Он принес с собой металлический ноябрьский холод. Кожа у Ребы покрылась мурашками. Она подвинула ноги к горячей струе из-под крана. Пальцы защипало. Реба протянула Рики бокал:
– Вот, балуюсь тут стариком шардоне.
– Я пас. Трудный денек выдался. – Он зевнул. – Арестовал молодую мамочку с двумя детьми. Нашел их на Юго-Западе. Звонила местная – какая-то дама из Северной Каролины.
– У них хорошая свинина. Ты когда-нибудь ел тамошнее барбекю? Вообще не похоже на техасское. Больше соуса, меньше дыма, – сказала Реба, пытаясь сменить тему. Рики каждый день приходил с новой душещипательной историей, а ей не хотелось грузиться на ночь глядя.
– Дети так испугались, – продолжал Рики. – Она ведь все отдала, чтоб ее перебросили. – Он покачал головой. – Ей-богу, дико жаль, что пришлось их отправить обратно.
Реба дотронулась ногой до крана.
– Это твоя работа. Для блага нашей страны. – Он ей сам сто раз это говорил.
– Знаю. Но в последнее время… – Он потер жилку на переносице. – Сейчас не то что два года назад. Раньше приезжали мужики, делали деньги – и обратно. А теперь семьи. Женщины с детьми. Они правда такие же, как я и ты. Просто родились не на той стороне реки.
– Ничего они не такие же. – Она села чересчур поспешно, и вода плеснула через край. – Ты американец, окончил колледж. Они – нелегалы, нарушили закон. Почему это ты – такой же? Тебе надо как-то… я не знаю… эмоционально дистанцироваться. Как я – от тех, кого интервьюирую. Я работать не смогу, если буду за всех переживать. – Соски на холоде затвердели, и Реба снова погрузилась в воду.
Из крана капало. Она глотнула вина.
Когда-то она писала статью об иммиграционном законодательстве. Тогда она, между прочим, и встретила Рики; и разве не его голос на диктофоне сообщал, что закон ни для кого не делает исключений? Он всегда видел мир черно-белым, и в этом была приятная надежность. А теперь Рики вдруг различает оттенки серого. Это неуютно.
– Надо немножко отстраниться. Нельзя все так близко к сердцу, – продолжала она. – В конечном счете тебе же оказывается хуже. По моему опыту – точно. – Она налила жидкого мыла на розовую губку. – Потри спинку.
Он взял губку.
– Это наивно, если не сказать бездушно, а?
Она развела руками айсберги пузырей.
– Но это правда.
– Да ну? – Он кругами потер ей плечи. – А мне кажется, это страх. Когда отгораживаешься от людей заборами, выходит больше вреда, чем пользы. Каждому из нас кто-то нужен, Реба.
– Строишь благородного ковбоя. – Она повернулась, чтоб ему было удобнее тереть. – Конечно, каждому кто-то нужен, но это не значит, что их героем должен быть ты. – Она сглотнула комок в горле.
В глубине души она хотела, чтобы все было просто, как в финале вестерна: верхом, навстречу закату, без страха и разочарования, – но она давным-давно выучила, что доверие штука хрупкая. На фоне заката – герой. А при свете лампы в гостиной все тускнеет.
– Я бы, может, и хотел. – Рики обмакнул мочалку в воду и выжал Ребе на спину.
– Тогда ты выбрал не ту профессию. – Реба сделала глубокий выдох и забрала губку. Ей не хотелось разжевывать. Не было сил. Сменим тему. – Сегодня брала интервью у той немецкой дамы в пекарне. – Реба потерла лодыжки. – Она мне рассказала, что во время войны гуляла с нацистом.
Рики подался назад:
– Она нацистка?
– Сейчас точно нет. Насчет тогда – не уверена. – Ты или расист или не расист, середины тут нет. Вот таким она его знала.
– Середины нет, – повторила она, но прозвучало как вопрос.
Рики повернул ее лицом к себе и твердо сказал:
– Нет.
– Ну да, согласна, – кивнула она. В голове клубилось тепло. – Но своих ведь всегда ценишь выше чужих?
