"Правда" установочно ставила вопрос ребром - о целесообразности пребывания автора опуса в рядах Союза композиторов и о запрещении дальнейших поездок Загорского за границу. Тут же припоминался и его давний грех - нечленство в партии. "Известия" также выражали сомнение в его способности достойно представлять страну за рубежом. "Советская культура" была недовольна отрывом от масс и потерей чувства реальности. "Труд" негодовал бесхитростно - анархия, зарвался, развлекается на народные денежки, как хочет, да еще и плюет в колодец, из которого пьет.
И единодушие, и тон, и объем разгромных статей давали понять - все это не случайно, не просто критика, но начало планомерной кампании, продуманной травли. Кому же они так помешали, когда и где перешли дорожку?
Заглянув в спальню, она увидела, что Сергей продолжает безмятежно спать, и ей стало жаль будить его - пусть побудет триумфатором несколько лишних минут. Прятать газеты она не будет, да скоро, конечно, затрезвонит телефон и придется давать объяснения.
Калерия успела перечитать статьи еще раз, когда услышала бодрое пение, доносящееся из кабинета, и поняла, что муж проснулся и спустился вниз. В прекрасном настроении, под впечатлением недавнего успеха, он с раскрытыми объятиями вошел в кухню, напевая свой последний романс на стихи Поля Верлена в переводе Пастернака:
И в сердце растрава.
И дождик с утра.
Откуда бы, право.
Такая хандра?
После этих строк вступление уже не требовалось, и она, разжав его объятие, без обиняков сказала:
- Почитай и поймешь, откуда.
Зазвонил телефон. "Началось", - с тоской подумала она и сняла трубку. Это был отец. Не здороваясь, он загремел:
- Что он там у тебя устроил?! Во что вляпался?! А ты что варежку разинула? Первый день, что ли, на свете живешь?
Она, заикаясь, объяснила, что ничего особенного не случилось, он просто сверх программы сыграл свою старую вещь, единственную в этой манере, он больше ничего подобного не писал и писать не собирается… Она сейчас же позвонит дяде, все объяснит и попросит его помочь…
- Ты что, с ума сошла? И не думай звонить, здесь он тебе не только не помощник, но и наоборот…
- Почему наоборот? Он никогда не отказывался…
- Да поймите же вы, ты и твой удалой муженек, что и на старуху бывает проруха, дядя сейчас сам в дерьме - случайно не врубился и вляпался, по одному делу оказался в контрах с самим Сусликом, который его и раньше не жаловал и всегда ждал, чтобы братишка подставился…
- Да что же случилось?!
- Это - не телефонный разговор, я сказал тебе главное - откуда ветер дует…
Все сразу объяснилось. Да, хуже - не придумаешь, добро на травлю дал сам "серый кардинал"…
Это было опасно, его хватка всем была известна. "Все-таки тут не сталинский жим, - подумала она. - Времена уже не те, поэтому особенно дрожать, наверное, не стоит, но хорошо бы провентилировать начальство и заручиться какой-нибудь высокой поддержкой".
Она начала лихорадочно обзванивать знакомых, надеясь что-нибудь прояснить и найти нужный ход, а заодно и узнать их реакцию.
Неодобрение было таким всеобщим, что она опешила. Основная масса захлебывалась от осуждения - сошли с ума, перестали быть реалистами, подвели Союз композиторов под монастырь, подставились, зарвались, теперь всем снова - хана, снова начнут усиленно бдить и последовательно зажимать…
Надо же было так завидовать и ненавидеть их, чтобы не удержаться и с ходу влиться в общий хор, извергая столько желчи! Гуляев и Портновский, его дружки-соперники, якобы сочувствуя, в долгих телефонных беседах с нескрываемым удовольствием смаковали суть самых авторитетных приговоров и приводили цветистые высказывания представителей разных музыкальных кланов и группировок, включая околомузыкальные круги. Изображая свою с ним солидарность, они заявились в Новодворье - на их невозмутимых лицах читалось тайное удовлетворение сложившейся ситуацией. От вынесенных из кулуаров новых подробностей становилось совсем уж не по себе, но, видя это, они еще больше вдохновлялись и с просветленными лицами и с новой волной напускного негодования начинали выразительно цитировать особенно запомнившиеся им - не поленились выучить! - целые абзацы из газетных борзописцев.
