Эктор Чакон бежал из Янауанки, думая о Пис-писе. Он понимал, что один не встанет лицом к лицу с наглыми и. важными врагами. По пути в Уануко он решил сколотить вооруженный отряд, который мог бы выкурить помещиков из поместий. Страдали ведь не только люди – Скотокрад говорил ему, что мучается и скот. И Чакон мечтал, что объединит всех отчаявшихся и вернется убить судью, а Пис-пис ему во всем поможет. Золотая Улыбка недолюбливал беззакония и даже в тюрьме распутал целый клубок неправды. Да, таких людей поискать. И Чакон лелеял мечты о том, как Пис-пис повытрясет из жандармов душу, подыщет нужный яд для новых пополнений, а особенно ревностные изойдут у него кровью.
Завидев Уамалиес, он остановился, привязал коня и умылся в ручье, а потом вошел в селенье. Пис-пис жил у самой дороги. Чакон издалека услышал смех и увидел, что на порог вышла грудастая женщина, баба первый сорт.
– Пис-пис не тут живет?
Женщина недоверчиво на него посмотрела.
– Мы с ним пять лет просидели, донья.
Кто-то выглянул из-за двери, кто-то толкнул ее ногой, и меднолицый толстяк с золотой улыбкой протянул к Чакону руки. Он хохотал и хлопал себя по бедрам.
– Ой, Чакон, Чакончик, как я по тебе соскучился! Все думал про тебя, думал, а ты и не зайдешь! Куда тебе до нас, бедняков! Ребята, иди сюда, тут мой друг Чакон!
Они обнялись. Вышли еще двое: один такой тощий, каких Чакон и не видывал, в рваных штанах и кожаных лохмотьях вместо куртки, а другой – мускулистый, крупный, с простодушной белозубой улыбкой.
– Это мой друг, Эктор Чакон, – сказал Пис-пис, хлопнув его по плечу.
– Мы о вас много слышали, дон Эктор! – сказал Тощий.
Пис-пис хлопнул женщину по заду.
– Эй, жена, зарежь-ка нам курицу, угости моего друга!
Комната была заставлена и завалена стульями, седлами и мешками с картошкой. Шесть полных и шесть пустых бутылок показывали, что перед его приходом тут пили пиво.
Пис-пис откупорил бутылку и сказал:
– Зачем пожаловал, друг?
– Как мы сговорились.
– Можно к вам? – спросил с порога могучий крестьянин из соседней деревни Чорас.
– Это Чакон, – сказал Пис-пис. Новоприбывший глядел недоверчиво.
– Да, я Эктор Чакон.
– Я много слышал о вас, сеньор! – сказал Могучий.
– Ваше здоровье! – сказал Пис-пис. – Я уважаю настоящих мужчин, а не сопляков каких-нибудь. Что с тобой, друг? Я по лицу вижу. Говори. Здесь все свои.
– Беда со мной, ребята. Я человека убил.
– Я о нем слышал, об этом судье, – сплюнул Пис-пис, когда Чакон кончил свое повествованье.
Еще двенадцать бутылок предстало перед гневными собратьями.
– Он двадцать лет людей изводит. Кто его тронет, всех сажают. У него две тюрьмы – в городе и в поместье.
– Я слышал, – сказал Тощий, – в Уараутамбо в тюрьме окон нет.
– Да, нету, просто дверка в кулак, чтобы картошку раз в день просунуть.
– А ты что думаешь, друг? – спросил Пис-пис, открывая еще одну бутылку.
– Я думаю землю мою отвоевать. С помещиками миром нельзя. Я думаю начать кровавую борьбу.
– А выборный?
– Сидит.
– А глава, общины?
– Сидит.
Тощий встал.
– Это терпеть нельзя.
– Эктор прав, – сказал Пис-пис. – Мы врем, что у нас свобода. Мы – рабы. А чтоб выйти на волю, надо убивать.
– Вот и будем убивать богатых в провинции Каррион, сеньоры, – сказал. Эктор. – Начнем с Янауанки. Я готов умереть. Поможешь мне, друг? – И он несмело взглянул на Пис-писа.
Пис-пис посмотрел на него весело.
