не полагаешь ли ты, что в мире написано мало книг? - и, покачав головой, добавил: - Если выстелить книгами всю поверхность земного шара, они легли бы по ней двойным слоем. А из всей этой массы книги, содержащие новые мысли, не покрыли бы и переулка.
Встречал я доктора Акля и в салоне доктора Махера Абд аль-Керима, в большом доме, в Мунире. В его старинной гостиной я познакомился почти со всеми, кто представлял цвет нашей интеллигенции. Я и теперь бываю там, однако ничего от былых времен в ней не сохранилось. Очень высокий, с величественной осанкой и умным взглядом синих глаз доктор Ибрагим Акль на редкость гармонично вписывался в роскошную обстановку этой гостиной в классическом стиле.
Особенно яркое воспоминание сохранилось у меня об одном из проведенных там вечеров. Разговор тогда зашел о политике. Обычно мы избегали политических тем, нам было известно, что хозяин салона, наш уважаемый профессор, не выносит подобных дискуссий. В силу семейных традиций и воспитания он принадлежал к партии ватанистов, а мы, его ученики, - к молодежной организации партии "Вафд".
Однако умолчать о совершенном Исмаилом Сидки перевороте, который взбудоражил наши мысли и чувства, было трудно. Доктор Ибрагим Акль выждал, пока высказались почти все студенты, и заговорил:
- Наша конституция - это, несомненно, завоевание и в то же время - ловушка! - Мы хотели тут же ринуться в спор, но он не дал себя перебить: - Национальная борьба уклонилась в сторону от своей первоначальной цели. Мы погрязли в межпартийных склоках. Любой переворот самым губительным образом сказывается на взаимоотношениях между людьми, на их правах. То замечательное, унаследованное нами от революции 1919 года единство слабеет день ото дня.
- Единство народа не ослабнет, - возразил доктору Ибрагиму Аклю кто-то из студентов.
Словно задумавшись на миг, профессор Махер Абд аль-Керим помолчал и затем с улыбкой, негромким, мягким голосом заметил:
- Народ наш, что великан из народной сказки, вдруг очнется на какое-то время и опять заснет… на века.
- Никто не собьет нас с пути, - сказал доктор Акль, - если мы будем верны идеалам.
И тут, обведя взглядом своих синих глаз наши настороженные лица, повторил, отчеканивая каждый слог:
- И-де-а-лам.
Он любил повторять это слово на лекциях, и Аглан Сабит, один из моих приятелей, так и прозвал его "доктор Идеал".
Должно быть вспомнив о волне атеизма, захлестнувшей в ту пору факультет, доктор Акль уточнил:
- Не следует понимать идеалы как порождение религии. Считайте их, если угодно, тем источником, из которого возникла сама религия.
Шейх-азхарит, имени которого я теперь уже не помню, заметил:
- Одни неприятности от этой политики.
- Именно идеалы мы должны сохранить, идеалы, - продолжал твердить доктор Акль.
Салем Габр, утопая своей тучной фигурой в мягком кресле, вмешался в разговор:
- Дорогой доктор, проблема нравственности тесно связана с общественными отношениями, и прежде всего мы должны изменить общество.
Доктор Акль обернулся к нему:
- Вы читали книгу Бергсона о природе нравственности и религии?
Салем Габр презрительно пожал плечами:
- Бергсона я читаю как романтическую поэму!
- Вы, профессор, - обратился к Габру доктор Махер Абд аль-Керим, - мечтаете о революции, подобной той, что произошла в России четырнадцать лет назад, ведь ее слабые стороны становятся очевиднее с каждым днем…
- О России мы знаем лишь то, что прочтем о ней в западных газетах и книгах, - резко перебил его Салем Габр.
Перемирие, заключенное на время чаепития, пока все наслаждались ирфой, от которой исходил аромат миндаля и фисташек, было почти тут же нарушено кем-то из студентов.
- Единственный выход, - заявил он, - это покончить с рвущимися к власти партиями меньшинства.
- Ведь это и есть классовая борьба, - заметил Салем Габр, - только вы неправильно сформулировали само понятие.
В разговор снова вступил доктор Акль:
- Премьер-министр заявил, что его цель - добиться независимости. Что ж, пусть добивается!
- А если нам будет навязан договор вроде декларации 28 февраля?
- Залог истинной независимости - верность идеалам и Египетский банк! - не без раздражения ответил доктор Акль.
На меня весьма удручающее впечатление производило различие между народными слоями и образованной интеллигенцией в их подходе к политике: со стороны первых - бурная реакция, приводящая нередко к кровопролитию, со стороны вторых - затяжные, но бесплодные дискуссии.
Раздумывая над этим по дороге из Муниры, я слушал все те же речи:
- Революция неизбежна!
- Достаточно ли забастовки, чтобы начать революцию?
- Говорят, именно с забастовки и началась революция в девятнадцатом году.
- А как все начиналось в девятнадцатом?
Летом того же года я встретил доктора Акля с семьей - женой и двумя сыновьями - в ресторане "Аль-Анфуши" в Александрии. Как-то утром, после купания, я сидел там, пил кофе, просматривая газету и краем глаза наблюдая репетицию вечернего представления на сцене ресторана, хотя не отношу себя к любителям западной музыки, которой оно сопровождалось.
Доктор Акль познакомил меня со своей женой, она, кажется, работала тогда инспектором в министерстве просвещения. Было приятно смотреть, как трогательно ласков он с сыновьями, как любит их, - слишком уж отец балует их, пожаловалась мне его жена. Это впервые вызвало во мне симпатию к доктору Аклю. Я не очень-то уважал его раньше - не мог простить ему не только его нежелание писать книги, но и отсутствие с его стороны настоящего интереса к работе. Правда, его импозантная внешность, остроумие, манера перемежать философские рассуждения иронией производили на меня приятное впечатление.
- А вы всегда тут купаетесь? - спросил доктор Акль.
- Да. Море на этом пляже куда спокойнее, чем в аш-Шатби.
- Как только закончат Корниш, Александрия станет неузнаваемой.
Я согласился с ним, и он, вдруг улыбнувшись, сказал:
- Ну вот, а вы ненавидите Исмаила Сидки.
Услыхав это имя, я поморщился от досады.