((((((((
Владик приходит ко мне пьяный-пьяный. Он падает под детский спортивный уголок и начинает снимать свои синющие джинсы. Хочет трахаться. А мне чего-то с ним как-то не того. Не хочется с этим животным совокупляться.
Владик говорит:
- Су-, су-, су-… Сударыня, да-, да-, да-… Давай совокупляться!
Я смотрю на Владика с презрением. Из его джинсов вываливается множество денег. Бумажки сыплются рублёвые и долларовые, мелочь железная сыпется. Я смотрю на Владика с изумлением. Влад пытается деньги подобрать, но колени у него расползаются, руки не слушаются.
- Ай! Ну их! - смиряется с рассыпанностью денег Владик. - Давай совокупляться!
Но я очень-очень заинтересовалась выпавшими денежками. Я собираю их с ковра и раскладываю на две кучки.
- Владик, у меня бабла сейчас нет! Может, подкинешь мне чуток! Ты же жениться на мне хочешь, да? Ну, так давай всё пополам! Половина тебе, половина - мне. Вот давай всю эту кучку поделим. Вот это тебе, вот это мне. Вот это мне, это опять мне, а это тебе. Прикинь - я по справедливости делю, чтоб сумма была пополам. Это мне, это опять мне, это ещё мне.
Влад вдруг живо встаёт с колен, фокусируется, концентрируется, уже не так раздваивается. Он довольно грубо отпихивает меня плечом и коленом от кучи и говорит:
- Нет-нет-нет! Всё не так! Сударыня! Уймитесь. Это мне, это опять мне, и вообще всё мне, это мои деньги!
Влад берёт и всю кучу бумажек, и часть железных монет загребает в небольшую такую весёлую пирамиду. Я пытаюсь прихватить железных денежек, но Влад вдруг орлиным трезвым глазом зыркает на меня, и эти монетки из под моих рук тоже загребает себе, все-все деньги засовывает в кожаную куртку свою, в её огромные вместительные внутренние карманы.
- Ах, какой же ты жаднющий! Как же жить с тобой, Влад!
- Это мои деньги, и ни с кем я делиться ими не собираюсь! И вообще не до денег. Пора совокупляться. Видишь, как мой Василий на тебя реагирует!
Василием Влад называет понятно какую свою живую и весёлую часть тела. Василий действительно уже очень оживлён и как бы ко мне тянется и за мной следит. Я начинаю бегать вокруг Влада, а его Василий как подсолнух за мной поворачивается. Ужасно смешно! Я забываю про жадного отвратительного Влада.
Ну его с его жадностью. Я же не интердевочка, деньги ко мне всё равно непонятно откуда, но приходят, и всегда вовремя, когда совсем тоскливо - вдруг приходят.
((((((((((((
- А, кстати, куда ты тогда делся?
- Я попал в больницу.
Я холодею от страха. Владик пугает меня. Вдруг он в спидоносной клинике руки не помыл.
- Я съел по своему обыкновению сырую печень, и чуть не умер.
Фу. Пронесло на этот раз!
- А как это ты сырую печень ешь?
- А так, она вкусная. Я её беру и вот этими клыками, вот этими (Влад показывает мне свои чуть торчащие клычки по бокам), вот ими я печень разрываю и ем. Жареная она невкусная.
- Ну ты и хищник!
- Человек по определению хищник. У него специально клыки есть. Резцы, чтобы откусывать, клыки, чтобы рвать.
- Ну и как ты умирал?
- А вот так, очень просто. Меня забрали в больницу и не могли понять, что со мной. Я всегда ем сырую печень. А на этот раз мне не повезло. Это была какая-то плохая печень, печень западная, американские фермеры пожалуй эту печень вырастили в корове, нашпиговали антибиотиками, сыворотками и всякой дрянью. Эти какашки вступили в реакцию с моим алкоголем, и от этого я чуть не откинул копыта.
