Примерно через час, переминаясь с ноги на ногу "на ковре" у начальства и мысленно давая себе зарок закодироваться от графоманства, Колотов вдруг четко - до галлюцинаций - представил, как в это самое время в редакции одного толстого журнала вслух разбирают его последнюю повесть, с ухмылкой переглядываясь и зачитывая отдельные фразы под смех присутствующих.
Звездец, допился до белой горячки, тоскливо подумал он, но тут же вспомнил, как полгода назад приходил в эту редакцию и услышал из приоткрытой двери смех, затем женский голос: "А вот послушай еще…" И последовало неразборчивое цитирование прозаического текста, с ударением на отдельных словах, что вызывало очередные приступы веселья. Колотов замер на месте, долго не решался, потом постучал.
Там стихло, из двери выглянула женщина в модных заграничных очках. Она смерила его взглядом и сказала, хотя он не успел спросить: "Проза дальше по коридору". И прикрыла дверь.
Колотов потом долго терзался: как она узнала, куда он шел? И там смеялись над его повестью или чьей-то еще?..
Получив очередной "пистон" от начальства и едва дождавшись конца работы, он прибежал домой, схватил второй экземпляр, отключил телефон и стал лихорадочно перечитывать.
Его бросило в пот, когда, будто со стороны и чужим глазом, он увидел торопливость, непрожеванность и скомканность собственного текста.
Это была повесть "Рекламация" - о безысходной серости и скуке строительной конторы, где с девяти до шести он составлял никому не нужные инструкции и перекладывал "входящие" гласы вопиющих смежников и потребителей направо, а "исходящие" в их адрес отписки - налево, мечтая вырваться в пьяную вольницу командировок, где можно придти в себя, одновременно теряя человеческий облик.
До сего дня он без конца ее переписывал и переделывал, а сегодня его мозг, скукоженный от сознания собственной никчемности, вдруг отмяк и выдал интонацию - неслышный, призрачный звук - будто затихает, продолжая вибрировать, струна.
Он осторожно походил вокруг стола, поглядывая на рукопись, боясь расплескать то, что в нем созревало, выстраивалось, и начал писать повесть заново…
Из-за стола он встал только к утру. Боялся опоздать на работу - как раз сегодня начальство распределяло кварталку.
"Рекламацию" опубликовали через полгода в толстом журнале. Первым его поздравил Голощекин, разбудив звонком в дверь: "Ну как, проснулся знаменитым?" И - пол-литра "андроповки" на стол. "Сам не пойму", - деланно зевнул Колотов, припоминая, есть ли у него чистые стаканы.
Вторым поздравил Боря, позвонив из командировки. А еще через месяц ему позвонили из бухгалтерии журнала - пригласили в редакцию за первым в жизни гонораром.
Там Колотова встретила его редакторша и, прижав палец к губам, поманила в свой кабинет. Где заперла дверь и показала ему коллективное письмо от сотрудников родного стройтреста. При этом она дала понять: об этом ни-ни, в его же интересах…
Некоторые избранные места он перечитал несколько раз. Кое-что запомнил дословно.
"Мы, нижеподписавшиеся, хорошо знаем товарища Колотова А.Е. как постоянно потребляющего спиртные напитки и регулярно опаздывающего на работу. В общественной жизни он характеризуется как беспартийный, возомнивший о себе и оторвавшийся от коллектива, а также уклоняющийся под надуманными предлогами от субботников и других общественных мероприятий и нагрузок. В своей так называемой "повести", непонятно почему опубликованной в Вашем уважаемом журнале, он с особым цинизмом оболгал наш трудовой коллектив и его руководство. И нам хотелось бы знать, как так получилось, что столь уважаемый журнал открыл этому человеку дорогу в нашу литературу? Или у Вас теперь печатают по знакомству?"
Еще там было сказано, что так на их месте поступил бы каждый советский человек, движимый искренней заботой об очищении советской литературы от случайных людей, и потому они не считают нужным писать анонимки и не скрывают свои подлинные фамилии.
