– Ладно, – сказал он, – обдумаем потихоньку. – И обернулся к Сантильяну: – Водка есть?
– Есть, дон Эктор.
– Беру три бутылки.
Сантильян дрожащей рукой поставил перед ним три темные бутылки без наклеек, заткнутые сухой кукурузной кочерыжкой. Он едва различал, что на прилавке лежит смятая бумажка в пятнадцать солей.
– Поехали в город!
Глаза у Совы болели. Кошачья ночь притаилась в редких кустах, и только где-то за горами вспыхивали зарницы. Если бы не он, они бы свалились в пропасть или споткнулись о камень. В Янакоче светилось окон пять. Проехав с километр в полном молчанье, путники спустились в Урумину. В беззвездной ночи мерцало лишь дыханье Амадора. Они миновали Юрахирку. Ни Амадор, ни конвой не разомкнули губ. Они достигли Кураяку.
– Стой! – приказал Чакон.
Под ними засветились жалкие огни, и, представив, что совсем близко полный жандармов город, Леандро воспрянул духом. Горы остались позади!
– Чего сопишь?
– А вы чего людей хватаете? Вам это так не пройдет! Вы у меня попляшете! В город приеду – всем вам покажу!
Чакон схватил его за рубашку и силой посадил на камень.
– Садись, гад! – резко сказал он. – Ты в город не приедешь. – И словно вдруг признал в нем своего, вцепился ему в руку и шепнул: – Беги!
Амадор почувствовал, что эта костяная рука спаяна с ним неразрывной связью отвращенья.
– Ну, беги! Чего ж ты?
Амадор услышал жужжанье ненависти, которая бездонней тьмы. Он знал, что ему не простят хотя бы этих последних слов.
– Не убивай меня, родич! – сказал он и упал на колени.
Вместе со страхом к нему возвращалась память. Он вспомнил, что человек, которого он ищет с утра, да и не с сегодняшнего, тот самый, кто двадцать лет назад сидел с ним в жаркий полдень у речки и учил его ловить форель.
– Не убивай, дядя Эктор! – выговорил он.
– Плясать умеешь?
– Не пугай меня, дядя Эктор! Сердце из груди выскочит…
– Хватит! – крикнул Чакон. – Правду говори!
– Сеньора Пепита все узнает.
– Как ей узнать? Тут все свои. Выпить хочешь?
Амадор прижег страх глотком огня.
– Ну, как?
– Хорошая водка, дядя Эктор!
– Пей еще.
– Худо мне, дядя Эктор.
– Пей, гадюка! – Над ухом его громыхнул выстрел. – Кайся, сукин сын!
Сова пересчитал в темноте капли пота на его лбу.
– Сеньора Пепита знает все, что ты делаешь. Ты с ними совещаешься, ты спишь, ты ездишь, а она все знает.
– Скажешь, кто стучит, – смягчился Чакон, – оставим тебя в общине.
– Семья горевать будет, дядя Эктор!
– Дадим тебе домик, надел и помирим с Минайями.
Амадор вздохнул.
– Карлоса вдова больше все?
– Она у нас на сходках не была. Откуда ей знать?
– Она ведьма. Ей звери говорят. Она зашлет своих собак, они ей и перескажут.
– Дальше!
– Еще она птиц для этого кормит.
– Дальше!
– Сеньора Пепита хочет тебя убить.
– Тебя подослала?
– Я так согласился, в шутку, дядя Эктор!..
– Выдаст, гадюка, – сказал Скотокрад.
– Да честное слово, я вас уважаю…
– Выдаст, сучья морда.
– Да ради бога, я вас…
– Пей! – приказал Чакон и протянул ему вторую бутылку.
Водка уже не помогала.
– Пей все.
– Голова закружилась…
– Это ты сообщил судье, что мы хотим его убить?
– Да, дядя Эктор.
– Как?
– Я письмо послал с Кабьесесом.
– Что написал?
– "Бигите, судья, Эктор Чакон Хочит вас убить на разберательстви".
– Так, – сказал Чакон.
– Ты же меня не обидишь, а, дядя Эктор?
– Что ж, пришло время сбить с него спесь.
Буря удалялась, и Отсеки-ухо разобрал, что это произнес скуластый человек с невысоким лбом и гладкими волосами.
– Амадор, ты всегда вершил правосудие сам. Ты всегда орудовал ножом как хотел. Ладно, дело твое. Но чтоб за какое-то масло, за какие-то дерьмовые милости предать свою общину… Ты нас продал на вес. Держите его!