– Но мы все – люди.
– Люди предают друг друга.
Кольцо с бриллиантом сверкнуло в воде. Рики продел палец сквозь цепочку.
– На пальце оно бы смотрелось лучше.
Реба отпрянула, и кольцо упало в мыльную пену.
– Ты опять начинаешь?
– Да я только хотел сказать…
– Я знаю, что ты хотел сказать. – Она поскребла мочалкой небритые ноги.
– Реба, я очень терпеливый. – Он встал. – Но приходит время, как ты говоришь, сделать выбор. Реба плюхнула ногой по воде.
– Я и сделала. Вот! Я здесь. Зачем ты на меня давишь?
Она терла колени, пока они не покраснели. Дыхание участилось.
– Мы четыре месяца не можем назначить дату свадьбы, мы об этом вообще не говорили. Елки-палки, ты небось даже семье ничего не сказала.
Она все терла, не глядя на него. Вода выплескивалась на пол.
– Реба, поговори со мной.
Она перестала тереть. А что она может сказать? Она любит его, но что за жизнь их ждет? Он предлагает не городить заборов, а сам именно что городит. Привязал ее к этому пограничному городку, держит в своем загончике с колючей проволокой. С той минуты, как она приняла его предложение, ей хочется сбежать, причем как можно быстрее. Та прежняя Реба из Вирджинии куда-то делась, но и новая тоже какая-то не такая. Джейн удачно выразилась: зависла между тем и этим, между Западом и Востоком, между той Ребой, которая была, и той, которой хочет стать. И на границе ее удерживают только Рики и кольцо на шее.
– Надо таблетку выпить от головы, – сказала она и потерла виски.
Рики вздохнул:
– Реши уже что-нибудь. Хватит тянуть резину.
Реба, тяжелая, как камень, считала пузырьки на воде.
Четырнадцать
Программа Лебенсборн
Штайнхеринг, Германия
1 января 1945 года
Милая Элси,
Предложение от офицера! Конечно, соглашайся. Элси, я так рада за тебя. И, честно говоря, завидую. Знаю, что все для блага нации, но это же не предательство – хотеть встретить мужчину (любого возраста!), который готов жениться. Мне твердят, что мы занимаемся воспроизводством немцев, а не любовью. Но по любви я скучаю, и если бы Петер был жив, то все сложилось бы иначе. Я часто об этом думаю. Я была бы как ты – невеста эсэсовца. Конечно, если б я знала, что беременна Юлиусом, я настояла бы на свадьбе перед его отъездом в Мюнхен. Но что проку в этих размышлениях. Петера нет. От судьбы не уйдешь. Все, что ни делается, – к лучшему. Священник всегда так говорил, верно?
Я давно не была в церкви. Программа не поощряет религиозность, но я все-таки ношу свой оловянный крестик. Помнишь, папа подарил нам их на ту Пасху, когда герр Вайс случайно опрокинул тещин стол в пасхальный костер. Хотя мы знали, что он это сделал нарочно, за то, что она не разрешала ему курить трубку в доме! Мне и сейчас смешно вспоминать ее лицо.
Тогда я и Петера встретила – на весеннем празднике. Он был такой красивый в форме гитлерюгенда и так гордо показывал всем девчонкам медаль лучшего стрелка в классе. Волк в овечьей шкуре! В гимназии он был тихим мальчиком и пах апельсинами, которые мама давала ему на завтрак. А потом гитлерюгенд его так… изменил. Мужчина, завоеватель. Живешь с человеком, живешь… и вдруг его лицо озаряет молния, и видишь то, чего раньше не замечала, и, как ни старайся, уже невозможно перестать видеть. Ну это я просто болтаю… Да, я любила Петера, но одной любви недостаточно. По моему опыту это так. Здорово, что Йозеф и папа дружат. Мама права. Это хороший жених, Элси.
