Ассам аль-Хамлауи
Самый большой на нашей улице дом - семьи аль-Хамлауи - выходил и на Бейн аль-Ганаин. Его со всех сторон окружал обширный сад, обнесенный высоким забором, из-за которого виднелись верхушки многочисленных пальм и манговых деревьев. Владелец дома Ассам-бей был человеком знатным и играл на бирже. Семья его состояла из жены и трех дочерей. Ездил он в экипаже с колокольчиком, звон которого оповещал соседей об отъезде и приезде бея. Семейство это своими привычками и вкусами не отвечало ни нашему времени, ни нашей среде. Оно жило своей, обособленной жизнью. Соседи у них не бывали, и они ни к кому не ходили, традиций не уважали, обычаев не блюли. Мать и дочери появлялись на улице, в экипаже или пешком, с открытыми лицами, поражая всех белизною кожи, золотом волос и блеском глаз. Ассам-бей, нарушив общепринятые приличия, пригласил в дом известную актрису, которая вскоре стала часто приезжать к нему. Распространился слух, что она его любовница, а журнал "Искусство" даже напечатал сообщение, что Ассам-бей подарил ей ожерелье стоимостью в десять тысяч фунтов. Мы нарочно поджидали приезда актрисы на улице, чтоб взглянуть на нее, - для нас это было большим событием.
- Мы смотрим бесплатный спектакль, жаль только, без конца и без начала, - говорил Гаафар Халиль.
- Как только этот распутный бей позволяет себе такое при жене и дочерях? - спрашивал Халиль Заки.
- Он ведет себя так же, как и они, - отвечал Сайид Шаир.
Сайид Шаир жил ближе всех к дому семейства аль-Хамлауи и буквально сгорал от любопытства.
- Тайна раскрыта! - объявил он нам однажды.
Мы окружили его, и он торжественно возвестил:
- Госпожа живет с гладильщиком Мухаммедом!
Гладильщика Мухаммеда, сильного, драчливого парня, кривого на один глаз, мы знали отлично, он гладил белье всей улице. Трудно было представить, чтобы элегантная, похожая на киноактрису госпожа могла полюбить одноглазого Мухаммеда, пузатого, с толстой шеей и широким некрасивым лицом.
- Она ходит к нему домой, закутавшись в милайю, - сказал Сайид. - Я видел ее собственными глазами.
Госпоже не нужно было кутаться в милайю. Гладильщик сам приносил белье в дом и оставался там иногда по часу и больше. Когда же Ассам-бей уехал с актрисой за границу, гладильщик и вовсе перестал стесняться: все время проводил он в доме у госпожи, иногда даже ночевал. А дочери Ассам-бея ходили гулять на окраину Аббасии и встречались там с поклонниками или принимали их у себя в саду. Их поклонниками были: Ид Мансур, Шаарауи аль-Фаххам, мой родственник Ахмед Кадри, офицер из полицейского участка аль-Вайли, зубной врач и учитель-француз.
Мы считали мужским долгом выразить свое осуждение семейству и его посетителям - за отсутствием других возможностей - тем, что швыряли в их окна камни. Однако к дому, очевидно заботами влюбленного офицера, был приставлен для охраны полицейский. В то время я был безумно влюблен в Сафа аль-Кятиб и меня страшно возмущало поведение дочерей Ассам-бея, которое я считал недостойным, порочащим самое высокое чувство на свете. Однако в 1930 году мы с нашим злословием были посрамлены. Все три девушки одна за другой вышли замуж и стали образцовыми женами. Старшая вышла за инженера, средняя - за секретаря министра, младшая - за преуспевающего адвоката. Они в корне изменили свой образ жизни, и их семьи могли считаться образцом добропорядочности. Уже в пятидесятые годы мне случалось встречаться с их сыновьями, серьезными молодыми людьми прогрессивных взглядов. Ассам-бей умер в годы второй мировой войны, примерно в то же время, когда погиб Шаарауи аль-Фаххам. Его вдова получила большое наследство. Ей было лет пятьдесят, но она все еще оставалась красивой и энергичной. Жила она одна, дочери навещали ее редко. Связь с гладильщиком продолжалась, но, вероятно, Мухаммеду уже хотелось избавиться от вдовы. Однажды у входа в гладильню он дал ей пощечину на виду у всей улицы - они о чем-то поспорили. Спустя несколько недель после этого госпожа взяла себе в любовники мясника.