Сильные, как ветви, руки Скотокрада и могучие руки Конокрада скрутили Амадора.
– Поднимите!
Его подняли, как младенца. В молочном свете, который вдруг полился из луны, Эктор секунду видел глаза того мальчика, с которым он когда-то, очень давно, прыгал через ручьи и воровал фрукты. Но он сокрушил это лицо, и перед ним снова предстал предатель. Он вынул платок, насильно сунул его в рот Амадору, и глаза у того закатились от удушья. Отсеки-ухо извивался как змея, но мало-помалу телом его завладели ужас, тишина и не нашедший выхода воздух.
Глава двадцать четвертая
Портрет еще одного судьи (масло)
Свиньи подрыли тысячу четыреста гектаров, но свинца переварить не могли и погибли на поле брани. Ограда неуклонно продвигалась. Поглотив сорок две горы, восемьдесят холмов, девять озер и девятнадцать источников, Ограда Западная ползла к Ограде Восточной. Пампа не бесконечна – в отличие от Ограды.
Слухи в пампе разносит ветер. Кто придумал жаловаться? Где родилась эта мысль? Не в усталом мозгу Риверы. и не в пылком воображенье Meдрано, и не в бедной голове Фортунато. Просто однажды утром Ранкас узнал, что жаловаться нужно. Кому же? Говорили об этом столько, что отцы селенья сами собой, не сговариваясь, собрались в школе. Даже Ривера и его сотоварищи явились туда, не зная зачем, наверное, в воздухе носилось, что после благословенья отца Часана возможна какая-то борьба. Кто его знает! Собрались, и все. Кому же жаловаться? Префекту? Властям округи? Самой Компании? Нетрудно было доказать, что все это ни к чему.
– А не пойти ли к тамошнему судье? – предложил Абдон Медрано. – В конце концов, Ограда – это беззаконие. Никто не вправе перекрывать дороги.
– Верно, – обрадовался выборный, – судья нас поддержит. Служба его такая – обиженных поддерживать.
Откуда он взял, что судье положено творить правосудие? Кто его знает! Как бы то ни было, отцы селенья решили идти к судье с жалобой. Может, просто солнце светило, и его золотое сиянье вселило надежду в души. Ничто не ослабляет человека больше, чем ложь надежды. Отцы селенья порылись в сундуках, умылись, и шею помыли и руки (некоторые, скажем Абдон Медрано, даже галстук повязали), и пошли на другой же день в Серро-де-Паско.
У двухэтажного и обшарпанного здания тамошнего суда нет тротуаров и тропок; его обрамляют глубокие канавки, в которых день и ночь сидят просители, дожидаясь своей очереди. В плохо оштукатуренном кабинете судьи Парралеса имеются шаткий стол, несколько кресел и стулья. На письменном столе, погребенном под грудами бумаг, стоит фотография в серебряной рамке, доказывающая нерушимость семейных добродетелей судьи. Фотографу удалось подстеречь тот миг, когда его превосходительство важно сидел в кресле, а за ним, перед озерами и лебедями, изображенными на картонном заднике, робко опираясь на его плечи, стояли его супруга и шестеро детей, занимавшие вполовину меньше места, чем он сам.
Когда почтительно, едва заметно, проникли в кабинет посланцы Ранкаса, судья Парралес не поднял глаз от какой-то бумаги с печатью. Посланцы не удивились. Голытьба нашей страны прекрасно знает, как ничтожны ее дела и заботы, и потому готова ждать сколько угодно часов, дней, недель или месяцев. На сей раз они ждали всего тридцать минут.
Закончив чтенье очередной апелляции, судья Парралес спросил:
– Чего хотите?
При этом его медное лицо осталось неприступным как стена.
– Мы… это… – забормотал Ривера, – община мы, из Ранкава… мы вот пришли…
– Быстрей, – сказал судья. – Мне некогда.
– Может, ты знаешь, сеньор, что там Ограду строят…
Крестьянин от страха переходит на "ты", путается, пугается и еле слышно чередует обе формы обращения.
– Ничего не знаю. Я отсюда не выхожу.
– Компания построила Ограду. Огородила пампу. Все огородила, сеньорой дороги, и деревни, и речки.
– У нас почти не осталось овец, – сказал Абдон Медрано. – Половина перемерла. Пастись им негде. Эта Ограда сжевала весь их корм. И дороги перекрыты. Никто не может заехать к нам в селенье.