Подписались те самые, с кем он недавно обмывал в долг свой еще не полученный первый гонорар. За городом на пляже пили теплую водку с пивом и еще посылали гонца, когда показалось мало.
И до следующей публикации он ловил на себе пытливые взгляды подписантов, истомившихся в ожидании оргвыводов.
Однажды ему позвонили из редакции одной из самых центральных газет и сказали, что его, автора известной повести "Рекламация", приглашают через неделю для беседы с кандидатом в члены ЦК, доктором философских наук И. Л. Гончаровым.
Что-то екнуло, где-то опустилось и откуда-то отозвалось: вот оно, наконец-то! А потом замерло. И понадобилась порядочная пауза, прежде чем он выдавил: "Да, да, спасибо, конечно…"
Неделя тянулась медленно и томительно, как жест иллюзиониста в конце номера под дробь барабанов. Наконец, вспыхнул свет, грянул оркестр, и он увидел извлеченного из рукава Крошку Цахеса по кличке Циннобер, того самого Боба, такого же пижона, каким он впервые предстал перед ним в вестибюле Литинститута.
И только потом он обратил внимание на Ивана Лукича Гончарова круглолицего и румяного дядьку, больше похожего на руководителя ансамбля народных инструментов, чем на философа.
Боб представился: "Кузовлев Роберт Михайлович, редактор отдела публицистики…" Протянул руку и склонил голову с глубокими залысинами, напоминающими направления фланговых ударов на карте генштаба с целью взять в клещи то, что осталось от его бывшего кока.
"И, кстати, пишущий замечательные статьи о восстановлении ленинских норм партийной жизни!" - добавил, широко улыбаясь, партийный философ Гончаров, задав тем самым тему и тон предстоящей беседы.
Сама беседа длилась около часа. Колотов рубил правду-матку, а добрый дядька Гончаров при этом вздыхал и качал головой, стараясь наводящими вопросами повернуть разговор в нужное русло.
Боб скучающе смотрел только в сторону или на часы, и Колотова подмывало спросить, не опаздывает ли он, как Германн, к Лизе…
Когда статья вышла, первым позвонил Голощекин. "Слушай, Саня, ты хоть понимаешь, чего там наплел?" "Где там?" - спросил Колотов, впрочем, уже догадываясь, о чем идет речь. "Не придуривайся! У тебя была беседа с Гончаровым? Только не ври! Мне сегодня с утра названивают: это твой хваленый Сашка Колотов, тот самый?" "А, ну было дело. Месяц назад. И что?" "Ты меня спрашиваешь? Ладно, это не телефонный разговор. Встретимся, обменяемся".
Колотов купил газету в ближайшем киоске, развернул и обмер: его реплики изобиловали цитатами из трудов классиков марксизма-ленинизма, а также из выступлений здравствующего генсека - будто бы он приводил их в качестве аргументов.
Он сразу позвонил Бобу в редакцию.
"Старик, - понизил голос Боб, непринужденно перейдя на "ты", - ты хоть помнишь, что наговорил? Хочешь, чтоб нам вообще кислород перекрыли? Скажи спасибо - хоть в таком виде, хоть что-то удалось отстоять. Тебе не о чем беспокоиться, кому надо поймут как надо. Не мне тебе рассказывать: сейчас все читают только между строк. Ты же забодал Лукича, это я тебе говорю! Так в чем проблема? Ты написал занятную повестушку, на тебя обратили внимание, ну так радуйся!"
"Ну все, пропал…" - тоскливо подумал Колотов, когда подписанты еще издали стали тянуть к нему руки, здороваясь первыми, а потом почтительно шушукались за его спиной, шурша той самой газетой.
Боря Каменецкий - то ли уже вернулся из командировки, то ли еще не уезжал - как и положено фрондирующему диссиденту, громко спросил: "Вот не знал, что ты по ночам штудируешь основоположников! Рекомендации в партию уже собрал?"
"И не собираюсь… - отмахнулся Колотов. - Я тут вообще ни при чем! Я там совсем другое говорил. А цитаты в редакции сами вставили".