– Помогу, друг. Чего тебе не хватает?
– Оружия, друг, и хороших советов.
– Ответим на беззакония кровью! – воскликнул Тощий. – Это будет вроде революции.
– Они станут стрелять, – сказал Пис-пис.
– И мы в них станем стрелять, – отвечал Тощий. – Я в армии служил. Я знаю, как с войском сражаться.
– Начнем с судьи, – сказал Чакон.
– Я готов, друг.
Своей небольшой рукой Пис-пис погладил бутылку и ловко откупорил ее.
Глава двадцать восьмая,
где обнаружится, что между птицей и овцой разница все же есть
Почти во всех селеньях близ Серро-де-Паско, да и во всей почти Республике Перу, на лучшие земельные участки изливается дурно пахнущий, дождь общественных построек, и земли эти навеки становятся памятниками надежде. Муниципалитет резервирует их для воображаемых заведение общего пользования. Всякий раз как префект или депутат пообещают школу или медицинский пункт, муниципалитет резервирует участок. Правление и все жители присутствуют на торжественной закладке "первого камня". Второй не закладывается никогда. Самый скромный хутор насчитывает десятки "первых камней": воображаемые рынки, школы, больницы, ветеринарные лечебницы, шоссе простодушно выставляют единственный свой камень. Вся страна – сплошной первый камень. В Серро-де-Паско, центре департамента, конечно, много больше первых камней, чем в обычных селеньях. Но, как говорится, "никто не знает, кому помогает". У муниципалитета скопилось много заросших травой участков. Такая беззаботность позволила общине ходатайствовать о разрешении вывести свои отощавшие отары на подножья химерических общественных застроек. Муниципалитет, разжалобленный зрелищем несчастных овец, исходивших предсмертной пеной на Уанукской дороге, разрешил временное пользование своими участками, На этом пастбище стада Ранкаса продержались две недели. Когда вся трава кончилась, община испросила разрешения выгонять овец на муниципальныйй стадион. Футбольного поля, где проворные желтые майки забивали голы (4:1) высокомерной уанкайнской сборной, хватило еще на девять Дней. Кончился октябрь.
Первое ноября, День поминовения усопших, большое событие в Серро-де-Паско. Из всех уголков Перу, из пыльных приморских городов, из праздных городков сельвы, с равнины Уанкайо приезжают уроженцы Серро навестить своих родичей. Это единственная неделя, когда трудно найти жилище. В Серро-де-Паско цветы не растут; именно поэтому родичи особенно стараются одарить своих почивших предков хорошим венком. Тюльпаны, розы, герань, лилии, королевские мальвы прибывают из жарких краев грузовиками. Первого ноября люди запруживают кладбище, и за одно утро божья нива обретает былое великолепие, великолепие той поры, когда Серро гордился двенадцатью вице-консулами. Человеческое море молится и рыдает перед могильными камнями, а в полдень растекается, чтобы утешиться в закусочных, рассеянных поблизости. Там' до самой ночи едят, пьют и танцуют за упокой незабвенных. Зачарованное волшебной палочкой воспоминанья, кладбище за один день преобразуется в город. Остальные триста шестьдесят четыре дня его посещает единственный гость – ветер.
Первого ноября 1959 года покойники получили небывалое множество цветов.
Навестили кладбище и жители Ранкаса, Вилья-де-Паско, Ярусиакана, Янаканчи, Уайлая. Они не несли цветов, а шли поплакать, побеседовать со своими покойниками. Им не на что было купить дымящихся чудес – бульона из бараньих голов, утятины с рисом, жареной свинины, козленка по-северному, – и они довольствовались поджаренной кукурузой, которой й завтракали, усевшись меж могил.
Тогда-то дон Альфонсо Ривера увидел воробья. Серая птичка доверчиво вылетела, опустилась на одну из могил, тряхнула головкой и, попрыгав, принялась поклевывать прекрасную мальву.
– Посмотрите-ка! – шепнул выборный. – Пташка божия!
Все продолжали задумчиво жевать, устремив взоры на Хиришаику, неприступный, невозмутимый снежный пик, запутавшийся в гриве неба.
– Да посмотрите же, посмотрите!