– Рынка нет, сеньор, – вставил слово Ривера.
– Тридцать тысяч овец у нас пало, – пояснил Медрано.
– От болезни, – определил судья.
– От голода, сеньор, – сказал Ривера.
– Я не ветеринар, – рассердился судья. – Чего вы хотите?
– Мы хотим, сеньор, чтобы вы признали нарушение закона.
– Это недешево.
– Сколько, сеньор? – спросил повеселевший Ривера.
– Десять… нет, пятнадцать тысяч, – отвечал судья чуть-чуть мягче.
– Нам столько не собрать, сеньор, вы нам немного уступите.
Глаза судьи сверкнули, а кулак его обрушился на папки с делами. От грохота просители онемели.
– Вы что думаете? На рынок пришли? Им хочешь помочь, а они еще рассуждают!..
– Спасибо, сеньор.
– Когда нам прийти, сеньор? – спросил уже у двери Фортуна-то и робко улыбнулся.
– Когда угодно, – буркнул судья.
Просители чуть не прыгали от радости.
– Ну, говорил я вам? – потирал руки Фортунато.
– Дураки мы, дураки! Раньше бы пойти надо!
– Денег много… – заметил Ривера. – Нам столько в жизни не собрать.
– Ничего, соберем, – сказал Медрано.
– Ну, тысяч бы пять-шесть.
– Правда, пятнадцати нам не собрать…
– Может, ярмарку устроим, лотерею? – предложил Медрано.
Это всем понравилось. Конечно, это вернее, чем побираться. Люди придут, когда узнают, в чем дело. Да, выдумка стоящая. Когда они вернулись, ее дополнил дон Теодоро – он предложил позвать алькальда Серро-де-Паско.
– Будет он с нами возиться!
– Попытка не пытка.
– Может, хоть билетик купит.
– Еще чего!
– А что такого?
– Мы ничего не теряем.
Надвигался дождь, и небо одевалось белесой чешуей. Но не боясь ни дождя, ни снега, они пошли к алькальду, в двухэтажный дом с зелеными ставнями, которого не миновали архитектурные беды города. Вошел один Фортунато и вскоре вышел.
– Идите, идите! – радостно позвал он. – Примут нас.
Они обили о камень грязные башмаки, чтобы не запачкать начальству пол.
Молодой, лет тридцати, алькальд Хенаро Ледесма ждал их у стола, крытого зеленым сукном.
– Чем моту служить? – мягко сказал он.
– Мы из Ранкаса, сеньор, у нас там общинный выгон, – заговорил Фортунато. – Может, вы знаете нашу беду. Компания…
– Вы насчет Ограды? – спросил алькальд.
Они так и сели. Наконец кто-то из начальства признал, что есть на свете этот невидимый змий!
– Вы ее видели, сеньор? – недоверчиво спросил Ривера. – Видели Ограду?
– Да кто ее не видел!
– А вы-то видели?
– Видел, видел. Как ее не видеть, если она чуть в город не вползает?
– И что вы о ней думаете? – осторожно спросил Фортунато.
– Безобразие, конечно! Не имеют никакого права.
Он говорил спокойно, не спеша.
– Вот мы и хотели помощи попросить, – воспрянул духом Ривера.
– Какой помощи?
– Да чтоб вы купили билетик-другой. Мы лотерею устраиваем.
– Какую лотерею?
– А чтоб судье Парралесу уплатить.
– Судье уплатить?
– Да, сеньор.
– А за что?
– Чтоб он признал, что есть эта Ограда. Он десять тысяч просит, а нам больше пяти не собрать. Если вы нам поможете, мы все соберем.
– Вы что, с ума посходили?
Они виновато опустили головы, не понимая, однако, чего он сердится.
– Ему не за что платить. Ему государство платит. Ограду признать он обязан. Такая его работа – беззакония констатировать.
– Значит, не поможете? – спросил Ривера.
– Денег на взятку не дам, это нечестно. А вообще-то помогу.
– Как же это, сеньор?
Алькальд подумал.
– Дело очень важное. У нас такого важного дела и не было. Это еще начало, а какой будет конец? Да, друзья мои, надо их вывести на чистую воду. Больше ничего не придумаю. Сейчас же выступлю по радио и разоблачу их. А первым – судью Парралеса.
Глава двадцать пятая
о завещанье, которое еще при жизни оставил Эктор Чакон
– А я там был! Я подписывал! – хвастается Ремихио.
