– Что с тобой? Эй, что с тобой? Ты жив? – Она говорила короткими, односложными фразами. – Ты жив? – повторила она. – Скажи что-нибудь. Ну хоть что-нибудь.
Тут я заметил, что ее ладонь скользит по моей щеке, и удивился, что ничего не чувствую. Боль своим жалом не только порушила меня внутри, но и оставила эхо, отголосок, он раскатывался напоминанием о ее возможном возвращении, отключив остальные чувства, оставляя лишь единственное желание. Желание, чтобы боль не возвращалась.
– У меня что-то в боку сместилось, – проговорил я тихо и очень медленно, опасаясь, что модуляция голоса вызовет новый приступ. – Вон там. – Я показал взглядом на левый бок, я был не в силах поднять руку. – А потом резь, такая сильная, я, похоже, даже отключился на мгновение.
– Я так испугалась, – проговорила Таня, глаза ее действительно до краев налились испугом. Она сейчас легко могла сойти за мою жену или близкую подругу, ее переполняли забота, участие, желание помочь. А ведь мы познакомились всего-то час-другой тому назад.
– Может быть, ты ребро сломал? И оно сместилось и защемило что-то, нерв какой-нибудь. – Теперь я понял, что и Леха сидит рядом, просто Танино лицо находилось совсем близко, напротив, а Лехино чуть слева, и надо было скосить глаза, чтобы оно попало в поле зрения.
– Наверное, – сказал я, и тут мне стало обидно. Я ничего не ломал прежде, а вот теперь мое тело видоизменилось, перестав быть таким, каким было задумано и произведено на свет.
– Это ерунда, – произнес Леха хоть хмельным, но уверенным голосом. – Я знаю, читал, сломанные ребра даже не лечат никак. Они сами срастаются, долго, правда, срастаются, пару месяцев, но в результате срастутся.
– Спасибо, Лех, утешил, – осторожненько усмехнулся я. Осторожненько, чтобы не вызвать нового смещения.
– Пойдем, я тебя уложу, тебе нельзя двигаться, – сказала Таня, словно прочитав мои мысли. Единственное, что мне хотелось, это лечь сейчас на спину и дышать. Больше ничего, только лежать и дышать. В какой-то момент понимаешь, что счастье – это просто дышать без боли.
Я оперся на Танину руку, главная моя забота заключалась в том, чтобы медленно подняться, разогнуться, не повредив ничего внутри, чтобы смещение не возвратило в тело боль. Потом я шел медленно, мелкими шажками, очень осторожными, очень аккуратными. Леха и Таня с двух сторон поддерживали меня, коридор петлял, но наконец дверь распахнулась, темная, холодная комната дохнула почти уличным морозом.
– Осторожно. Еще немного. Осторожно, – раздался совсем близко Танин голос, я различил в темноте очертания кровати, большой, широкой, она занимала почти все пространство.
Они помогли мне развернуться, я присел на самый краешек, затем медленно откинулся назад, четыре руки поддерживали спину, причем женские руки не уступали мужским, даже были искуснее и заботливее. От природы заботливее.
Кое-как мне удалось лечь на спину и наконец более-менее спокойно вдохнуть.
– Ты как? – склонилось надо мной Лехино лицо.
– Нормально, старик. – Мне хотелось, чтобы он ушел, чтобы они оба ушли, мне просто хотелось лежать.
– Я пойду тогда, ладно? – Казалось, он спрашивал у меня разрешения. И я разрешил:
– Ладно.
Шепот в темноте, если бы я напрягся, различил бы слова, но напрягаться я не мог, даже не пытался. Потом появилось лицо Тани, в темноте виден был только бледно-серый овал, да еще кончик косы опустился мне на грудь, но тоже без тяжести, невесомо.