- Старушка - аристократка, но у нее демократические вкусы! - говорил по этому поводу Гаафар Халиль.
В конце войны госпожа продала дом и уехала из нашего квартала. Однако мы не потеряли ее из виду - она часто бывала в кафе в центре города. Перед ней обычно стоял бокал вина. Подловив какого-нибудь юнца, она покидала кафе. Этим она приобрела известность. За таким же занятием я увидел ее в Александрии. Порой она на время исчезала и потом появлялась в тех же местах и вновь принималась за свою игру. Однако она старела, шику в ней поубавилось, было ясно, что деньги у нее подходят к концу так же, как и ее дни. При каждой новой встрече я замечал, что она сдает. Теперь это была просто старуха, дряхлая и немощная. Она уже не ходила - а может быть, ее не пускали? - в дорогие кафе, а бродила по улицам в порванной, ветхой одежде. Потом и вовсе стала появляться в галабее и шлепанцах и кончила нищенством. Сам я, правда, не видел, чтобы она протягивала руку. Владельцы забегаловок на обычном пути следования старухи подкармливали ее и давали немного денег. Меня обычно охватывала грусть, наплывали воспоминания о нашей старой улице, какой она была в ту далекую пору висевших над дверьми фонарей, необъятных полей и не нарушаемой ничем тишины. Мне было тяжело думать об этой женщине, ставшей жертвой неутолимой жажды жизни, об этой старухе, мимо которой теперь равнодушно проходили ее благополучные внуки. Им не было дела до ее горестей и одиночества.
Ид Мансур
Он один из нашей постоянной компании, и связь с ним у меня сохранилась по сей день. И все же Ид Мансур не друг. Это человек без сердца. Даже у Халиля Заки и у Сайида Шаира есть сердце. А у Ида Мансура его нет. В Аббасии он жил с отцом и старым слугой. Мать умерла при его рождении. Отец Ида торговал недвижимостью. Долгое время он работал с евреями и перенял у них сметку и ловкость. Когда родился Ид, отцу его было уже пятьдесят. Больше он не женился, и Ид у него был единственным. Скупой, грубый и бессердечный, старик и сына воспитывал по своему образу и подобию. Ид с детства не знал ласки, точно рос в лагере, где готовят террористов. Способности его проявились рано: он был предприимчивым, жестоким, корыстолюбивым и бессердечным мальчишкой. Таким и остался по сей день. Сызмала пиастр для Ида был кумиром и мерилом человеческих достоинств. Только ради этого кумира и билось его сердце. Я уже говорил, что он не был настоящим другом. Наши отношения - скорее приятельство, возникшее на основе соседства, совместных игр, долголетнего знакомства, они лишены подлинной привязанности и искренней симпатии. Ид способен смеяться над несчастьем, как над анекдотом, На него не произвела никакого впечатления ни смерть Шаарауи аль-Фаххама, ни смерть Бадра аз-Зияди; более того, он не мог скрыть удовлетворения, что у него не стало соперника: он метил в капитаны футбольной команды. Встретив мой укоризненный взгляд, он прикусил губу, чтобы не рассмеяться.
- Ты чудовище! - сказал я ему тогда.
- Да услышит аллах твои слова! - прошептал он мне на ухо. - И с злой ухмылкой добавил: - Я такой же, как вы, только честнее, потому что не лицемерю!
