Горячий суп застрял у Фортунато в горле. В 1859 году мы победили без единого выстрела. По соглашению Эквадору полагалось оплатить переход через Гуаякиль, но почему-то деньги, провиант и обмундирование дали мы. Горячий суп не шел в горло. Фортунато дрожащей рукой протянул свои монеты, направился к остановке и через пять минут вскочил в грузовик, сбавивший на подъеме скорость. Однако, пропыхтевши километр-другой, грузовик этот ("Я тоже был последней моделью") остановился, ибо на пути стояли жандармы с винтовками наперевес. В 1879 году победили нас, и лишь факел "Уаскара" освещает эту войну. "Я тоже модель" стал в очередь, а Фортунато выскочил побыстрей, пока водитель не заметил. Жандармы проверяли документы. Да и как победишь, если новый президент, генерал Иглесиас, получил от самих чилийцев и оружие, и обмундирование? Фортунато увидел нескольких шахтеров в желтых шлемах и узнал одного из них – он был из общины Ондорес.
– Тиш-ш… – прошипел он.
– Что, Жаба дорогая?
Старик поднял брови и поднес палец к губам.
– Тс-с…
– Да что с тобой?
– Слушай, сегодня Ранкас выселяют. Я должен туда попасть. Дай-ка мне касочку!
– А я как пройду?
– У тебя есть удостоверение. Дай каску, а?
– Ладно, дам.
Он миновал контроль вместе с шахтерами. Жандармы свирепствовали. В тоске и отчаянье пораженья военачальники писали: "Пришлите побольше веревок, ожидается много добровольцев". Фортунато миновал контроль, прошел триста метров и припустил рысью. Пампа сверкала. В 1930-м Колумбия победила нас. Горькие предчувствия, вывалив язык, бежали к Селенью. За одиннадцать лет (1900–1911) в Путумайо добыли 4000 тонн каучука, погибло же всего 30 000 человек. Цена хорошая: семь жизней за тонну. Он знал и помнил здесь каждый кустик, каждый камень. В 1941-м мы победили Эквадор – три парашютиста взяли Пуэрто-Боливар. Фортунато бежал. Восемь раз проиграли мы войну чужеземцам, зато сколько раз победили своих! В необъявленной войне с индейцем Атуспарией победили мы (1000 убитых). В хрониках этой цифры нет, зато в испанском конфликте 1866 года числится шестьдесят убитых. В 1924 году 3-й пехотный полк без всякой помощи победил индейцев Уанкане (4000 убитых) – и два острова, Танкиле и Соль, осели на полметра под тяжестью трупов. В этой пампе, где так редко радует солнце, Фортунато родился, рос, любил, работал, жил. А теперь он бежал. В 1924 году капитан Саласар запер и сжег живьем триста жителей Чаулана. Вдали сверкнули кровли селенья. В страшном 1932-м в Трухильо убили пятерых офицеров, а расстреляли за это тысячу человек. Побеждали мы и при Мануэле Прадо: 1956 – Янакото (3 убитых); 1957 – Чин-Чин и Токепала (9 убитых); 1958 – Чепен, Атакоча и Куско (9 убитых); 1959 – Касагранде, Калипуи и Чимботе (7 убитых). Наконец, за несколько месяцев I960 года – Парамонга, Пильяо, Тинго-Мария (16 убитых).
В этом славном городишке
Лишь о нас и говорят.
Хорошо идут делишки
У распутников-ребят, -
пел красивым голосом сам Карамандука за сорок дет до того, как мясник Гильермо умиленно напевал его песню, а полк тем временем успешно перемалывал бастующих рабочих. Фортунато вспомнил имена своих овец – Пушинка, Перышко, Розочка, Ягодка, Чернушка, Кокетка, Флажок, Клевер, Лентяй, Плут, Фортунато – и чуть не заплакал…
Гильермо, прозванный Мясником, увидел на горизонте четкие очертаньяРанкаса.
А придется порезвиться -
Всех на свете перебьем.