– Ну что? – спросила она. Я не ответил, я кивнул, лишь едва, но она разглядела. – Я так испугалась, ты побледнел, совсем бледный стал, как бумага, и стал оседать на пол. Я так перепугалась, – повторила она, пальцы ее, длинные, узкие, снова скользнули по моей щеке, теперь я их почувствовал. – Ты милый. – проговорила она потом и снова замолчала на минуту, а то и на две, гладила меня по лицу, смотрела сверху вниз и молчала. Теперь темнота чуть отступила, рассеялась, и я уже мог различить Танино лицо, сейчас, в полумраке оно казалось чувственным и оттого красивым. Странно, при свете я чувственности не замечал. – Знаешь что, – сказала она позже, – я пойду, скажу, чтобы они заканчивали. Чтобы домой ехали. Потом немного приберу в комнате и приду. Ладно?
Я хотел ответить "ладно", но не ответил.
Она еще ближе склонилась ко мне, ее коса, как светлая упитанная змейка, уютно примостилась на моей груди, лицо приблизилось настолько, что чувственность готова была сорваться с него, но не успела – короткий поцелуй, скользкое, дразнящее прикосновение. Я хотел было приподнять правую руку, обнять Таню за шею, притянуть, распробовать губы. Но не успел, она уже отстранилась.
– Я свет включать не буду. Ты полежи, отдохни, я скоро, – сказала она уже у выхода, и дверь закрылась, мне показалось, что даже ключ повернулся в замке.
Я осторожно подтянулся на руках, продвинулся немного вверх по кровати, лег поудобнее, уставился в потолок, фонарь за окном расцвечивал его расплывчатым, желтоватым бликом. Вскоре через него стали ползти медленные темные точки, они пересекали блеклое, подкрашенное пятно не только справа налево, но и двигались то в одну сторону, то в другую, в их движении не было никакой системы, сплошной хаос, и я понял, что на улице пошел снег. Я следил за бесконечным кружением, на смену ушедшим, растворившимся точкам на размазанное по потолку пятно наползали новые, вдруг они все разом сдвинулись влево, значит, на фонарь налетел порыв ветра, но потом, почти сразу траектория выровнялась, и точки вновь заскользили по пятну, лишь оттеняя его яичную, желтковую основу.
Почему-то это бессмысленное движение заворожило меня, сняло беспокойство и недавнее возбуждение, я, похоже, забылся – не заснул, так и лежал с открытыми глазами, но потерял счет времени, счет самому себе, своей боли, страху новой боли. Остались только нескончаемые темные штрихи, плавно, бесцельно разрезающие подсвеченный потолок надо мной.
Я даже не заметил, как дверь открылась, как Таня вошла в комнату. Она неслышно подошла ко мне, склонилась, центр пятна на потолке тут же исчез, заслоненный ее головой, остался лишь слабоватый нимб вокруг растворенных в темноте, собранных в косу волос. Наверное, она встала на кровать коленками, иначе как она смогла дотянуться до меня?
– Ты как?
– Вроде ничего, – ответил я, возвращаясь из забытья.
– Бок болит? – спросила она заботливо.
– Тянет. Тупо так тянет.
– Но нового приступа не было?
– Да я же не шевелюсь совсем. – Странно, сейчас она находилась невероятно близко, но я даже не пытался дотронуться до нее, видимо, беззвучные тени плывущих по потолку снежинок совсем поглотили меня.
Прошли секунды, и я все-таки приподнял руку, медленно, осторожно, положил ладонь ей на шею, потянул к себе, она не противилась, словно ожидала, послушно подалась ко мне. Я задержал ее лицо прямо перед своим, ее губы перед своими, их разделяли сантиметр, не более; от ее запаха, ее близости, ее дыхания, от ощущение хрупкости ее шеи под моими пальцами я вновь заволновался. Волнение знакомой горячей волной раскручивалось откуда-то из груди, захватывая дыхание, захватывая всего меня, отторгая по частям, подчиняя, прибирая к себе.
Когда ее губы коснулись моих, я уже с трудом мог сдерживать дрожь. И сразу же желтоватое пятно на потолке, скользящие в его ореоле снежинки, как и вся комната, как и весь мир, сначала отодвинулись и сразу потом расплылись, потеряли резкость, будто погрузились в бесконечную толщу воды. Вот набежала еще одна волна, мутная, подтачивающая последние останки мира, размывающая его до полной ненадобности, до полного исчезновения. А подменивший его, заново народившийся мир уже не имел ни пространства, ни времени, ни объема, он сошелся в острие, и дрожал на этом острие, и трепетал, и боялся не выдержать напряжения и рухнуть, взорваться, разлететься на бесчисленные, бесформенные осколки.