- Ну и любишь же ты откидывать копыта! Тебе необходимо тепло из окружающей жизни, чтобы успокоиться и смириться с тем фактом, что ты жив…
((((((((
Утром Влад любит ставить свой любимый диск. Это какая-то никому не известная группа. Молодые мужики стройными гладкими голосами нежно поют хором: "А идите вы на ***! А идите вы на хуй! А идите вы на хуй!". Может это хор Турецкого? Уж очень красивые, оперные, мелодичные голоса! И поют многоголосно. Это чрезвычайно позитивное утреннее пение, в нём сияние голубого утра, и щебет старух в коммунальной квартире, и журчание весенних унитазов. И молодые красивые самцы, о которых приятно мечтать, поют хором. В слове "хуй" слышался лёгкий выдох, как свежий ветерок. Духовное что-то слышалось - "хуй-дуй-хуй-дух". Влад, гаденько улыбаясь, пряча свои близорукие добрые глаза за маской осквернения святынь, вставал под это пение наиболее охотно. Он говорил, что с такой мелодией в душе ему особенно приятно было ехать в часы пик на чудовищную свою какую-то работу. Мы как-то шли с ним по городу, всюду к 300-летию Петербурга что-то строили и ремонтировали, повсюду на лесах копошились рабочие и штукатурщицы в красивых комбинезонах. Я похвалила это зрелище. Влад сказал, что вот и он так же как они, весь день болтается на лесах с мастерком в руке.
(((((((((
В тот день намечалась тусовка. Позвонил Педрин. Мы договорились с ним встретиться у метро Петроградская. Вслед за ним позвонил Сладкий. Мне так не хотелось, чтобы он был там же. Безобразный пожиратель фуршетов. Самое мерзкое, он быстро, с птичьей дозы, напивается, и начинает похабно себя вести. Красномордый сатир. Он начинает, как кликуша, выкрикивать матерные слова и хватать женщин за места. Похотливо, холодно и больно. Он позвонил, начал въедливо липко расспрашивать, я по какой-то мягкотелости выдала ему информацию.
Было скучно, мертво. Сладкий ворчал: "И кто только пойдёт такую похабень рассматривать без фуршета. В искусстве главное - фуршет!", - ворчал он себе под нос. Но по некоторым признакам фуршет всё же должен был скрасить неприглядное искусство. На стенах висели увеличенные до безобразия фрагменты японского международного кухонного быта. Пакеты, упаковки, баночки, разрезанные морепродукты на столе, кусок живой розовой японки, случайно попавшей в кадр. Красивая оранжевая лососина, скоро перельющаяся в жёлтую кожу восточной женщины…
- По-моему, фотохудожник где-то недотянул, - бормотала зажиревшая фуршетщица, плотоядно посматривая на фуршетный стол, на который официанты выносили и выносили тарелки с тарталетками и подносы с шампанским.
- Ничего нового. Всё как везде, - прошептал маленький кудрявый безработный искусствовед Сёма, принюхиваясь.
- Хаос жратвы и быта, - заметил фотограф Сладкий, потирая руки.
- И кто его только раскручивает? Кому это нужно? - удивлялся Сёма.
- И кто только эти фотки купит? Педрин, может быть… Ему для салона интимных причёсок лососина разверстая подошла бы…, - переживала профессиональная фуршетчица.
- Я бы такое и даром не повесил. Я и сам так могу - щёлк, щёлк в смазанном режиме, - ворчал фотограф Сладкий.
- Гавно, а не выставка, - сказал правду толстый мохнатый модный художник Ваня Стрижов.
В центр зала вышла хозяйка галереи, высокая увядающая красавица в гламурном костюме, из бывших манекенщиц в отставке, удачно вышедшая замуж за отечественного миллионера. "Искусство Бориса Махальского не нуждается в представлении. Мы все его знаем! Он занимает достойное место в артпространстве Петербурга. На этот раз он сделал серию фотографий "Образы и подобия". И я с радостью предоставляю слово куратору нашего выставочного зала Игорю Колесейчику.