Глава тридцать третья,
повествующая о причинах, побудивших храбреца Чакона переодеться женщиной
Когда Арутинго Вулканический Зад хочет особенно унизить Янакочу, он вопрошает: "Кто у вас самый храбрый? Чакон?" Люди, чуя недоброе, пытаются увильнуть от ответа, но, ударив кулаком по стойке, он орет: "Верно я говорю?" – "Верно, дон Эрмихио". И тут он, хлебнув еще раз, громко хохочет: "Чего ж он тогда оделся женщиной?" Крыть нечем – женщиной он оделся. Однажды дождливой ночью Сульписия дала ему юбку, шаль и шляпу. У нее у самой было одно платье, и Чакону пришлось надеть ее юбку, а шляпу и шаль – какой-то вдовы. Это верно, но верно и то, что судья несколько месяцев не выходил из дому. Любитель прогулок по площади и размышлений на балконе внезапно разуверился в радостях мира и ушел в затвор. Гулять он перестал. Нотабли обрастали бородой, поджидая его на углу. Судья, утративший вкус к передвиженью, лишил сограждан лицезрения Черного Костюма. Суд лопался от нерешенных дел, и для дона Сесара наступило золотое время. Миролюбивый секретарь каждое утро являлся к судье с кипой бумаг и входил в дверь, у которой дежурили толпы угрюмых людей, а через час выходил из нее с кипой приговоров. На обратном пути его осаждали родные осужденных. "Как там мой муж, дон Сесар?" – "Выходит". – "Как дон Поликарпо?" – "Выйдет в конце месяца". Судья болел душой за род человеческий. Он мрачно и молча бродил по коридорам, сдвигая шляпу то вправо, то влево, а тяжелая некогда рука прощала, вникала и миловала, словно он, не искавший радостей дружбы, обернулся к ним наконец. На улицу же он не выходил. Однако народ еще долго не решался показаться на площади в предзакатные часы его прогулок. Лишь некая очумевшая от счастья: парочка два дня подряд прошлась по площади в шесть часов. Ни жандармы, ни лавочники не посмели вмешаться. "Почему судья не выходит?" – удивлялись коммивояжеры. "Занимается…" – с неохотой отвечали им торговцы. Чем же он занимался? Вникал в тайны вселенной? Блуждал но лабиринтам сокровенных знаний, по тропкам ведовства? Весь день из его дверей выходили люди и возвращались с покупками или подарками. Они несли мясо, кур, консервы, водку; книг вроде не было. Да и где их возьмешь? В Янауанке нет книготорговцев, и купить можно только ежегодный альманах. "Он колдует, – под секретом сообщал Ремихио. – А носят ему сов, я сам видел".
Однажды грозовою ночью Эктор Сова перепрыгнул стену загона и прокрался к хижине, где Сульписия постилала себе на ночь овечью шкуру.
– Кто там? – спросила она, сжимая влажной ладонью рукоятку мачете.
– Это я, мать! Чакон.
– Слава тебе, господи! Откуда ты, Эктор?
– Не зажигай света, мать!
– Иди к огню, Эктор, погрейся. Голодный, а?
Он продрог и не ответил.
– Что ты там ешь, Эктор?
– Я почти что не ем.
– Где ты спишь?
– Где ночь застанет. Ладно, чтоб его убить, я и не то перетерплю.
Сульписия покачала головой.
– Ты его не убьешь. Он не выходит из дому. Его стерегут день и ночь триста человек. Он не выйдет, пока тебя не схватят. Жандармы рыщут повсюду, чтоб тебя поймать.
– Я знаю.
– Жандармы стерегут по всем углам на площади. Там только паук проскочит.
– Скажи-ка еще раз, мать!
– Только паук проскочит…
В жарком отсвете огня она увидела, как сверкнул его взор.
– А что, если я переоденусь?
Сульписия улыбнулась.
– Кем же ты оденешься, Эктор?
– Может, женщиной…
Сульписия засмеялась.
– Что народ скажет?
– А что, если я переоденусь и проберусь к нему на кухню?
– Смеяться будут! Ох, засмеют!..
– А если я им вынесу под юбкой его голову?
Лицо ее было плохо видно в свете свечи.
– Спросим коку, Эктор.
Он уже не дрожал. Они сели на пол и вынули по пригоршне коки. Кока не солжет, если спросишь еес чистым сердцем. Будет горчить – жди беды, вкусно жевать – бояться нечего. Они встали на колени.
– Матушка Кока, ты знаешь много, знаешь пути и дороги. Матушка Кока, Чакон хочет переодеться женщиной и убить одного злодея. Схватят его или нет? Матушка Кока, зеленая хозяйка, мы тебе верим – воде не верим, меди не верим, зверю не верим, только тебе, матушка.