Сегодня купила красивую ткань для нового платья. Моя подруга Овидия работает в магазине тканей – говорит, это ручное тканье из шерсти итальянского барашка. Я послала отрез маме, она сошьет юбку. Она так хорошо вышивает. Я еще не решила, красные маки или белые эдельвейсы. Ты как думаешь? Или пусть выберет мама, но она всегда говорит, что мне идет красный. А я тем временем шью коричневый лиф, он подойдет к любому цвету. Надеюсь, к нашему весеннему приезду я успею. Мама способна сшить платье за неделю, но у меня нет ни ее сноровки, ни твоей сметки. К тому же я еще не похудела после рождения двойняшек, а хочется, чтобы платье сидело как надо. В Программе детей отлучают от груди быстро, так что я должна похудеть.
Девочка замечательная, розовенькая и крепенькая, как херувимчик. А вот мальчик что-то не выправляется. Он не дотягивает до стандартных размеров, зато очень смирный. Никогда не плачет и не беспокоится, как сестренка. Нянечки говорят, он целыми днями лежит в колыбельке и молчит, иногда они вообще про него забывают. Во время кормлений девочка высасывает все молоко, а мальчик только спит у груди. Они такие разные. Трудно поверить, что жили в одном животе. Доктора о мальчике беспокоятся. Хотя я знаю, что он не мой, а дитя Родины, меня все-таки тянет защитить его. Когда я держу его, все косточки прощупываются. Я зову его Фридхельм, а когда выправится, ему дадут новое имя.
Как грустно, что еврей испортил вам Рождество. Удивляюсь, зачем его вообще привезли. Почему не взяли немецкого мальчика? У нас многие ребята поют как жаворонки. Наверное, не хотели возить их по стране в такое время.
Из Арденн пишут о новых жертвах среди отцов Лебенсборна. Многие дома в Программе закрыли, а детей перевезли к нам. Теперь я живу в одной комнате с матерью из Люксембурга по имени Ката и еще с одной женщиной из Штутгарта, которую зовут Бригитта. Ката в Программе недавно, а Бригитта – со времени основания.
В прошлом году за свою цветущую плодовитость Бригитта получила Серебряный крест матери, и с ней общаются многие офицеры СС. У нее семь отличных детей, она называет их по номерам – то ли потому, что вспоминать имена слишком больно, то ли ее преданность нации такова, что имена не имеют значения. Раньше она жила одна в самой большой комнате, но теперь там детская для привезенных ребятишек.
Мы не дружим. Отношения у нас натянутые с праздника зимнего солнцестояния, когда майор Гюнтер предпочел ей меня. Раньше он был одним из ее постоянных партнеров. Так что я стараюсь бодриться. Держусь подальше от Бригитты и делаю все, чтобы Кате было полегче первое время. Она легкомысленная девочка, говорит что думает, даже когда не надо. Бригитта говорит, Ката болтает как сорока. Но если Ката – сорока, то Бригитта – настоящая гарпия.
Надеюсь на скорую победу наших воинов, чтобы поскорее начался немецкий Новый Порядок. Тогда, может, я вернусь домой насовсем, выйду за респектабельного офицера и мы будем вместе растить Родине наших детей. Вот о чем я мечтаю, Элси.
Передавай привет маме и папе. Счастья в новом 1945 году.
Хайль Гитлер. Гейзель.
P. S. Всю почту в Программе проверяют, наугад выбирают письма и вскрывают, но из твоих ни одно не вскрывали, печати целые. Я посылаю по почте Штайнхёринга или передаю Овидии, чтоб она отослала. Кроме нас, сестренка, это никто не прочтет.
Пекарня Шмидта
Гармиш, Германия
Людвигштрассе, 56
2 января 1945 года
Милая Гейзель,
Уже несколько недель от тебя ни словечка. Бои приближаются, и я понимаю, что почта ходит плохо. Стараюсь быть терпеливой, но это трудно. Мама беспокоится о тебе и Юлиусе. Враг еще никогда не подходил так близко. Молюсь за тебя. Ужасно по тебе скучаю.