Подписанты обмерли, приоткрыв рты, а Боря покачал головой: "Плохи, Санек, твои дела… Доказывай теперь, что не верблюд".
Через год в том же журнале была опубликована его вторая повесть, и те же доброхоты недвусмысленно намекнули после некоторой оторопи: неплохо бы повторить, чтоб не в последний раз.
А что, подумал он, это идея. Почему бы не посмотреть, как это будет выглядеть на этот раз?
Выглядело еще похабнее, чем в прошлый.
Те же ораторы произносили те же тосты и после каждого лезли целоваться. Мусора на облюбованном пляже стало еще больше, водка еще теплее, пиво еще более разбавленным. Зато подписанты были те же самые. А гонца пришлось посылать трижды.
Дежа вю испортили откуда-то взявшиеся девицы пэтэушного возраста с облупившейся кожей на носах, синяками и царапинами на тощих ляжках. Сначала они допытывались, по какому случаю сабантуй, а когда им налили, стали визжать и норовили забраться на колени.
На этот раз коллективное письмо было адресовано прямо на Старую площадь и, судя по дате, написано на другой день после "сабантуя", в то время как Колотов валялся с мокрой тряпкой на лбу.
Но то ли притупилась бдительность директивных органов, то ли притерпелись к тому, что им пишут, но письмо было переадресовано в ту же "дорогую редакцию".
Колотов читал и чувствовал себя в шкуре доктора Менгеле после удавшегося эксперимента над подопытным человеческим материалом.
Он поинтересовался у подписантов: чем они похмеляются? Они понимающе переглянулись и "чисто по-человечески" посочувствовали: оказывается, нет на свете ничего лучше, чем вчерашний и хорошо прокисший кефир, непременно Останкинского молокозавода.
Колотов не раз вспоминал их добрым словом, когда приходилось прибегать к этому чудодейственному средству. А содержимым писем в "дорогие редакции" с тех пор не интересовался.
6
Осенью, после выхода "Рекламации", Голощекин организовал для своего "Пегаса" семинар в Пицунде в пансионате Литфонда. Там Колотов впервые увидел Елену, прилетевшую по настойчивому приглашению Голощекина. На семинарах он иногда вспоминал ее прозу: мол, обворожительна, как сама автор.
Оказалось, после смерти мужа у Елены случился выкидыш, с осложнениями, отчего она долго лежала в больнице, а выйдя оттуда, прекратила - как отрезала - писать прозу и уже не посещала "Пегас".
Вот почему в списках, переданных старостой семинара в Литфонд, она не значилась и, прилетев в Пицунду, остановилась у дальних родственников в поселке Рыбозавод. Перед первым семинаром Голощекин обнял ее за плечи и подвел к Колотову. "Вот, Лена, знакомься, это и есть Саша Колотов, автор "Рекламации". А это наша Елена Прекрасная, о ней ты наслышан…"
Колотов увидел статную кареглазую блондинку из самодостаточных (Голощекин: "Чем не Катрин Денев?"), перед которыми всегда робел, и привычно закомплексовал, заметив, как любопытство в ее взгляде сменилось разочарованием.
Казалось, она собиралась сказать ему нечто заранее заготовленное: "А вы не совсем такой, как я вас представляла…", но поскольку действительность оказалась еще хуже - совсем не такой, - промолчала.
Голощекин, переводя зоркий взгляд с нее на него и обратно, добавил, что как соавторы они могли бы прекрасно дополнять друг друга. Елена вежливо согласилась: в повести ей больше всего понравилось именно то, чего ей всегда недоставало. И при этом смотрела в упор большими, немного раскосыми глазами, имевшими свойство менять глубину и цвет: от карего до зеленого.