Избиение началось сразу - уже во второй половине дня позвонил Барсуков и сообщил об отмене концертов в ЦДРИ; на следующий день было отменено выступление в Зале Чайковского и авторский концерт в Консерватории. Еще через день - звонок из Ленинградского малого зала филармонии, потом отменили запись на радио его камерных циклов - все под благовидными предлогами.
Начальник отдела внешних сношений Минкульта позвонил лично и предлогами обременять себя не стал - сказал без вступления, что в свете происшедшего не видит оснований для гастрольных поездок Загорского за рубеж и все его поездки аннулируются на неопределенное время.
Разделались быстро - за неделю все было кончено… Он оказался не у дел и почти в полной изоляции.
Удивляться скорости, с какой была произведена экзекуция, она не стала, потому что считала - нечему… Времена хоть и поменялись, но привычки-то остались прежними, ведь людишки у власти были те же самые.
Не все оказались трусами и прихлебателями - на проработке его в ЦДРИ, куда он не пришел, загремев в больницу с резким обострением хронического гастрита, раздавались и трезвые голоса, а кое-кто даже выступил в его защиту, но это потонуло в истошных воплях тех, кто жаждал немедленной расправы.
Однако исключать его было неоткуда - в партии он не состоял. Изгонять тоже - официального поста он в это время не занимал, а из композиторского Союза выпирать было как-то неудобно - все-таки в свое время он находился там на высоких постах, да и в свете приближающегося международного конкурса имени Чайковского в Москве было неразумно давать западным музыкантам зацепку для критики лучшей из систем. Заклеймив позором и выпустив пар, сошлись на том, чтобы поставить на вид, запретить зарубежные гастроли и преподавание в Консерватории.
* * *
Он был настолько сломлен и уничтожен размахом этого удара, что она стала опасаться за его здоровье. Сибарит, с барскими привычками, - весь в своего отца, белая кость, - уже успевший привыкнуть к успеху и почестям, после недавнего всеобщего признания и, особенно, последнего вознесения - и вдруг такой контраст, такое унижение!
Она понимала, что потрясения подобного свойства не проходят даром и могут непредсказуемо вылиться в болезнь или и того хуже - отозваться крайним поступком.
Так и получилось. Началось все с гастрита, потом потянулись непрекращающиеся ОРЗ, с головными болями, бронхитами, гайморитами и воспалениями среднего уха. Но еще больше пугало его психическое состояние - полная прострация и бездеятельность. Он вообще перестал разговаривать, не подходил ни к телефону, ни к письменному столу, ни к роялю, даже ничего не читал. Она знала, какую нежность вызывает в нем ребенок, и, специально проинструктировав, направила Беллу в кабинет, но он тут же выпроводил дочку из комнаты, сказав ей всего два слова: "Папа болен".
Оставлять его одного она опасалась, поэтому первое время тоже сидела дома и ничего не предпринимала. Потом решилась - позвонила Роману Борисовичу, и тот сразу дал совет:
- Немедленно смените обстановку… увозите его - куда угодно, но не оставляйте одного. Пойте дифирамбы, гуляйте, ласкайте, даже станьте на время его собутыльницей - в меру, конечно; короче - расслабляйте чем угодно и как можете. Помогите ему снова почувствовать вкус к жизни. Если все это не поможет, тогда - ко мне, приступим к гипнозу и медикаментозному лечению.