Я все еще поправляюсь. Мама усердно ставила горчичники, но они не помогли. В конце концов папа позвал доктора Йоахима, который дал мне ложку Доверова порошкаи велел маме заваривать анисовый чай. Лекарств у него нет, все отправляется на фронт. Слава богу, не грипп! Говорят, в Гамбурге и Берлине эпидемия, люди мрут. Надеюсь, до Штайнхёринга она не добралась!
Я выпила семь чашек, и, когда проснулась, судно было наполнено до краев, но кашель утих. Ангел-хранитель спас меня. В канун 1945 года я была еще слаба, но уже поправлялась. Новогоднюю ночь проспала. Как-то странно, когда пропускаешь такие важные моменты, – как будто у тебя украли что-то ценное, а вора нет, винить некого. Может быть, поэтому 1945-й кажется таким необычным.
Накануне Нового года фрау Раттельмюллер пришла погадать нам на растопленном свинце. Вы там у себя в Программе гадаете? И если да, что тебе вылилось? Папе – перо, изменения в хозяйстве. Он считает, что, значит, наши победят и дела пойдут в гору. Маме – корова, излечение от болезни. Теперь она только и делает, что поит меня травяными отварами. За меня тоже налили расплавленного свинца в воду. Вышло кольцо. Мама, конечно, сразу решила, что это к моей свадьбе с Йозефом, но фрау Раттельмюллер ей напомнила: кольцо – к приключениям. Получается, ведьма предсказала мне недоброе. Может, наложила проклятие за то, что я дразнила ее тогда с булочками.
Ночью приснилось, что Йозефа связали, как молочного поросенка, и засунули в нашу печку вместе с ржаным хлебом. Я пыталась спасти его, но не смогла открыть заслонку и проснулась, обливаясь потом. В другом сне ты стояла на заднем крыльце с ружьем и велела мне бежать. Я спросила куда, а ты не ответила. Просто сказала "беги", и я побежала по пустым улицам, а потом на гору Крамер, и так пока не прибежала к хижине святого Мартина. Там остановилась и посмотрела вниз на Гармиш, а Гармиша не было, только черная дыра в долине. Ты всегда говорила: сны что-то значат. Ты в это еще веришь? Если да, то что это значит? Я бы лучше забыла все кошмары, думать об этом слишком страшно. Мама говорит, все это демоны, так что я стираю пыль с Библии и молюсь, молюсь, молюсь.
Я приняла предложение Йозефа. Мама и папа в восторге, их счастье придает мне храбрости, но я все-таки не уверена, что этого достаточно.
Хорошо бы ты приехала весной. Твое мнение будет решающим. Была бы ты сейчас с нами, все было бы проще. Я хочу признаться: у меня есть тайна. Не хватает храбрости об этом писать, но я смогу рассказать только тебе, и чем скорее, тем лучше. В голове только это, покоя нет. Боюсь, что я совершила ужасную ошибку. Надеюсь, тебе, маме и папе от этой ошибки не будет плохо. Пожалуйста, напиши поскорее. Перерывы между письмами тянутся так долго!
Хайль Гитлер.
Твоя любящая сестра
Элси
Половицы заскрипели: мама идет. Элси глянула на щель: стенная панель на месте.
– Тебе лучше? – спросила мама, входя с тарелкой пастернакового супа. – Проснулась? Это хорошо.
Элси кивнула на письмо:
– Я Гейзель писала.
Мама поставила поднос.
– Сходить на почту отправить?
– Не срочно. – Элси схватила письмо. Мама не любопытна, но незачем рисковать. – Сама отнесу, когда поправлюсь. Я когда хожу на почту, как будто с ней говорю. – Она потрогала бумажный уголок. – Скучаю по ней.
Мама получше ее укрыла.
– Хорошо, что хоть тебе она пишет. Нам с папой больше месяца ничего не приходило. Она занята, а кроме того, война… – Она пощупала Элси лоб. – Лихорадки нет, прекрасно. Йозеф, наверное, ждет не дождется тебя увидеть. – Мама похлопала Элси по руке. Рубины слабо мерцали в тусклом свете. – Ты уж выздоравливай. Слава богу, что не инфекция. Доктор Йоахим говорит, ни грамма лекарств не найти, даже на черном рынке. – Она покачала головой: – Надеюсь, в Штайнхёринге получше.