Через несколько лет, когда они уже поженились и родилась Ира (Голощекин пьяно шептал ему на свадьбе в самое ухо: "И правильно, Саня, хватит тащить себя наверх за волосы, пусть она тебя потаскает"), он решился у нее спросить: "Все-таки что ты во мне нашла?" Она пожала плечами - похоже, у нее не было готового ответа. "Наверно, синдром Дездемоны. У тебя были такие несчастные глаза… Я и подумала: раз уж все равно придется кого-то осчастливить, то почему не его?"
И засмеялась, блеснув зубами и обняв его за шею.
В первый же вечер они проговорили в баре за полночь, он был в ударе и заметил, как в ее взгляде пробуждается интерес. Затем они устроились на лоджии в его номере. Внизу умиротворенно звенели цикады и шумело море, местное вино будоражило воображение, а звезды сгрудились над ними, словно толпа зевак, и уже не мерцали, а подмигивали.
Потом Елена предложила, раз уж Сева так пожелал, по очереди сочинять устный рассказ: продолжая линию, начатую партнером. Колотов сочинял легко и быстро, и она смотрела на него, ожидая подсказки, когда затруднялась продолжить. В конце концов получилась немыслимая галиматья, в которой оба основательно запутались.
Елена стала громко спорить, перешла на "ты", обвиняла во всем его. Потом оба тихо рассмеялись, когда скорбный голос с соседней лоджии напомнил, что уже третий час ночи, а они никому не дают заснуть.
Возвращаться в Рыбозавод было поздно, и ей пришлось попроситься на ночлег к одной из знакомых поэтесс. Та потом все утро куксилась и почти не разговаривала.
Колотов до утра не спал, ложился, вскакивал, выходил на лоджию, смотрел на море, на луну… Даже начал сочинять стихи, чего прежде не случалось.
На следующий вечер они хотели продолжить свою игру, но забыли, на чем остановились, поэтому затеяли новую, и время опять пролетело незаметно, пока тот же голос не возвестил, что уже три часа ночи.
Следующая поэтесса оказалась еще большей соней.
"Похоже, они приучили свою Музу являться к ним исключительно в рабочее время, с девяти и до восемнадцати, с перерывом на обед", - сказал он Елене.
Она рассмеялась, положив руки ему на плечи и глядя в глаза.
"Может, больше не стоит кого-то беспокоить? Мой запас сонливых поэтесс уже иссяк, и, если ты не будешь против, я завтра останусь у тебя. Приеду вечером".
Они попытались вместе сделать то, что безуспешно делали порознь, вступить в ту же реку второй раз.
Для тех, кто ее и его знал давно - бывших любовников и любовниц, их брак и сейчас казался затянувшимся до неприличия.
Елена ничего не хотела объяснять по поводу смерти мужа. Говорила лишь, что встретить другого, столь же достойного, ей не удалось.
Он сам это чувствовал: Елена постоянно сравнивала его с прежним мужем и не всегда в его пользу.
Позже он начал, да так и не закончил повесть от третьего лица, где попытался описать свои первые встречи с Еленой и выстроить версию того, что все-таки случилось с ее мужем.
"…Вчера она пришла в почти закрытом платье, без макияжа, превратившись из соблазнительной дивы в миловидную скромницу. Будто не было бдений до половины третьего ночи, первых объятий и поцелуя перед уходом… А просто шла мимо по гостиничному коридору и решила постучать в дверь, чтобы попросить что-нибудь почитать на ночь и с тем откланяться…
И он было решил, что сегодня ничего не произойдет.
И все равно, больше по инерции, стал метать все эти заранее заготовленные фигли-мигли в виде коньяка и вкрадчивой музыки с эротическим подтекстом. А после первой же рюмки завел проникновенную исповедь об одиночестве творца. Она снисходительно следила за его трепыханиями и только что не позевывала.
Заметив ее равнодушие, он промямлил по этому поводу нечто обидчивое, можно даже сказать, сиротское, а она, выслушав, кивнула, что-то про себя решив, выключила свет и стала раздеваться.
А он смотрел и слушал, не в силах сдвинуться с места, как в темноте, прерываемой лучами маяка и зарницами приближающейся грозы, вжикали и сверкали молнии, шуршали капли дождя и спадавшее к ее ногам платье.