Она созвонилась с грузинским композитором Нодаром Коберидзе, у которого была дача в Пицунде. Он уже был наслышан о разносе, но это его не смутило:
- Да плюньте вы на весь этот хреновский бздеховский хай и пошлите их всех сама знаешь куда! Айда ко мне, здесь - настоящий рай… Сейчас на море - самое время, бархатный сезон. А Серго скажи - вылечу за неделю, "Цинандали" от любого гастрита - первое средство.
Вот это загнул, грузинский князь, живой классик - колоритно, да еще и с аллитерацией! Да, в самобытном словотворчестве Нодарчику не откажешь, как, впрочем, и в таланте тоже…
Море, солнце и, конечно же, грузинское гостеприимство, сдобренное изрядным количеством "Цинандали", сделали свое дело. Сергей стал приходить в себя, немного оживился, загорел, начал есть, но его продолжала мучить бессонница и, видимо, связанные с ней и с нервным потрясением, головные боли, не проходившие даже после приема таблеток. Работать он все еще не мог.
Прожив в Пицунде месяц, вернулись в Москву, она - с четким планом: пройдется по старым связям, авось что-нибудь где-нибудь и проклюнется.
- Противно ходить на поклон и пресмыкаться, - сказал он.
- Да тебе и не надо никуда ходить, пойду я.
- Прости меня, ты тысячу раз была права…
- Конечно, я так хорошо знаю изнаночную сторону этой зловонной канавы, которая зовется советским искусством, где гениев немного, зато злодейских козней - хоть отбавляй. Разве легко вынести чужой успех? У тебя - аншлаги, признание, люди слушают твою музыку с душевным трепетом, о песнях вообще молчу, где их только не поют - кто это может пережить спокойно?
- Мне поехать с тобой?.. Чтоб тебе не так тоскливо было…
- Все эти людишки, которые кормятся за наш счет, но при этом думают, что осчастливили нас, - для меня просто моськи, мелкая шушера. У меня против них - иммунитет, и я абсолютно не страдаю, общаясь с ними, - наоборот, они меня даже развивают.
- Каким образом?
- Иду в их театр абсурда с собственным готовым сценарием. Они думают, что я от них завишу, а у меня к ним один подход - заставить работать на меня. Я попросту раскалываю их - одно не подошло, вот вам другое; оно не сработало - попробуем что-нибудь еще!
- Ты - необыкновенная женщина…
- В этом паноптикуме только так и нужно. Появляется азарт, как у дрессировщика в цирке - номер должен быть успешным!.. Это и ведет меня, поэтому все, что за этим, - уже не важно, важен результат. Вхожу в образ - ставлю между ними и собой стеклянную перегородку и не позволяю втянуть себя в поставленный не мною спектакль очередного бездарного режиссера. Постепенно запускаю свой собственный сценарий, и можешь мне поверить на слово - у меня это вполне получается.
- Бедная моя, это все - из-за меня…
- Да брось ты, пусть они будут бедные, сами ведь называют себя слугами народа. Что ж, раз слуги - пусть и обслуживают.
- Никогда не знаешь, о чем с ними говорить…
- А дусик Арамчик знает? Тоже не знает. Кристальнейшей души человек, но ведь ходил же и продолжает ходить на поклон к партийным бонзам, и даже гордится дружбой с некоторыми из них…
- Ну, наш премьер - совсем другой породы, сам - белая ворона в этой стае…
- Кроме него есть и другие. Ладно, сиди и жди, не переживай - мы их сделаем…
Решила - сначала не забираться слишком высоко, но и не опускаться слишком низко - замминистра культуры Горликов в самый раз.