Я бы не отпускал ее никогда, я бы так и застыл внутри ее влажных губ, они единственные наделяли меня будущим, наделяли смыслом. Собственно, будущее могло быть только одним – растянутым настоящим. И чем дольше бы я смог его растягивать, тем дольше длилась бы моя жизнь.
Потом жизнь неожиданно оборвалась, нечем стало дышать, исчез воздух, пришлось заставить себя открыть глаза, проявить тут же проступивший черно-белый негатив действительности. Действительность отозвалась дыханием, вернее, смешением двух дыханий, их переплетением, шумным, сбивчивым, ломающимся на пределе. А еще Таниным лицом, совсем близко, тоже сбивчивым, тоже ломающимся, каким-то слишком обостренным, как будто она сейчас заплачет или плачет уже, просто я не вижу слез.
Вскоре я различил шевелящиеся губы, но они не походили на Танины, раздувшиеся, болезненно воспаленные, они пытались выдавить из себя звук, но не могли, видимо, слишком опухли.
– Ну, пусти же, – как-то прорвался сквозь дыхание никчемный шепот. – Ну нельзя же так, ты меня покалечишь, я уже губ не чувствую. Нельзя так. Ты что, всегда такой?
– Не знаю, – я пожал плечами, – наверное, нет, не всегда. Все из-за тебя. Ты меня таким делаешь. – Сказал ли я правду или соврал, разве это имело значение?
Она выпрямила спину, упершись коленками в кровать, матрас чуть вогнулся, образовал две неглубокие, правильной формы лунки.
– Давай не будем сходить с ума, – сказала Таня уже окрепшим голосом.
Я не послушался ни голоса, ни слов и снова протянул правую руку, ту, которая не зависела от тупо гудящего бока, попытался обхватить ее за шею, притянуть к себе. Но она как-то легко, едва заметным движением скользнула, поднырнула под мою руку, и та поймала лишь пустой, наполненный рассыпчатой темнотой воздух.
– Подожди. Давай по-людски, – предложила Таня, но я не понял.
– Это как?
– Хотя бы ботинки сними. И вообще.
С ботинками, конечно, вышла промашка. Все то время, что я лежал в забытьи, загипнотизированный желтушной фонарной тенью на потолке, я свешивал ноги с кровати, а вот сейчас, когда мы целовались, видимо, неосознанно затащил их на покрывало. Что было, как справедливо заметила Таня, "не по-людски".
Приподнимался я медленно, стараясь не напрягать тело, опираясь только на правую руку, свесил ноги с кровати, сел, носком одного ботинка зацепил другой, сбросил его. Потом стащил и второй. Пока я проделывал эти манипуляции, медленно, осторожно, Таня уже оказалась рядом – я и не заметил, когда она соскочила с кровати, настолько был поглощен своим потерявшим привычную надежность телом.
– Давай, я помогу тебе свитер снять. – Она пригнулась ко мне, я едва смог сдержаться, чтобы заново не затащить ее в свой пылающий, пещерный, первобытный шаманский костер. Но все же сдержался, она ведь попросила, чтобы все было по-людски, вот я и старался побороть в себе зверя.
Со свитером мы возились долго – сначала надо было вытащить из него руку со стороны здорового бока, затем освободить голову, а затем уже медленно стягивать с левой руки. Удивляло то, что мое тело, еще два часа назад переполненное самоуверенностью, не знающее ограничений, сейчас само, без понуканий стало сдержанным, осторожным, мне приходилось заставлять его делать даже самое малейшее, ничтожнейшее движение. Видимо, тело перешло на какой-то резервный, заложенный в него природой режим, о существовании которого я даже не догадывался.
Под подобные занимательные мысли мы справились с рубашкой. Потом Танины руки потянули меня вверх и вперед, я приподнялся, она тут же сдвинулась, теперь поддерживая меня сбоку, движения выверены, будто она получила мастера спорта не в гимнастике, а в больничном, сестринском деле.