Но вы его не слушайте. В тот вечер, когда Чакон собрал детей, чтобы сообщить им свою последнюю волю, горбун сидел в каталажке. Сержант Кабрера, убежденный сторонник единственного кандидата, проведал, что Ремихио распустил слух, будто урны волшебные и голос против генерала сам собой становится в них голосом "за". За эту шутку Ремихио получил пятнадцать суток и никак не мог присутствовать при составлении Чаконова завещанья. И не был он там, и не подписывал, и подписывать ему было нечего, потому что никакого завещанья не составляли. Просто собрались вместе Игнасия, Ригоберто, Фидель и Хуана. Иполито куда-то уехал. Чакон разбудил их в три часа утра и зажег огарок свечи. Огонек горел плохо, и, послюнив пальцы, Чакон подправил фитиль, а потом сказал:
– Я убил человека!
– Ой, господи! – сказала Игнасия и упала на колени. Фидель в последний раз посмотрел на постаревшее, худое отцовское лицо. Ригоберто заморгал. Хуана заплакала.
– Дети, я убил плохого человека. Утром за мной придут. Мне надо уходить.
– Когда ты вернешься, отец? – спросил Ригоберто.
– Вряд ли я вернусь. Если возьмут живым, срок дадут немалый, да вряд ли они меня возьмут…
– Папа, – зарыдала Хуана, – ты никогда еще так не говорил!
Эктор Чакон, прозванный Совою, сел на мешок с зерном.
– Эти убийства из-за выгонов, дети. Если б Монтенегро оставил нам хоть какую землю, все бы обошлось. Да что теперь говорить! Мое дело плохо. Поймают меня – убьют.
– Прикончи помещиков, отец, – сказал Ригоберто, глотая слезы. – Хоть сам умрешь, а их прикончи. Сломай им хребет.
– Не говори так с отцом! – прикрикнула Игнасия.
В неверном пламени свечи глаза Чакона стали желтыми. Таким и запомнил его Ригоберто. Через много лет в хитросплетениях трудной и темной жизни он помнил не добрую улыбку хорошей поры, а застывшее лицо, сведенное гневом.
– Будь что будет, а судье конец, – сказал Эктор. – Я сколочу отряд, и мы добьемся свободы. У меня есть друзья, они его не пожалеют!
– Правильно, отец, – сказал Ригоберто. – Прикончи их, гадов.
– Не я один полягу. Буду убивать. Жив останусь – вернусь, убьют – умру.
– Что ж это такое? – опять заплакали женщины. – Что ж это творится?
– Я не жалею, я теперь злой. Я не горюю, я теперь спокойный. – Он встал.
Таким и запомнила его Хуана. Через много лет, когда совесть изъела ей сердце, она снова увидела его помутневшие глаза. Он сел на мешок.
– Дети, у меня три маисовых поля – Рурук, Чакрапапаль и Янкарагра. Они мои. Поделите их поровну, мужчины. Дом этот построил мой дед и оставил мне. Поделите и его поровну.
– А женщинам что? – спросила Игнасия.
– Тебе – участок в Лечусапампе. Тебе, Хуана, ничего. Будешь жить у мужа. Слушайся его. Мать одну не оставляй.
– Почему ты меня не берешь? – спросил Фидель. – Я взрослый, я стрелять умею.
– Не ревите. Я должен мстить за бедных. Я убью Монтенегро. Может, у него и тысяча хранителей, а я его убью. Не всегда ему задницу лижут. Скоро май. Придется ему выйти в поле, присмотреть за жатвой. Тут он и умрет.
– Я с тобой куда хочешь пойду, – сказал Фидель. – Я могу носить подсумок. Я буду тебя сторожить, пока ты спишь.
– Перебей им хребет, отец, – со злостью сказал Ригоберто.
– Ригоберто, корми младших. Здесь тебя в покое не оставят. Иди лучше в. шахту. И не беспокойся. Я за месяц управлюсь.
– Хорошо, отец. Люди говорят, ты погибнешь. Хорошо, погибай, только покажи им всем. У тебя есть оружие, не поддавайся им!
– Они и оленя издалека не застрелят, куда ж им меня подстрелить! Волю мою вы знаете – все отдаю вам. Остается две вещи: календарь, мне его подарили в Янауанке, и пакетик серпантина – думал, на карнавале позабавиться. Календарь тебе, Ригоберто. Пакетик тебе, Фидель. Подведите мне коня! Я ухожу.