…И вот его понесло против течения времени, из глубин памяти начали вымываться прежние горести, обиды и утраты, а на их место возвращались из детства давно забытые первые ощущения, прикосновения и запахи.
Иногда луч маяка падал на ее лицо, и он, встречая ее взгляд, начинал приходить в себя, но она привлекала его, и он снова впадал в забытье.
Всю ночь она слушала его бессвязные излияния накопившихся неудач, переживаний и обид - всего, что до этой ночи не могло найти выхода, а теперь разом прорвалось и освобождало душу.
Она и сама начинала испытывать к нему признательность: постепенно меркло и растворялось в сумраке лицо мертвого мужа, каким она его увидела в гараже тем давним морозным утром.
Муж лежал, наполовину раздетый, на откинутых сиденьях машины, а рядом, прильнув и положив голову на его плечо, лежала с приоткрытым ртом почти голая Варенька, соседка по подъезду, всегда жалко заискивающая перед ней.
Варенька никогда не была замужем и жила с матерью и двумя маленькими детьми.
В гараже было сумрачно, глаза щипало от выхлопных газов, накопившихся за ночь, но она разглядела выражение необыкновенного счастья на просветленном лице мужа, сделавшее его малоузнаваемым.
С того дня она пыталась любыми способами вытравить эту картину из своей памяти. Один психолог дал совет, показавшийся ей верным, и с тех пор она старалась сделать счастливым кого-нибудь из своих любовников, чтобы увидеть на его лице схожее выражение.
Но только сегодня ночью в его глазах она увидела то, что было во взгляде мертвого мужа…"
Он часто гнал от себя мысль: на месте Елены давно бы сменил себя на другого, - и даже приглядывался к подходящим кандидатурам из общих знакомых. Но не без удовлетворения всякий раз отмечал: не позавидуешь тому, кто рискнет отбить у него Елену в нагрузку с Ирой, этой голенастой отроковицей, созревшей для любви и ненависти, готовой превратить в ад жизнь каждого, кто посягнет на устои ее семьи.
Елена стала для него первой, с кем в постели ему не требовалось воображать тетю Лиду.
Ночью их желания далеко не всегда совпадали. Если они у нее возникали, то всегда неожиданно, и ее ласка, как в первый раз, казалась нечаянной. Зато не дарила и не приносила себя в жертву, и поэтому его не покидало ощущение новизны, исходящей из недоступности, которую приходилось преодолевать.
Правда, однажды он был очень близок к тому, чтобы ей изменить.
Позвонил приятный, с хрипотцой, женский голос и пригласил как автора повести "Рекламация" на встречу с будущими прозаиками, студентами Литературного института.
Когда он туда приехал, его встретила Лиза, та самая девушка известного партийного идеолога и публициста Роберта Кузовлева, работающая на кафедре прозы. Исхудавшая, утонченная, с искусным макияжем, она показалась ему еще более красивой и при этом менее привлекательной.
В течение часа студенты откровенно разглядывали писателя Колотова, этот оживший экспонат литературной кунсткамеры, сознавшийся, что в школе получал исключительно тройки и двойки по сочинениям. И, переглядываясь, решали для себя: врет для понта, или он по жизни такой?
Потом они долго доставали его своими идиотскими приколами, пока Лиза, она же Елизавета Михайловна, не закруглила: если больше нет вопросов, то скажем спасибо нашему уважаемому гостю…
"Вы действительно были двоечником? - спросила она, когда они остались вдвоем в опустевшей аудитории. - Или все-таки кокетничаете?"
Он пожал плечами.
"А как иначе? Ваши мэтры вешают студентам лапшу на уши про свое трудное детство в отстающем колхозе, где они собирали колоски, а сейчас собирают антиквариат и картины старых мастеров, потому что никогда не сбегали с лекций, а учились на одни пятерки. Слава Богу, ваших гениев я могу заинтриговать только своими двойками. Их ведь интересуют собственные успехи не меньше, чем чужие неудачи, не так ли?"