Ремень я расстегивал одной правой рукой, она вызвалась мне помочь, но я пообещал, что справлюсь сам. Брюки соскочили, сползли на пол, мне оставалось только высвободить ноги. Я стоял и думал, что делать с трусами – остаться в них или все-таки снять. Решил не снимать. Во-первых, постеснялся предстать перед пока еще одетой девушкой неуклюже голым, к тому же снять трусы сейчас, после всех этих поцелуев, всех касаний было не такой уж простой задачей. Я так и застыл, не двигаясь, пока Таня быстрыми, привычными движениями снимала покрывало. Потом она помогла мне сесть на край кровати, смотрела, как я медленно укладывал свое трусливое тело на постель, укрыла меня одеялом.
Собственно, все это время мы почти не разговаривали, лишь общие указания, типа: "подними руку", "опусти голову" (это когда мы трудились над свитером), – все со знанием дела, профессионально, словно разыгрывали сценку "Санитарка и раненый боец". И вот сейчас, вытянувшись под одеялом, я мог только гадать, что же произойдет дальше – ляжет она со мной или уйдет спать в другую комнату? Вроде бы подразумевалось, что со мной. но ведь мной же и подразумевалось.
Я лежал, закинув правую руку за голову, и смотрел, молча, пристально, пытаясь по движениям угадать ее намерения. А Таня неторопливо обогнула кровать, подошла к окну, задернула шторы; они так и не сошлись до конца, но желтое пятно на потолке все же обрезалось с двух сторон, будто по нему прошлись ножницами. Потом, не обращая на меня никакого внимания, словно меня и не было в комнате, стала неспешно расстегивать застежки юбки – я не мог различить в темноте, не то пуговицы, не то молнию. Когда выяснилось, что юбка расстегнута, я, взвесив шансы, догадался, что спать мне сегодня одному не придется. Да и вряд ли придется спать вообще.
Такая перспектива меня не только обрадовала, но и, если честно, привела в некоторое замешательство – события развивались как-то слишком простовато, без слов, без уговоров, как-то чересчур по-деловому, будто по разработанному плану, по одобренной инструкции, будто так происходило вчера и позавчера, а значит, произойдет и сегодня, и завтра. Вот если бы она, например, во время недавних поцелуев стала судорожно стягивать с меня штаны, если бы, теряясь от страсти, сама задрала юбку, я бы разделил ее порыв и даже не подумал бы заморачиваться ненужными сомнениями. А вот сейчас, лежа, молча разглядывая ее внимательную, деловую сосредоточенность, я задавался всякими глупыми вопросами. Например, перед сколькими мужиками она вот так же деловито снимала юбку, как снимает сейчас передо мной?
– Отвернись, – наконец она подняла голову, взглянула на меня, но мимоходом, будто я тоже часть рутинной процедуры.
– Зачем? – возразил я. – Ты обалденная. Меня возбуждает, как ты раздеваешься. – В моем голосе, в отличие от мыслей, сомнениям места не было.
– Все равно отвернись.
Я, конечно, послушался, потерся о подушку затылком, но только для вида, по-прежнему продолжая подглядывать. Не знаю, раскусила ли она мою простую хитрость, но вскоре юбка упала на пол тяжелым, сбивчивым, неровным кольцом. И тут выяснилось, что черная водолазка и не водолазка вовсе, а скорее обтягивающее трико, в самом укромном низу застегивающееся на одинокую, сиротливую пуговку. Теперь стало понятно, почему я не смог вытащить его наружу.
Таня двинула бедрами, расставила чуть шире ноги, рука скользнула между ними, будто выполняла упражнение с булавами, но никаких булав не было – трико разошлось снизу на фалды, как у фрака, но не с одной стороны, а с двух, спереди и сзади. Раздался треск стягиваемой синтетики, сначала исчезла Танина голова, потом вслед за ней уползла и коса, а потом они одна за другой вынырнули, уже освобожденные от водолазки.
Я больше не скрывал, что подглядываю, я не просто смотрел, я пожирал ее глазами. Что сказать. она была совершенна. Если существовал идеал женской фигуры, то не в музеях на полотнах мастеров Возрождения, а прямо передо мной, и скоро, насколько я полагал, он должен был забраться ко мне под одеяло.