Игорь Колесейчик, тяжёлым вздохом сопроводив поднос с тарталетками, переносившийся мимо него на заветный стол, скособочился и забубнил гнусаво в микрофон:
- Этот парень бегло говорит на английском и изучает японский. Опыт повторений его не только исключает, но и изводит из небытия "повторенное". Его фигуры, выглядывающие своими фрагментами среди кухонного быта, в пространство, зарезервированное художником, смогли бы рассказать, с чего всё это начиналось… Любая его работа достойна того, чтобы течь в глаза своим символическим значением, пропуская блики утаённых страстей. Он, взрослый человек, типа как Сезанн…
- О, как достал! - ворчал журналист Саша, сглатывая слюнки. - Не обедал сегодня. Есть хочется!
- Он может трындеть часами, раздувать любую пустоту. За это его и ценят, - заметил Сладкий. - Ну, когда же фуршет?! Пора бы приступать к главному!
Хозяйка галереи, чуя нетерпение толпы, всё плотнее окружавшей фуршетный столик, с трудом завладела микрофоном из рук куратора Колесейчика и на подъёме воскликнула:
- А теперь приступаем к главному! Выставка открыта! А сейчас небольшое угощение… Фуршет!
Слова хозяйки галереи потонули в шуме и гаме, топоте ног, лязге посуды и звонах бокалов.
Фотограф Сладкий, объедаясь тарталетками с лососиной, поймал за пуговицы автора выставки Махальского, тоже с тарелкой в руках, и сказал ему:
- Ты, Махальский, прохиндей, но снимаешь хорошо! Гениально снимаешь! Давай с тобой чокнемся! И обнимемся. Эй, Саша, сними меня с великим прохиндейским гениальным фотографом Бобом! Ой, что это! Ещё и горячее будет? - изумился Сладкий, увидев официантов, выносящих в ресторанных металлических кастрюлях что-то ароматно дымящееся.
Публика ещё больше оживилась.
- Ну, Саша, я думаю, ты хорошо напишешь про эту выставку в своём журнале! Бараньи котлетки в соусе! - трындел фотограф Сладкий, отпустив на волю Махальского.
- Да, я чувствую, что Махальский мне нравится всё больше и больше! - поддакивала профессиональная фуршетчица.
- И мне тоже! - воскликнул модный художник Ваня Стрижов, закусывая котлеткой водку. - Очень вкусно! Неожиданно! Свежо! Талантливо!
- Вы это про выставку? - спросила хитрован Сладкий.
- Конечно про неё, про что ещё!
Позвонил по мобильнику Влад, он требовал встречи со мной и говорил о каких то заработанных деньгах. Я не очень хотела ему говорить, где я, мне хотелось потусоваться с Педриным и Сладким, но при упоминании о полученной зарплате я раскололась. Вскоре я увидела сквозь стеклянные двери приближающегося Влада. Его синие джинсы и лысую голову было видно издалека. К тому же эта голова совершала радиусные движения при ходьбе, в отличие от прямолинейных пунктиров других голов. Мне захотелось исчезнуть, но не удалось.
Появился Влад, как всегда, навеселе. В рабочем комбинезоне, с пилой в рюкзаке, с полиэтиленовым мешком, наполненным 20 банками пива "Охота". С наушниками на голове и с плеером. Влад вошёл в хрупкое пространство галереи с её евроремонтом, ровными хрупкими стенами из гипсокартона, с полами из тонкой глянцевой плитки, Влад вошёл в пластиковую дверь, пугая охранников, и заорал:
- Народ! Есть идея! Давайте напьёмся, а?
Наступила неловкая тишина, кто-то выронил вилку из рук на пол. Я позеленела от злобы. Тишину наполняла невнятная глянцевая музыка, прикрывающая чавканье.
- Тогда давайте я вам свою музыку включу! Спасибо скажете! Что вы за хренотень слушаете!
- Это что за фрукт? - спросила у Колесейчика хозяйка галереи. - Надо бы выставить.
- Дружок той рыженькой журналистки…
- Ааа. Тогда не надо.
- А может и надо. Хотя лучше не надо. Пусть продолжает. Скандалы всегда на руку.
- Давайте ваш диск, я поставлю, - сказал Владу услужливый то ли охранник, то ли телохранитель, то ли любовник красивой галерейщицы.