Они ожесточенно жевали.
– Матушка Кока, зеленая хозяйка, помощница наша! Это я, Сульписия! Скажи мне правду. Скажи, что будет, если Чакон переоденется? Что будет, если мы пойдем убьем злодея? Схватят нас или нет? Убьют или нет? Матушка, скажи нам!
– У меня не горчит, – радостно сказал Чакон. – Меня не схватят. А тебе она что сказала?
– Все хорошо, – ответила Сульписия. – Знаешь, у меня у самой одно платье. Юбку я тебе дам, а шали второй нету. Здесь у меня соседка есть. Подожди, Эктор, сейчас приду. Я ей как-то одолжила мешок картошки. Она мне даст какую-нибудь тряпицу.
Сульписия вернулась через полчаса и принесла старую синюю шаль и разъеденную дождями фетровую шляпу. Храбрец Чакон переоделся женщиной.
– Сходи, Сульписия, на площадь, – сказал он. – Купи чего-нибудь.
Она вернулась в испуге.
– Дело плохо, Чакон. Кабрера меня заметил.
Чакон перестал жевать.
– Как это?
– Остановил меня и говорит: "Ты что тут делаешь? Чего в такое время ходишь?"
– А ты что?
– Иду, мол, из Серро-де-Паско, ищу, где переночевать. А он с меня шляпу снял и спрашивает: "Ты часом не Эктор Чакон?"
– Как же мне быть?
– Пойдешь в город – изловят. Ты лучше беги.
– Я домой пойду.
– Домой?
– Меня ищут в горах. Им и не примерещится, что я дома прячусь.
Худой, скуластый, обросший человек смотрел на Сульписию, и она видела в последний раз его обожженное бедами лицо.
Молнии скрестились в полночном небе. Чакон скользнул в свою дверь и увидел опаленное страхом лицо Игнасии. "Это я, Эктор", – шепнул он, но ясно понял, что страх не прошел. Не зажигая света, он дополз до овчины, одной рукой спуская штаны, и не успела Игнасия сказать слово, как он был рядом.
Лишь когда занялась заря, они разомкнули объятья, Эктор присел на овчине и закурил.
– Что с тобой, Игнасия?
– Ты все думаешь вершить руд?
– Я не отступлю до конца.
– Все у нас боятся. Жандармы теперь чуть ли не в миску лезут.
– Придется вам привыкать.
– Что ты сделаешь один? Тебя убьют. Кто за детьми присмотрит?
– Убьют – умру. Не убьют – жив буду. Такая уж моя судьба.
Сигарета обжигала ее, как его горящий взор.
– Я не могу отступить. Теперь бороться надо насмерть, до последней капли крови.
– Ты очень изменился, Чакон. Я тебя не узнаю.
– Я с богатыми не полажу. Они плохие люди. В тюрьме, говоришь, умру? Лучше уж в схватке,…
– Слушай, Чакон, картошка поспела, пора ее складывать в сарай. Дети гуляют, все я одна, – устало говорила Игнасия, – без мужа.
– Я тебе помогу. Я дома останусь.
– Здесь тебя не ищут. Жандармы ходят к твоим бабам.
– У них, у бедняг, мужей забрали, вот они мне и помогают.
– Светает, Эктор. Ты устал. Я тебе поесть сготовлю, а ты поспи. Как ты там спишь по чужим домам?
– Бывает, на ходу сплю.
– Вот и отдохни.
– Я посплю, а потом картошкой займусь.
– А я схожу в лавочку. Я скоро.
Но скоро пришла не она, а славная жандармерия, Здесь авторы его жития не совсем согласны: те, кто хотят его допечь, нашептывают, что предала его Игнасия, и даже утверждают, будто по нищете своей она в то дождливое утро протянула руку за пригоршней красновато-желтых бумажек. Ремихио с этим не согласен и, оправившись от припадка (а ему все хуже, он чуть не каждый день бьется в пене), говорит: "Это его дочка Хуана". Неужели правда? "Ее мужа забирали в солдаты, – говорит горбун. – Ему было под тридцать, но они ему годы сбавили. А Хуана поменяла его на отца. Я сам видел в списке его имя". Этого быть не может. Военные не подпускали Ремихио к бумагам, он у них только мусор выносил.