– Ты идеальна, – произнес я вслух. – Я такого не видел ни в Третьяковке, ни даже в Эрмитаже.
Таня ничего не ответила, мне показалось, лишь улыбнулась, но возможно, мне показалось. Она не спешила, повернулась боком, подняла руки, стала расплетать косу. Я постепенно начинал терять себя от ее медлительности.
– Сними лифчик, – попросил я, когда треть косы перестала быть косой.
– Ты вправду хочешь? – зачем-то спросила она.
Я ничего не ответил, бессмысленный вопрос, она наверняка чувствовала на себе мой сверлящий темноту, липнущий к ее телу взгляд.
Ах, как она закидывала руку назад, за спину, как другой поддерживала грудь, такой грации и изящества без долгой тренировки добиться невозможно.
Мысль насторожила, я вдруг представил, что передо мной разворачивается показательная программа, подготовленная, отрепетированная и, возможно, не раз уже прокатанная перед зрителями. Мне сразу стало неуютно под одеялом, я даже напряг тело, поджал немного коленки, чтобы не дать подобной ереси перекинуться с головы на остальные части тела. Но тут чашечки лифчика отделились, и в полумраке проступили очертания, будто тушью по серому мелованному полотну. Так, под напором очертаний, ересь и сгинула.
– От тебя дух захватывает. – Мне хотелось говорить именно то, что я чувствовал. – Тебя невозможно выразить словами. Это я как разбирающийся в словах человек говорю. Тебя, наверное, даже нарисовать невозможно.
– Почему? – спросила она и наконец взглянула на меня долгим, протяжным взглядом, словно только сейчас обнаружила, что в ее комнате на кровати под одеялом лежит практически голый мужчина.
– Нет такого мастера, который смог бы тебя изобразить, – ответил я. – Подожди, постой так еще минутку.
Она и не спешила намеренно, знала, какое производит впечатление, я же говорю, я нарвался на заготовку. Но мне было плевать и на "заготовку", и на "нарвался", передо мной предстала совершенная красота – пусть сейчас, в полумраке лишь черно-белая, без красок, мне не требовалось красок, я же знаю, видел в музеях, гуашь может поразить не меньше масла.
– Ну что, нагляделся? – Она закончила расплетать косу, тряхнула головой, тоже изящным движением, тоже заготовленным, волосы рассыпались по спине.
– На тебя невозможно смотреть, – проговорил я. – Но и не смотреть тоже невозможно. Я просто изнемогаю от тебя. – Я покачал головой. – Но в этом изнеможении есть какое-то извращенное удовольствие. Понимаешь, умирать от тебя, умирать от желания и даже почти владеть, ты же рядом, протяни руку – дотянешься. Но не протягивать, не владеть, даже не пытаться. Просто смотреть и мучиться недоступностью. Знаешь, такая сладостная пытка.
– Ты что, мазохист? – Ей стало смешно, и она рассмеялась.
– Ты даже не представляешь. – заверил я девушку. – Полный набор, все, что тебе потребуется.
– Надо же, – произнесла она и плавно, по-змеиному (я уже и без того перегрузил слова "грациозно" и "изящно"), стала вползать под одеяло.
Задачи передо мной стояло две – первая: перевернуться на правый бок и вот так, лежа на боку, подстроить поудобнее под себя ее тело, потому что свое я ни подо что подстроить сейчас не мог. Вторая задача была куда более деликатная, хотя и не менее сложная, – не кончить от первого же ее прикосновения. Понимаю, многим это может показаться забавным, но от меня в девятнадцать лет особенно после всех этих бесконечных касаний и поцелуев можно было ожидать чего угодно. Не знаю, как бывает у других в таком возрасте, никогда никого не расспрашивал, но со мной, сознаюсь честно, случалось всякое. Иными словами, практикой не раз было доказано, что хладнокровием в подобных экстренных ситуациях я не отличался.
На бок я кое-как перевернулся. Тело хоть и побаивалось шокового смещения в боку, но уже не так параноидально, как прежде, видимо, новый, только что забравшийся под одеяло источник шока подавил первый.