Раздалась душераздирающая музыка Влада. Фуршетчики сморщились, тарталетки стали застревать во ртах. Стрижов подкрался, вынул Владиков диск и поставил прежнюю музыку. Влад сделал зверскую морду, я сильно заволновалась.
- Народ! Где мой диск? Народ! Кто стырил мою музыку? - гаркнул покачивающийся Влад и наступил ногой на упавшую на пол тарталетку. Он её как-то противно раздавил, как конь копытом, и при каждом шаге стал пачкать покрытой тонкой глянцевой плиткой пол.
Охранник в чёрном костюме и белой рубашке выбежал со шваброй и стал за Владом вытирать следы его ботинок тряпкой. Я малодушно позеленела и стала искать одежду, чтобы от позора убежать незаметно. Влад вдруг включил свою дурацкую циркульную пилу, даже непонятно было, как он так быстро засёк розетку. Потом он выхватил швабру у мужчины в чёрном и перепилил её.
Наступила тишина, потом вопли, потом шум, хохот и гам. Даже аплодисменты раздались. Влад, не ожидаясь последующих действий, бросил нервно на столик 300 рублей за перепиленную швабру и вышел из галереи.
((((((
Владик догнал меня за поворотом, следом за Владиком с хохотом бежали Педрин, журналист Саша, искусствовед Сёма и фотограф Сладкий, любитель скандалов.
- Какой ты всё-таки Владик чудак на букву "м"! Чудацкий пролетарий. Какая там музыка? Ты просто пэтэушник, пошлый такой рабочий парень, который рукастый, ухастый, слухастый, что-то любит, что-то умеет делать сам. Но сил стать творцом у тебя нет, только исполнителем и техником. И это пролетарское, заводское пошлое пьянство! Фи, как всё это неинтересно! Даже Махальский - он лучше тебя! Он хоть что-то делает, фотографирует хреновенько, но вот нашёл вот бабла на раскрутку, проявил гибкость, к кому-то подольстился, денег ему дали! - шипела я на Владика злобно, не обращая внимания на собравшуюся вокруг нас кучку любителей скандалов.
- Отстань от меня с этой темой! Не надо про деньги! Я не могу об этом. Искусство и деньги - вещи несовместные!
- И к тому же ты нетрезв, Владик! Если бы ты этот скандал устроил в трезвом виде, то это называлось бы перформансом, и за это тебе бы хорошо бы платили. Может быть. Где-нибудь. Если б Олесе Туркиной б на глаза попался б в хороший миг… А так - тупость какая-то, пьяный дебош… Я так мечтаю увидеть тебя трезвым!
- Никогда, сударыня. Не дождётесь! По определению!
- По какому такому определению?
- Мне скуууучно, сударыня! Я не могу трезвым на этот мир смотреть! - бормотал Влад.
В такси Влад оживился и хвастался своими 1000 баксов в месяц, из которых я не видела ни одного, навязывал шофёру сумму больше, чем надо. Педрин и Сладкий, между которыми я была зажата, смотрели на меня довольно гадко. Влад остановил такси у своего дома, вышел за дополнительными деньгами. У меня в руках оказался его бумажник с пятисоткой. Педрин и Сладкий сказали мне: "Бери! Он всё равно ничего не помнит. А тебе деньги нужны. Он всё равно всё пропьёт".
Потом пили водку в каком-то дворе, на детской горке. Аккуратно разложили на полиэтиленовом мешке сырые сосиски, солёные огурцы, плавленый сыр. Влад повизгивал от удовольствия, что нашёл не только собутыльников, но и собеседников. Он гадко юлил, громыхал. Когда водка кончилась, он обшарил свои карманы, обнаружил пустой бумажник и вперился в меня своими красными шуруповёртами. "Отдай!". Оказывается, гад, всё заметил, хотя, казалось, мозги у него уже отсохли. Жадный, но справедливый фотограф Сладкий трезво заметил: "Не отдавай. Ты, Влад, алкоголик, а ей деньги нужны. Она мать с двумя детьми. Если сейчас у неё деньги отберёшь, то расстанешься с ней навсегда. Ты потеряешь Женщину! Женщина дороже, чем водка!". Влад как ястреб впился тощими своими недоделанными пальцами в купюру и заорал: "Это оскорбление! Это воровство. Что хочу, то и делаю со своими деньгами! И никто не имеет право распоряжаться мною. Отдай!". Я скромно отдала деньги, сплюнула через плечо и пошла. За мной фотограф Сладкий. Мы с ним поссали под помойным баком в соседнем дворе, ибо туалетов нигде нет, и поехали по домам.