– Что с вами, дон Альфонсо? – спросил Медрано.
У того загорелись глаза.
– Какие питательные цветочки! – Он обвел руками кладбище. – Сколько цветов! Хорошие, сочные цветы, глотай, да и только!
– Кладбище очень красивое, дон Альфонсо, – согласился Медрано.
– Много цветов, сочные цветы, кормись да жуй, – продолжал дон Альфонсо.
– Что у тебя на уме, выборный?
– И для овечек хватило бы…
– Дон Альфонсо!
– Утащим их! – сказал Ривера.
– Тс-с… тс-с…
– Зачем тащить? – сказал Медрано. – Может быть, их нам подарят. А что? Алькальд имеет право подарить цветы. Здесь она сгниют.
– Не подарят… – усомнился Гора.
– Скажут, неприлично.
– Попытка не пытка, – заметил выборный.
– Как же, подарят! По-ихнему, пусть сгниют, – уверял Гора.
– Если нам дадут цветы, овечки продержатся еще неделю, – сообразил Фортунато.
– Скажут, что святотатство, – настаивал Гора.
– Надо выиграть время.
– Зачем?
– Не знаю, – сказал старик, – не знаю. Неужели тебе неприятно привести сюда своих бедняжек?
Колокол кладбищенского сторожа выгнал их за ограду, но они не удалились, остались у ворот и спорили дальше. Уже в сумерках вошли они в Серро-де-Паско и по дороге в Ранкас не переставали говорить. На следующий день рано утром они явились в муниципальный совет.
– Кладбищенские цветы?
На мгновенье алькальд онемел, потом разразился хохотом.
– Так можно будет, начальник?
– А что? – сказал алькальд. – Но один я это решить не могу. Надо будет проконсультироваться с советом.
Кладбищенские цветы? Почтенный совет возопил к небесам. Советник Мальпартида был просто оскорблен. Что скажут жители? Ведь как-никак весьма серьезная, конечно, проблема общины станет тем самым и проблемой города. Серро-де-Паско катится в пропасть. Начнем хотя бы с этого страшного подорожания электричества. Осторожно! Цветы для умерших священны. Если уж и могилы перестанут уважать, до чего мы дойдем?
Алькальд настаивал. Дело быстро шло к тому, что община поголовно переселится на кладбище и так или иначе завладеет им.
– Не понятно, живые они или мертвые. Возможно, как будущим обитателям кладбища, цветы принадлежат им по праву. В сущности, это вопрос времени.
Нажал он и со стороны закона. Конституция Перуанской республики ясна: никому не вменяется делать то, что закон не предусматривает, и не запрещается, – вы слышите, сеньоры? – не запрещается делать то, что он не пресекает. А разве в законе сказано, что нельзя дарить кладбищенские цветы? В мудром перуанском законодательстве нет ни одного пункта, который гласил бы: "В случае, если иностранная компания огородит все свободные земли, общинам Паско запрещается выпас стада на кладбище".
– Выпас? – взвился сеньор Мальпартида. – Уж не лучше ли тогда просто забрать эти цветы?
– А как их вынесешь?
– Не лучше ли все-таки впустить скот?
– Это будет надругательство.
– Надругательство налицо, когда есть умысел. А какой святотатственный умысел могут затаить овцы? Ведь и сейчас, в этот самый момент, на кладбище питаются живые существа!
– То есть как это?
Алькальд Ледесма улыбнулся:
– Птички клюют цветы.
Могут ли овцы совершить святотатство? Какая разница между ягненком и птицей? Будет ли надругательством вынос цветов? Как их выносить? Брать на вилы? Щепетильная богословская проблема дебатировалась шесть часов. А что здесь такого? В начале конкисты испанские философы не шесть часов, а шестьдесят лет обсуждали, принадлежат ли. индейцы к человеческому роду. Дело дошло до Рима, и сам папа, потрясая ключами царства, провозгласил "экс катедра", что новооткрытые существа телом, ликом и повадкой поразительно напоминающие людей, действительно наши ближние.