Чакон барахтался в тяжелом, страшном сне. Он месяцы не спал под настоящей крышей. Ему снилось, что его колет острый шип. Он поднял ногу и рассмотрел, ступню. Она была вся в камешках, как маис в зернах, и он их обобрал, но оказалось, что ни мяса, ни кости нет – пустая кожа. Он очень устал и проснулся лишь тогда, когда завыли псы и загрохотали выстрелы. Он открыл глаза. В окошко сарая ударялись пули. Дом окружали жандармы. Чтобы его напугать, они стреляли целый час, а он сидел, притаившись за мешками, и слушал, как щелкают пули о дерево. К полудню выстрелы стали реже и над перепуганной Янакочей нависла искусанная псами тишина. Эктор прильнул к щели между досками.
– Чакон! – кричали жандармы. – Не стреляй, тут дети.
Глаза, способные разглядеть ящерицу в безлунной ночи, разглядели за школьными фартучками девять жандармов и дюжину стрелков. Некоторых он узнал, взглянул на свой револьвер и взвесил на руке мешочек с пулями.
– А, черт!
– Эй ты! – крикнул Кабрера. – Не будешь стрелять – не убьем!
Эктор приоткрыл окно и заморгал от яркого света. Он увидел Янакочу, пастбища, путь в Уараутамбо, морду гнедого, предостереженья Пис-писа, неудавшийся мятеж однокопытных, тридцать лет тюрьмы, нацеленные дула винтовок и пошел до ступенькам вниз.
Сержант Кабрера смотрел на него с восторгом, со злобой, с завистью.
– Вот ты и оступился! – кричал он. – Нашлась, на тебя управа!
Глава тридцать четвертая,
из которой читатель узнает, о чем говорил Фортунато с выборным Ранкаса
Старик увидел кровли селенья и остановился. За пятьдесят тысяч дней до этого остановился здесь и генерал Боливар, прежде чем войти в Ранкас. Боливар хотел Свободы, Равенства, Братства. Хитёр, однако! Мы получили Пехоту, Кавалерию и Пушки. Фортунато, еле дыша, бежал по улочке, и, глядя на его побелевшее лицо, люди видели беду.
– Идут! Солдаты идут!
Он хватал воздух широко открытым ртом.
– Откуда?
– Через Парью.
Он опустился. на землю. Примерно за пятьдесят тысяч дней до этого майора Расури, через пять суток возглавившего прославленную "атаку перуанских гусаров", чуть не лягнул конь, испугавшийся яркой бабочки.
– Пресвятая дева, помоги!
– Пробил наш час!
– Надо что-то делать…
– Перебьют нас как собак!
– Почему это перебьют? Солдаты защищать нас должны, а не убивать.
– Где выборный? – спросил Фортунато.
Люди бестолково метались по площади, и ему невольно представились мухи, одуревшие от яркого света.
– Мы не мухи, – громко сказал он.
– Ты что, Фортунато?
Теодоро Сантьяго завел свое:
– Все за грехи! Почему алтарь не доделали? На пакости денег хватало, а богу – шиш? Бога забыли! Грешники вы, распутники нечестивцы!
– Заткнись!
– Бесстыдники, бога не боитесь! На колени!
– Да заткнись ты! – заорал Фортунато, хватая дона Теодоро за черные лацканы, на которых еще не просохли слезы его жены. – Тише! Не кричать надо, а бороться. Сегодня нам жизнь или смерть. Берите палки, камни, что есть под рукой! Жизнь или смерть, будем драться до конца, ясно?
Восемьдесят темных от работы рук схватили по камню. Склоняясь к земле, люди увидели, что к ним бежит выборный.
– Откуда идут? – кричал он.
– С трех сторон, – задыхаясь, сказал низкорослый Матео Гальо, – через Парью, через Пакойян и по шоссе.
От помещичьих земель двигались рысью триста всадников под началом Мануэля Искариота Каррансы. Примерно за пятьдесят тысяч дней до этого по той же дороге двигалась наша кавалерия под началом генерала Некочеа.
– Всех нас перебьют! – застонала женщина.
– Не бойтесь, друзья! – сказал Ривера. – Ничего с вами не случится. В Вилья-де-Паско Адан Понсе встал Против войск. И что же он, умер? В кафе не ходит? Я сам вчера видел – сидит, пьет бульон. Ничего не случится. Все будет в порядке!