(((((((((((
На следующий день я увидела, что газета "***" не напечатала мой обзор культуры. Писец, поняла я, моей работе. Я подсидела Сёму, теперь меня выперли точно так же, как его. На что жить? Это были жалкие, но стабильные гроши. Я шла в редакцию с тяжёлым сердцем. Влад плыл мне навстречу по Фурштадтской, совершая головой круги в небе. Красноглазый и жуткий. Мы неминуемо пересеклись. Я закричала на него:
- Пошёл сука на ***! Понял! Брысь, пшёл от меня.
И я прибавила шагу, стараясь не оборачиваться.
(((((((
К вечеру мне стало мерзко. Мерзко от всего. В газете мне сделали ручкой, очевидно, навсегда. Я написала в обзоре про красивых самцов с длинными женскими волосами, танцующими в мужском балете. Редактору, который сам таких самцов любил, видно, не понравился иронический оттенок моей статьи. Хотя я писала без иронии - ну да, самцы с длинными ухоженными волосами танцуют. Ну и что? Но меня не поняли. А может, наоборот поняли. Неполиткорректная я.
Я горько вспоминала, как подсидела Сёму. Сёма мне как-то позвонил и сказал, что у него дизентерия или холера, что он должен был для газеты "***" написать обзор, но не успел, и уже не успеет, так как санитары с носилками уже идут по лестнице, чтобы его забрать в Боткинские бараки. Умирающий Сёма просил меня написать обзор и выслать его редактору. Я сделала, как просил Сёма. Потом мне позвонил редактор и сказал, чтобы все следующие обзоры я писала. Вместо Сёмы. "А как же Сёма? Он же поправился!", - воскликнула я. Редактор с серьгой в ухе сказал мне, что теперь обзоры буду писать для газеты я. Сёма, когда поправился, сказал мне, что презирает меня, и уехал навсегда во Франкфурт. Или в Штутгарт. В-общем, один фрукт, куда он уехал. Нет его с нами больше.
Мерзость приходит стаями. Позвонил Сладкий. Он рассказал, что Влад ему звонил и жаловался, что его оставили на детской площадке пьяного, и что у него украли все деньги и его замечательный, прыгающий по столу и мычащий мобильник-будильник. Особенно тонкая мерзость от того, что Влад оставался с Педриным. Неужели он спёр мобильник и деньги? Я представила, как он обшаривает бездыханное тело Влада без свидетелей… Нет, только не это, это нереально, невозможно… Из-за этого омерзительного плебея Влада я могу потерять дружбу самого великого и прекрасного Педрина, владельца салона интимных причёсок, выдумщика и галантного тусовщика, с которым мне так легко и адекватно бегать по фуршетам!
При мыслях о Педрине мне вдруг нестерпимо захотелось услышать дурацкий "Шолом" Влада и расспросить о подробностях. Хотелось трахнуть его. Он приучил меня трахаться каждую ночь. Я позвонила ему домой, его не было. Потом ещё пару раз. В два ночи раздался звонок. Влад говорил мне что-то столь мерзкое, что я даже не поняла, что. Это была вонь раздавленного скорпиона, желающего опрыскать перед смертью пятку, которая по нему прошлась. Я слушала спокойно, как ледяную песню, эту вонь эгоцентричного жадного одинокого самца. Представляла, как воняет он в своей комнатухе с окнами на Шпалерку, на её бессонные фонари и классическую стену в копоти напротив… Пьяный, обобранный… Я сама была такой же, наверное. Мы ещё раз послали друг друга на три заветные буквы. До пяти утра он звонил раза три, выплёвывая на меня свой горький напалм и стремясь меня уничтожить. Мы раза три ещё друг друга послали всё туда же. На сердце был лёд, я теряла очередного самца.