Дебаты в муниципалитете длились меньше. В четыре утра приняли резолюцию: "Совет Серро-де-Паско дает право общинам ввести своих пастбищных животных на городское кладбище, дабы указанный скот, находящийся в состоянии голода, кормился цветами, которые разместили в вышеупомянутом месте первого ноября сего года".
К чести сеньора Мальпартиды сообщу, что резолюцию приняли единогласно.
Глава двадцать девятая
о всеобщем восстании однокопытных, которое подготовили Скотокрад с Конокрадом
Судью Монтенегро окружали дружественные винтовки славной жандармерии и подозрительность четырехсот родичей и свояков. Разве могли победить их пять человек? Это просто сплетни, глупые слухи. Да, против семисот вооруженных стояло только пятеро, но эти пять были люди особенные.
Во-первых, Эктор Чакон, Сова, видел одинаково днем и ночью, его глаза различали в темноте так же, как на свету. Прикиньте, в какую беду он мог завлечь жандармов? Конокрад и Скотокрад с присущей им ловкостью организовали в Янауанке восстание однокопытных. Скотокрад терпеливо объяснял лошадям мировые успехи заговора, а они, чуть не плача, слушали о приближающейся заре вольной пампы и торжественно клялись, что поднимутся как одна. Они ждали лишь сигнала, чтобы проломить черепа жандармам, которые осмелились бы начать гонения после неминуемой смерти судьи Монтенегро. Знатные лошади возглавили заговор и втянули в него с помощью неотразимых кобылок даже жандармских коней. Пингвин и Светляк, победившие на скачках 28 июля, возглавили операцию и снеслись с такими скандально прославившимися жеребцами, как Отдери-каблук, Семь Ветров и Георгин. Лошажье поголовье должно было полягать всю жандармерию в день, когда годовалый желтоглазый жеребец всколыхнет коррали вестью о том, что Монтенегро висит на суку. И. это великое восстанье было еще только началом, потому что из сельв Уануко вынырнул бы Пис-пис, устрашающий посланец ядовитых трав, отравленных корней и усыпляющих маков. Достаточно будет посыпать воду железистыми порошками, и жандармы истекут кровью через все дырки – через нос, и рот, и уши, и задний проход. А еще существуют сны, с помощью которых Скотокрад предупредит облавы! Кроме того, их было не пятеро, а шестеро; только Могучий молчал, у него пропал голос, и за месяцы совместного похода он многозначительно произнес всего три фразы: "Дожди начинаются", "Подождем до жатвы" и "Осторожней, не сглазьте".
– Приятель, почему ж ты не сказал нам, что лошади восстанут? – спросил Тощий.
– Хотел в них удостовериться, – отвечал Эктор Чакон.
– А чего они ждут?
– Когда Монтенегро умрет, вороной жеребец обежит коррали с вымпелом.
– Повесим судью и начнем всеобщую революцию! – воодушевился Пис-пис, откупоривая бутылку водки.
– Чтобы владеть землей, надо перерезать начальство. – Чакон прожевал жестокую ухмылку. Могучий неопределенно улыбался.
– Когда убьем судью, пришлют войска. Мы их остановим. Я могу собрать двести конных в этом департаменте, – пообещал Пис-пис.
– Это верный путь, приятель, – сказал Тощий. – Законным путем добьешься одних издевательств. Моя община в Амбо судится за свои земли вот уже пятьдесят лет.
– Это еще ничего, – сказал Пис-пис. – На юге община Онгой судится уже четыре века. Шесть поверенных ушли на тот свет. Только этого и добились.
– Смотри-ка, хибара! – обрадовался Тощий.
– Нет! – возразил Чакон. – Поедем дальше, пока светло. На заре будем в Туктууанчанге. Оттуда пойдем пешие, верхом нас могут узнать – все же шесть всадников.
Они скакали всю ночь при лунном свете и встретили зарю в Туктууанчанге белые от инея. Ветер рвал одежду, как тысяча собак. При спуске Тощий опять обнаружил пустую хижину. Отдохнули, Расседлали лошадей и расположились в хибарке. Проснулись к полудню, съели свои припасы и дождались, пока день состарится до сумерек. Дождь все шел. С наступлением темноты спустились в Янауанку. Мили через три заметили двух верховых; женщину и паренька. Чакон свернул слишком поздно.