В силу своего воспитания и характера Ид привык жить, как ему хотелось, не считаясь с традициями, религией, с чувствами окружающих. Именно в силу его воспитания и характера жизненная философия тут никакой роли не играла. Ид не был ни распутником, ни повесой, как Халиль Заки и Сайид Шаир. Его главной целью были деньги. Кроме них, его ничто не интересовало. Даже женщины, единственное развлечение, которое он себе позволял, занимали в его жизни совсем незначительное место. Едва он в 1930 году окончил среднюю школу, отец тут же определил его к себе в компаньоны и муштровал до последних дней своих в 1935 году. Ид унаследовал от отца огромное состояние.
Несмотря на то что он принимал участие в сборищах в саду семейства аль-Хамлауи, не помню, чтобы какая-нибудь другая женщина нравилась ему так, как Сурая Раафат. Тогда он еще работал вместе с отцом. Во что бы то ни стало он решил покорить ее сердце.
- Какое-то время я был еще в ее власти, и если бы она устояла, то, может быть… - говорил он мне позднее.
- Может быть, ты бы женился на ней?
- Во всяком случае, я думал об этом.
- И ты не испытываешь угрызений совести, что обманул ее?
- Я об этом не думаю, - ответил он с ухмылочкой.
Он никогда не знал любви и не испытывал потребности жениться и иметь детей. До настоящего времени - ему уже перевалило за шестьдесят - Ид Мансур с той же энергией и жадностью зарабатывает деньги и не видит в жизни другой цели. Я был зол на него, когда он иронизировал над нашими патриотическими чувствами, и не мог ему простить его смеха над моими слезами в день смерти Саада Заглула. А ему было наплевать.
- Если б не англичане и не евреи, эта страна перестала бы существовать, - говорил он.
Он твердил об этом до последнего дня пребывания англичан в Египте.
Такой же скряга, как и его отец, Ид Мансур, однако, придерживался иного взгляда на деньги: не тратил без нужды ни миллима, но жил в свое удовольствие.
- Я холост, - говорил он, - и останусь холостяком. Наследников у меня нет, нужно пользоваться благами жизни.
Брак он презирал и считал его глупостью. Похоже, он никогда не сожалел о решении остаться холостяком и, чем старше становился, тем больше находил удовольствия в своей одинокой жизни. В 1936 году он продал дом и покинул наш квартал. Поселился в гостинице "Мена-хауз", полностью избавив себя от домашних хлопот. А для любовных утех, которые он время от времени себе позволял, снял небольшую виллу недалеко от пирамид. Он не любил долгие связи и предпочитал иметь дело с певичками-иностранками из ночных клубов. Денег на еду не жалел, но пил умеренно, а к наркотикам испытывал отвращение. Вечера проводил за деловыми разговорами с коллегами по торговле недвижимостью, не пропускал и наши еженедельные встречи. Любил сравнивать свои достижения с успехами других членов нашей компании, вроде Сурура Абд аль-Баки и Реды Хаммады, и не скрывал своей гордости тем, что богаче их: ведь богатство было в его глазах главной и единственной ценностью в жизни.
- Халиль Заки преуспел не менее тебя, он так же богат, как и ты. - поддел я его однажды.
- Халиль Заки - грязный, презренный человек, - ответил он.
- А твои финансовые операции честны?
- В разной среде честь понимают по-своему, - откровенно сказал Ид. - Воможно, ты расценишь сделку, которую я совершаю, как грабеж. Мы же видим в ней проявление ума и опыта. Но я презираю методы Халиля Заки - они под стать только голодранцам!
В Ида влюбилась как-то одна певица-иностранка. Писала ему письма, а он читал их нам вслух и иронически комментировал:
- Если женщина вознамерилась завоевать мужчину и сделать его своей собственностью, то ей кажется, что она любит его.