Вдруг он замолчал. У Пуэрты-де-Сан-Андрес показались багровые морды солдат. Примерно за пятьдесят тысяч дней – и за пять дней до того, как его полк основал в этой пампе Республику Перу, – генерал Кордова вошел в селенье, там, где входили сейчас войска. Метрах в трехстах от площади они прицелились в жителей, а те глядели как завороженные на мерное их движенье. Дону Матео Гальо (которого вскоре после этого упаковали, словно мумию) показалось, что дула огромные, больше, чем у пушек на параде в годовщину Хунинской битвы. Костлявый и веснушчатый лейтенант, страдая от здешней высоты, выступил вперед. Ривера встал перед ним.
– В чем дело, сеньоры? – спросил он тонким голосом и сильно побледнел.
– А вы кто такой?
– Я выборный правительства, сеньор лейтенант. И я хотел бы знать…
Голос отказал ему. Лейтенант брезгливо на него глядел, За три года службы он убедился, что при виде военной формы хрипнут и храбрецы. Ривера маялся, тщетно отыскивая куда-то ускользнувшие слова. Он хотел объяснить офицеру, что они здесь на своей земле; что, если он даст им время, они предъявят бумаги, выданные им, когда и прадед офицера не родился; что в этой холодной степи сама жизнь – истинный подвиг; что тут не растет трава; что солнце светит не больше часу и мешок семян дает всего мешков пять картошки; что хлеба они почти не видят и лишь в хорошие годы покупают детям самые дешевые галеты; что они… Но заговорил не он, а Фортунато.
– Чем обязаны, сеньор?
– Приказано выселить. Вы заняли чужую землю. Вон отсюда! Выметайтесь!
– Мы не можем уйти. Мы здешние. И земля наша. Это у нас ее забирают…
– Даю десять минут.
Он обернулся к сероватым рядам своих подчиненных.
– Это Компания забирает землю, сеньор. Американцы травят нас, как мышей. А земля не ихняя, земля божья. Я про Компанию много чего знаю. Разве они с собой землю принесли?
– Остается девять минут.
У Пуэрты-де-Сан-Андрес собрался эскадрон солдат.
– У нас тут не бывало оград, сеньор. Мы стенок не строили. Земля у нас общая, так при дедах наших было, да и до них. Мы не видели ни проволок, ни замков, ни заборов, пока черт американцев не принес. При них замки и появились. И не одни замки. При них…
– Остается пять минут, – сказал офицер. Фортунато увидел пламя – начинали поджигать дома.
– Зачем вы поджигаете? Зачем в нас стрелять? – печально спросил он. – У вас ничего святого нет. Вы не знаете, как трудно прокормиться. Вы не держали кирки, не вспахивали землю…
– Остается четыре минуты.
– Вам платят не за то, чтоб вы нас убивали. Вы должны нас защищать. Мы никому не мешаем. У нас и форма есть. Разве в вашей форме служат родине? Вот в чем ей служат! В этих лохмотьях, в этой рвани!..
– Остается две минуты.
Люди, почерневшие от крика, разбегались во все стороны. Огонь разгорался. По медной скуле Фортунато ползла слеза.
– Вы думаете, мы звери. Не говорите с нами, не слышите нас, не видите. Я вот жаловался префекту. Овец к нему носил, сеньор. А он что?
Офицер медленно вынул револьвер.
– Все – сказал он и выстрелил.
И ярость Фортунато сменилась несказанной усталостью. Небо падало на него, он поднял руки, чтоб прикрыться. Земля разверзлась. Он хотел уцепиться за травинки, за край пропасти, но пальцы не послушались, и он покатился во чрево земли.
Несколько недель спустя, когда рыданья утихли, а убитые пообвыклись в сырой могильной мгле, выборный Ривера рассказал ему, что было дальше. Риверу похоронили рядом с ним, он услышал его вздохи, проковырял веточкой дырку и позвал: "Дон Альфонсо, дон Альфонсо!" Но дон Альфонсо тихо плакал, думая, что обречен на вечную тьму, а проплакав неделю, немного успокоился и сообщил Фортунато, что тот сразу упал в лужу собственной крови.
– А потом что?
– Он закричал: "Видите, мы не шутим!" Все разлетелись, как Куриные перья. Я не мог их удержать. А он опять говорит: "Остается пять минут".
– Ну а дальше? – спросил Фортунато, прилежно расширяя отверстие.