Она не лукавила, когда говорила мужу о своем пренебрежительном отношении к партийно-бюрократическому аппарату, руководящему культурой, - их махровую пошлость и невежество вкупе с жалкими потугами на исключительность и интеллектуальность ничто не могло скрыть. Не спасали даже надутое высокомерие, барская пренебрежительность и чванство по отношению к челобитчикам да и просто к зависимым от них людям. Для нее все это было слишком очевидным - им даже значительность не удавалось прилично разыграть. Она не раз наблюдала, как при звонке или визите чиновника повыше они немедленно поджимали хвосты и менялись в лице, вытягивались во фрунт. Их только что демонстрировавшееся "собственное мнение" тут же превращалось в беззастенчивое блеяние - да-да-а-а, обяза-а-а-тельно, будет сде-е-лано… сплошные гласные и приглушенные тональности…
Будучи абсолютно не уверенными в себе и в долговременности пребывания на своих теплых местечках, они торопились обогнать друг друга в этой гонке за приобщение к кормушке более высокого ранга, максимально напрягаясь в одном - верноподданническом раже, лакейски-подобострастной отработке хозяйских команд, и состязание в угодничестве перед хозяевами было единственным занятием, которому они необыкновенно талантливо, почти самозабвенно предавались. Понятное дело - пребывание в таком унизительном положении приводило к осознанию своего полнейшего ничтожества, которое они потом с лихвой восполняли, расслабляясь по полной программе - да и как иначе можно было преодолевать собственные комплексы неполноценности? Только одним - с упоением отыгрываться на зависимых от них талантливых просителях.
Они беззастенчиво делали вид, что не только представляют культуру, но и руководят тем ее отрезком, на который их забросила судьба. Внутренне они прекрасно понимали, что без них с культурой ровным счетом ничегошеньки не произойдет, да никто и не заметит их отсутствия, разве что только собственная семья, а вот их подопечные - каждый в отдельности и все вместе взятые - и есть этот самый настоящий культурный слой, генофонд нации. Именно за каждым из них и закреплено местечко в этом слое - за некоторыми даже навечно, согласно отпущенному свыше Божественной милостью таланту. Не стоило слишком удивляться выходкам функционеров - комплексы и не то проделывают с людьми…
В роли опальной просительницы она выступала впервые, но, внутренне совершенно свободная от чьих бы то ни было мнений, за исключением собственного, не собиралась и внешне демонстрировать свою растерянность - не дождутся и на этот раз. Да, она пришла сама, но слишком просить не будет, сами все и дадут - по слегка видоизмененной небезызвестной булгаковской формуле. Хоть и пришлось забрести в стаю волков, но по-волчьи выть она не собирается.
На прием записываться не стала - знала, вряд ли Горликов примет ее, изыщет способ отвертеться. Решила - лучше идти прямиком, а там действовать в зависимости от обстановки.
Секретарша была все та же. Они встречались не раз, и в ее очередном появлении хорошо вышколенное создание не заподозрило подвоха - мало ли зачем, может, и позвали, кто же сюда посмеет прийти без договоренности… Был задан лишь один вопрос - назначено ли ей время. Калерия, не смутившись, ответила утвердительно.
- Сейчас Егор Иванович занят… встреча, скорее всего, закончится не скоро, у него целая группа из Большого театра - с каким-то важным разбирательством.
Калерия сказала, что никуда не спешит и подождет конца разговора в приемной.
Примерно через час артисты вышли, и секретарша вошла в кабинет. Калерия, не дожидаясь раскрытия своей маленькой лжи, вошла в кабинет следом за ней и направилась прямо на откинувшегося в кресле вельможу.
- Милейший Егор Иванович, сколько лет, сколько зим?
- А, Калерия Аркадьевна, драгоценная вы наша, какими судьбами? - увидев ее, он, захваченный врасплох, от неожиданности на мгновение остолбенел, потом вскочил с места и его понесло - на что она и надеялась. Он опередил секретаршу, которой так и не удалось уточнить, было ли Калерии назначено. - И правильно сделали, что навестили… К чему этот придворный этикет, мы же свои люди… Да, давненько вас не было видно… проходите, проходите. Все цветете, это же просто уже неприлично - такая с ног сбивающая красота…
На одном дыхании выдав тираду, он поцеловал ей руку, которую она, абсолютно не раздумывая, первая подала ему.