Наиболее явно душевная низость Ида Майсура обнаружилась в тот день, когда вспыхнула война между нами и Израилем в 1948 году. Тогда мне даже показалось, что он, не знаю уж по каким причинам, ненавидит свою собственную страну или что соображения выгоды полностью заглушили в нем чувства, которые нам представляются священными. Так же недостойно он вел себя и в 1951 году, в дни отмены англо-египетского договора и партизанской борьбы в зоне канала. Несмотря на свою абсолютную политическую индифферентность, он ненавидел "Вафд". Но до 1952 года жизнь его текла сравнительно безмятежно. Июльская революция хотя и не подорвала его благосостояния, но лишила спокойствия. Одно за другим на него обрушивались такие события, как свержение монархии, аграрная реформа, эвакуация английских войск из зоны канала. В нем заговорил инстинкт самосохранения, он понял, что принадлежит к той категории лиц, над которыми нависла непосредственная угроза, и рано или поздно он потеряет все, что имеет. Тройственная агрессия вселила было в него искру надежды, но искра эта скоро угасла. Многие его друзья-евреи свернули свои дела. Однажды он сказал мне:
- Как бы мне хотелось перевести свои капиталы за границу и эмигрировать! - Увидев, как исказилось мое лицо, он пояснил: - Египет - не место для умных людей! - Засмеялся своим жестким смехом и добавил: - Если бы я не был египтянином, то желал бы им стать.
Несмотря на свои опасения, он продолжал торговлю. В июне 1967 года в нем снова возродилась надежда. Хотя последующий ход событии оказался не таким, как он рассчитывал, эта надежда еще теплилась в нем.
- Конец неизбежен! Это лишь последняя вспышка перед крахом! - говорил он со злорадством.
Прошли месяцы, год, и два, и три. Положение в стране все улучшалось, воля народа окрепла, перспективы борьбы прояснились. Это слегка беспокоило Ида Мансура, но серьезной тревоги не внушало. Он жил надеждой, которую поддерживали в нем враждебные радиопередачи и провокационные слухи. А когда мы с Редой Хаммадой обвиняли его в отсутствии патриотизма, говорил:
- Что такое родина?! Родина сегодня определяется конкретными интересами - либо ты сторонник свободы, творческой мысли и гуманизма, либо сторонник слепого порядка и автоматизированной воли!
На англичан он уже не надеялся. Его голубая мечта - господство Америки на Ближнем Востоке. Он желал бы, чтобы Штаты в рамках своих жизненных интересов определяли ход его развития, а арабы и евреи играли бы взаимодополняющую роль.
Так он рассуждает о политике с точки зрения своих корыстных интересов. И сейчас он продолжает заниматься бизнесом, строит дома и продает их. Живет в "Мена-хаузе". Пользуется в меру сил благами холостяцкой жизни, раз в месяц спит с женщиной. Продолжает встречаться с нами, чтя полувековое знакомство. Странная дружба без истинной симпатии и без уважения! Мы видим в нем лишенное настоящих человеческих чувств существо, а он в нас - наивных глупцов, которые немногого стоят
Ганем Хафез
Он преподавал математику в средней школе. Тогда это был совсем молодой человек, на редкость серьезный и хорошо воспитанный. Даже самые озорные ученики, вроде Гаафара Халиля, Бадра аз-Зияди и Ида Мансура, поневоле держались с ним с отменной вежливостью. Однажды Ид Мансур попросил учителя давать ему частные уроки - Ид убедил отца, что это обойдется ему дешевле, чем платить за его пребывание второй год в одном и том же классе. Ганем-эфенди встретился с отцом Ида и на вопрос об оплате сказал, что хотел бы получать реал в час. Папаша рассвирепел и заявил, что больше пятнадцати пиастров не заплатит. Ганем-эфенди, застенчиво улыбаясь, предложил тогда давать уроки бесплатно, но с условием, чтобы вместе с Идом занимался еще один ученик из нашего же квартала. И в течение двух месяцев Ид Мансур бесплатно брал частные уроки!