Элси ладонью накрыла ее руку:
– Гейзель передает вам с папой привет. Пишет бодро – вроде ей там неплохо живется.
Нечего маме волноваться.
Мама помассировала ей кончики пальцев, чтобы кровь бежала быстрее.
– Замечательно. Ты меня успокоила. Напиши, что мы все ее любим. Ладно, надо идти к папе, сейчас снова народ набежит. Ешь, пока теплый. – И она направилась к двери.
– Мам, а не найдется лишней пары булочек?
Мама кивнула:
– Аппетит. Отличный знак.
Элси прислушалась. Заскрипели ступеньки – диминуэндо, затем крещендо. Снова открылась дверь.
– Две булочки, прямо из печки. И горшочек масла из ледника. – Мама поставила тарелку на поднос. – Я сказала папе, что по утрам хлеба нужно больше.
Фрау Раттельмюллер купила дюжину еще до открытия!
– Она так делает уже который месяц, – сказала Элси. – Свихнулась, я же говорю.
– Лишь бы деньги платила, – подмигнула мама и ушла.
Элси глотнула супа. Грудь наполнил ароматный пар. Мамин суп с папиным хлебом – ничего нет на свете лучше. Она придвинула тарелку ближе, едва не обжигаясь.
Внизу мама приветствовала покупателей и принимала заказы.
Элси глянула на дверь, послушала, не идет ли кто, вылезла из теплой постели и взяла ключ. Пол оказался теплее, чем воздух, он приятно грел ступни. Поворот ключа в замке.
– Тобиас? – прошептала она.
Широкая стенная панель в дальней стене сдвинулась, и получилась щель.
– Пастернаковый суп, – сказала Элси.
Из щели вылез Тобиас в толстом вязаном свитере, висевшем на нем, как платье. Папа уже не носил этот свитер – папин живот давно его перерос. Свитер валялся в гардеробе, и папа не заметил пропажи. В верхних комнатах было холодно – не хватало еще, чтобы Тобиас подхватил простуду, расчихался и выдал себя.
Она убрала с тарелки хлеб, налила супа, разломила пополам булочку и намазала маслом:
– Бери.
– Это для тебя? – прошептал Тобиас.
– Для тебя, – покачала головой Элси.
Глаза у него засверкали.
До сего дня Элси не могла есть ничего, кроме чая, бульона и брецелей, которые приходилось рассасывать, и Тобиас питался так же. Но если Элси на такой диете худела, то щеки Тобиаса неожиданно округлились, порозовели, да и тело тоже – теперь он больше походил на мальчика, чем на привидение. Хотя он почти не говорил, Элси к нему привязалась, как в детстве к воображаемым эльфам в сараях и платяных шкафах.
– Ешь у себя, там безопаснее, – велела она.
Тобиас кивнул, на цыпочках прокрался к стене и шмыгнул внутрь, захватив с собой тарелку.
Так повелось у них с Рождества. Сначала Элси паниковала всякий раз, как родители заходили измерить ей температуру; сердце колотилось, и она обливалась потом с головы до пят, отчего болезнь казалась еще серьезнее. Когда приехал доктор Йоахим, она от ужаса чуть не потеряла сознание. Но Тобиасу словно Бог помогал. Даже Элси о нем забывала. Только когда ее мучил кашель и становилось тяжело дышать, Тобиас выходил, давал ей попить и напевал вполголоса, утоляя боль. Она старалась забыть, что он еврей. Так проще. Но как же она посмела его спрятать?
В лихорадочном бреду ей мерещилось, что она вызывает гестапо, рассказывает, что обнаружила мальчика у себя в стене, и спасает себя и всю семью, и власти ее награждают. Но она просыпалась от тихого пения Тобиаса и ужасалась страшным мыслям. Нет, теперь она не может его сдать. Все изменилось. Теперь они друг другу не чужие.