- Да и вам грех жаловаться, друг мой, - просто образцовый государственный муж, - с улыбкой сказала она, свободной рукой плавно прочертив воздух вертикальной линией, призванной обозначить сей данный образец, и тут же без перехода процитировала:
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.
- Поэзия - великая сила, - бесцветно промямлил он, не зная, как реагировать на ее цитату - то ли счесть за комплимент, то ли воспринять выпадом в свой адрес… Да и с авторством было неясно, а признаваться в этом не хотелось.
Даже в ее опальном положении он чувствовал ее превосходство - другим, попроще, он бы показал, где раки зимуют, а с ней, при виде этого блеска и царственной поступи, от неожиданности потерял представление о реальности и тут же приложился и ко второй ручке.
- Да, и "милость к падшим" - наша задача, - нашелся он, эксгумировав тайники своей литературной памяти, чем приятно удивил Калерию - выкрутился-таки!
Секретарша, укоризненно посмотревшая было на нее, теперь молча вышла из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь.
Горликов, как обычно, был любезен и даже в чем-то, видимо, от растерянности, превзошел самого себя - начал, уводя ее от главной темы, рассказывать занимательные истории из жизни своей трехлетней внучки. Она же, раскусив его прием, остановила словоизвержение изворотливого царедворца прямым вопросом - не найдется ли работа для Загорского, пусть на время, приглашенным дирижером, в любой московский оркестр? Словесный поток иссяк мгновенно - он сразу обмяк, развел руки в стороны, а потом, выразительно возведя глаза к потолку, отрицательно покачал головой, что, в переводе с языка жестов, означало - рад бы помочь, но не все в моей власти, запрет исходит свыше. Да, слова здесь были действительно не нужны.
Почти то же самое, правда, с менее статичными мизансценами, повторилось в Госконцерте. Трепов, демонстрируя полное соответствие фамилии, формы и содержания, был в своем амплуа - просто милашка, душа нараспашку, свой в доску. Но и здесь было ясно - дело не в нем.
Он носился вокруг нее кругами и поил ее кофе. От прямого разговора не уклонился, начав с совета:
- Вы же не пухнете с голоду, небось хорошо объегорили нас, утаив валютку, знаем мы вашего брата. Могу дать хороший совет - пока отсидитесь в своих хоромах, а потом помаленечку, по чуть-чуть - вылезайте.
- Да сколько можно сидеть? Я еле-еле вытянула его из депрессии, ведь он почти не спит, даже есть перестал… неужели это кому-нибудь нужно? Прекрасно ведь понимаете, что он - не заурядный лабух, а стержень, основа современной музыкальной культуры, а вы, не церемонясь, посадили эту основу на цепь, загнав в клетку…
- Ну, допустим, лично я никого никуда не сажал… к этому делу я вообще никакого отношения не имею…
- Все вы понемногу имеете, и вот результат - обложенный со всех сторон и затравленный, он сидит и ждет, что я принесу в клюве.
- Пусть не просто сидит и ждет, а высиживает какой-нибудь новый творческий замысел - вытворит что-нибудь гениальное, глядишь, простят, забудут, да еще и премию дадут. Вспомни, сколько раз такое проходили. Партия своих заблудших сыновей не бросает, а ее всевидящее око вкупе с руководящей и направляющей десницей никому не позволит сбиться с пути истинного, - он, не скрывая циничного юмора, коротко хохотнул.
- Не юродствуй, прекрасно помнишь, что Загорский - беспартийный…
- А зря… Удивляюсь, как это ты не досмотрела… Тем более должен стараться, вдвойне - творить как сумасшедший…
- Да не творится в таком состоянии, пойми ты наконец и помоги хоть чем-нибудь… хотя бы вспомни, сколько было вместе выпито-съедено, и мы всегда тебя выделяли… Подумай и о том, что пройдет время, все закончится, и он восстанет из пепла… тебе же стыдно тогда будет, что имел возможность и не помог…