– Эктор! – кричали ему. – Эктор, подойди поближе! – Это был голос Сирилы Янайяко.
– Сюда, Эктор, сюда!
– Куда путь держишь, Эктор?
– Я иду в Янакочу покупать скот.
– Не ходи, Эктор, – взволновалась донья Сирила. – Жандармы ищут тебя по всей округе. Сегодня утром были у тебя, взбесились, что тебя нет, и забрали лошадей у твоего брата Теодоро.
– А что Теодоро делает?
– Восемь лошадей у него забрали. Ходит повсюду, плачется.
– Лучше поедем к тебе, посмотрим, как там что, – сказал Пис-пис.
Донья Сирила исчезла в ночи Туктууанчанги.
Глава тридцатая,
где раскроется немаловажная польза овечьих капканов
Выборный Ривера обманулся: кладбищенских цветов достало на восемь дней; на девятый сами овцы поняли, что жевать больше нечего, и растянулись, как могли, между могилами. На седьмой день Ривера созвал совет. Перед тремя сотнями горестных лиц он признал свою ошибку: если бы в день рокового рожденья Ограды, хотя бы ночью, мать ее заподозрила беду, она бы сделала аборт, но она не заподозрила. Пампа всегда принадлежала тем, кто по ней ходил. Теперь же земля, вся известная земля, вдовствовала внутри кольца, в которое не смел вступить ни один человек. До ближайших селений надо было идти сутками. Бедняга Фортунато, гнивший теперь в Уанукской тюрьме, был прав: отступать дальше нельзя. Надо бороться.
Моросила тишина. Все понимали: чтобы вынуть жало из этих слов Дон Альфонсо неделями вымерял шагами переулки бессонницы, без устали простукивая камни Ранкаса под убийственным северным ветром. И они решили перейти в наступление.
В тридцати километрах от обреченных, откинувшись в кожаном кресле, поигрывая письмом, мечтал белокурый и синеглазый мужчина. Красота, осеняющая всех, кто осуществляет свои мечты, озаряла его лицо. Письмо, которое перечитывал Гарри Троллер, главный управляющий "Серро-де-Паско корпорейшн" принесло потрясающие известия. В Кливленде шли слухи, что "Серро-де-Паско корпорейшн" и "Пиклендз Мезер компани" сливаются воедино, в одно из крупнейших горнорудных предприятий Латинской Америки. Троллер подсчитал, сбыт новой компании превзойдет общую сумму в 500 миллионов долларов. Мистер Кенинг, президент "Серро", утверждал, что минимальные прибыли колосса превысят 75 миллионов долларов. Мистер Кенинг был прав. Мир снова вступил в эпоху бронтозавров. Во время гигантов у немощных нет прав на траву. Его глаза радужно засияли. А что если он, Троллер, прибавит к активу этой сказочной империи владеющей десятками шахт, железных дорог, доменных печей и портов, миллион гектаров? Не пятьсот тысяч, как обещал ему этот толстый метис, его адвокат Карранса, а миллион. И он стал мечтать о бесконечном кольце, увидел в мечтах целую страну, запертую в кольцо, которое шире снега. Миллион гектаров в Перу? Правление удивится. Вот это да, скажет мистер Кенинг, и, может быть, на какое-то время заговорят о Гарри, первосортном парне, затерянном в каньонах Анд.
Он решил перейти в наступление.
Двадцать седьмого был солнечный день, двадцать восьмого шел снег. Двадцать девятого, удивительно лазурным утром, на полустанке остановился поезд. Жители Ранкаса сошли с него сосредоточенные и готовые к борьбе, но те же вагоны изрыгнули республиканских гвардейцев и сотню рабочих Компании.
Команды разгрузились под защитой ружей, старых маузеров образца 1909 года, приобретенных на деньги, полученные от общественного сбора, чтобы вернуть силою оружия плененные провинции Такна и Арика. Тридцать минут спустя под эскортом ружей, которым милосердно предназначили сверкать под солнцем сражений, дубленые рожи промаршировали до единственной свободной территории Ранкаса – Пуэрта-де-Сан-Андрес.
– Овечьи капканы!