Я видел, как Ганем-эфенди плакал в день смерти Бадра аз-Зияди, и за его доброту мы платили учителю любовью и уважением. Поступив в университет, я сошелся с ним ближе. Мы часто сидели в кафе нашего квартала. Отношения ученика и учителя постепенно переросли в дружбу. В кафе мы собирались примерно раз в неделю, особенно во время летних каникул. Он курил наргиле, прислушивался к разговорам, но сам говорил мало. А если и говорил, то в своей обычно мягкой и спокойной манере. Любая острая тема в его устах смягчалась деликатностью выражений и неизменной улыбкой. Его никогда не видели злым, возмущенным или кричащим. Даже в политических спорах он сохранял любезность и крайнюю сдержанность. Если кто-то нападал на его любимую партию "Вафд", он, защищая ее, говорил:
- Это достойные люди!
Или:
- Мустафа Наххас хороший, славный человек!
Самое сильное выражение, которое он себе позволял, было:
- Да простит тебя аллах!
Этим и ограничивалась его "политическая" деятельность. А в день выборов - если они не были фальсифицированными - он шел на избирательный участок и отдавал свой голос кандидату "Вафда". Можно сказать, что Ганем-эфенди лишь сердцем участвовал в революции 1919 года. Он не осмелился конфликтовать со средой, к которой принадлежал. Как-то он рассказал мне о своей семье:
- Отец мой был полицейским и хотел из меня тоже сделать полицейского. Но наш сосед-торговец посоветовал ему отдать меня в начальную школу. Я хорошо учился и получил право на бесплатное завершение образования. Педагогический институт показался мне самым легким, вот я и поступил в него.
Женился он на дочери преподавателя арабского языка, окончившей начальную школу.
- Семья моей жены занимала хотя и весьма скромное, но все же более высокое общественное положение, чем моя, и это послужило источником досадных неприятностей. Нужен был человек потверже, чем я… Жена родила мне троих сыновей.
У него был один свободный день в неделю, и он проводил его в кафе. Остальное время отдавал семье и работе. Те годы были богаты событиями, а Ганем-эфенди сидел в своем гнезде, наблюдая жизнь со стороны, обсуждая и комментируя происходящее с присущим ему спокойствием и кротостью. Все силы отдавал он воспитанию своих сыновей. Старший стал кавалерийским офицером, средний - инженером, а потом тоже военным, младший - ветеринарным врачом. В войну 1956 года его сыновья чудом уцелели, и Ганем-эфенди благодарил за это аллаха. В 1960 году он ушел на пенсию. У него было отменное здоровье и благополучная семья. Когда в 1967 году наши войска стали сосредоточиваться на Синае, сердце Ганема-эфенди забилось в недобром предчувствии. Любому встречному он задавал один и тот же вопрос:
- Будет война?
И война пришла, принеся с собой трагедию. Средний сын вернулся домой раненым. Старший пропал без вести. Удар этот потряс Ганема-эфенди. От его спокойствия не осталось и следа. Сокрушался он так, что на него было больно смотреть. Сыновей он любил материнской любовью и отказывался верить, что один из них погиб. Все ждал, что произойдет чудо и сын придет целым и невредимым. Средний сын после госпиталя вернулся в армию. Старика терзали боль за пропавшего без вести и страх за того, что в окопах. Каждый час слушал он сообщения с фронта. Известия об артиллерийских обстрелах и воздушных налетах приводили его в ужас. Надежда постепенно покидала его.
И вот седой, сгорбленный старик сидит в кафе с потерянным видом, погруженный в свои думы. Он не похож на человека, способного противостоять ударам судьбы. Я долго смотрю на него, не зная, упрекнуть его в этом или пожалеть. Потом подхожу, говорю слова утешения, и мы с ним пытаемся предугадать будущее.