Теперь, когда я версию обкатал на солистках и опыта в балетном деле поднабрался, стало понятно, что главное – не вдаваться в технические хореографические детали. К тому же Ване они оказались совершенно не нужны, он и так все понимал с полуслова. А вот Милочка в нашей балетной кухне, похоже, настолько глубоко не разбиралась. К тому же ее коленки с мелкой тряски перешли на крупную, так что даже неудобно было находиться рядом с ней, настолько трясучесть противоречила ее величественному античному виду.
– А при чем тут, пописала она или нет? – задала она несолидный с балетной точки зрения вопрос.
Я посмотрел на Ваню, он на меня, мы снова закивали друг другу головами.
– Ну как ты им объяснишь про наше ремесло? – обратился я к коллеге по ремеслу, и он из солидарности склонил голову чуть вправо, отчего его белокурые кудри легли на плечо и успокоились там. – Так не вытянул я ее из-за этого левой. Вот и повредился, – пояснил я непонятливой докторше, которая наверняка зрителем была весьма искушенным, но вот о будничных наших с Ваней заботах понятие имела расплывчатое.
– Ты им об этом рассказывал так увлеченно? – кивнула в сторону солисток Милочка, хватаясь за мое правое плечо двумя руками, коленки ее трястись перестали, но взамен стали медленно проседать.
– Ну да, – подтвердил я. – Только разговор у нас более профессионально заточенный вышел, их подробности интересовали, вот и пришлось углубиться в детали. Тебе бы скучно было, – успокоил я подраненную, заваливающуюся набок Милочку.
– Со мной похожая история была, – вдруг произнес мягким, полным сочувствия голосом мой соратник по балетному цеху. – У меня партнерша была, она полтора килограмма набрала, так я ее пару раз чуть не уронил. С виду незаметно, конечно, но как я эти килограммы чувствовал.
– Еще бы, – подхватил я вслед за Ваней, – хорошо, что ты не повредил себе ничего. А вот мне, видишь, не повезло. – И я вздохнул. И Ваня вздохнул, еще более глубоко, чем я. А вот Милочка вздохнуть не могла, она хваталась за мое плечо судорожными пальцами, и основная ее задача была устоять на ногах, а еще не расколоться на кусочки от мелких разрывов смеха.
– Ладно, я еще похожу тут, с коллегами пообщаюсь, мнениями обменяюсь. Когда еще в Москве оказаться придется… Мне же через два дня уезжать, – пожаловался я Ване, а затем мягко взял Милочкины ручки, одну за другой, и, оторвав от своего плеча, переложил на надежное плечо Вани. Правда, Ванино было значительно выше, и Милочке за него держаться было неудобно.
Собственно, Милу я обманул – ни знакомиться, ни мнениями обмениваться мне не хотелось, видимо, балетная "кировская" импровизация полностью исчерпала себя. Я отошел к штофной стене, прислонился к ней и, держа недопитый бокал в единственной не подвешенной к косынке руке, стал наблюдать за мелькающими передо мной персонажами.
Вообще-то наблюдать за людьми – моя потаенная страсть. Вглядываться в лица, подмечать в чертах что-то особенное, примечательное, я стараюсь определить по ним голос, или привычки, или даже характер. К тому же в нашей карусельной жизни, куда ни кинь взгляд, всюду мелькает калейдоскоп сценок, сюжетов, так что мне для моих рассказиков даже придумывать ничего не требовалось – материала было хоть отбавляй, хоть с головой в нем зарывайся.
Вот и здесь, в зале, материал постоянно сновал туда-сюда, какие только типажи не попадались! Я аж забылся в счастливом забвении. Даже не заметил, как кто-то тронул меня за плечо, даже вздрогнул от неожиданности. Оказалось, что и здесь, в совершенно незнакомой обстановке, нашлась одна если не родная, то знакомая душа. Тамарочка, роскошная администраторша из Большого. Я сразу узнал ее, хотя бы по росту, который с учетом каблучков превышал мой, да и по длинным, тонким рукам, которыми она зябким, немного растерянным движением потирала узкие, точеные плечи. Видимо, она тоже успела заехать домой и теперь блистала праздничным, напичканным гламуром туалетом.
– А вот и я, – улыбнулась она, будто мы еще вчера вечером договорились о встрече и теперь я стою, жду ее, как и полагается, чуть опоздавшую на свидание. Но вчера вечером я Тамарочку не знал и о свидании с ней не договаривался.
– Ну что, здесь, как всегда, скукотища, – заметила она сразу поскучневшим голосом. – Знаешь, с этими балетными даже поговорить не о чем. Они, кроме своего балета, ничего не знают, ничего не видели, ни в детстве, ни потом. В пузыре как выросли, так и продолжают жить. Полнейшая оторванность от жизни.
Я снова кивнул, возможно, она была права, я точно не знал. Да и откуда мне знать, я в "балетных" совершенно не разбирался.
– Если бы ты не сказал, что будешь здесь, я бы не поехала, – вдруг с милой непосредственностью заявила Тамарочка, я от такой откровенности аж оторопел. Просто ничем не спровоцированное признание, этакая вариация на тему письма Татьяны к Евгению. Тамарочка при этом улыбнулась, тоже непосредственно, заводя меня тем самым в совершеннейший тупик.
– Давай, я тебе что-нибудь выпить принесу, – нашел я выход из тупика. – Ты что будешь?
– Да что-нибудь сладенькое, ликерчик какой-нибудь, – попросила она и поежилась, потирая плечи узкими длинными пальцами. Тут до меня наконец дошло – движение и вправду было не без сексуальной прелести, но меня оно почему-то не проняло.
Я шел к столу и спиной впитывал ее взгляд, как она расчленяет им меня по деталям – ноги, задница, плечи, – вид сзади, вид с поворотом бедра, без поворота. Неприятное, надо сказать, ощущение, находиться под таким пристальным, демонстративным взглядом – как только женщины это выдерживают, ведь мы на них только так и смотрим? Но ведь выдерживают, многим даже нравится. А я вот сразу, как по команде, сбился с шага, снова завяз в собственной несуразности, нелепости одежды, походки. Особенно здесь, где красивых, близких к идеалу человеческих фигур было не счесть.
"Вообще-то она экзотическая, эта Тамарочка, руками себя обнимает, поеживается, будто ей постоянно чего-то не хватает, будто ей помощь нужна", – подумал я, пробуя отвлечься от ее навязчивого, будто расстреливающего взгляда.
Я стоял у стола, соображая, как по виду бутылки определить "что-нибудь сладенькое", не пробовать же поочередно из каждой.
"Но даже если забыть и о Тане, и о Миле, я бы все равно не смог с ней. Слишком она манерная, а еще агрессивная, с хищной, бульдожьей хваткой. А я хищных, агрессивных женщин всегда избегал и побаивался. Кому нравится чувствовать себя кроликом, бессловесной жертвой, которой суждено быть заглоченным алчным ротиком с пухлыми, подведенными губами? Нет, – снова подумал я, – ничего бы с ней не получилось, я наверняка зажался бы, закомплексовал и не смог функционировать – ни словом, ни мыслью, а если бы дошло до секса, то и сексом тоже".
В общем, налил я ей из первой попавшейся бутылки. Да и себе заодно с избытком, чтобы хоть как-то заретушировать неуверенность и зажатость.
– Слушай, – доложил я, – сладенького я не нашел, там у них одно кисленькое.
Она отглотнула, сморщила носик, снова отглотнула.
– Вообще-то я ГИТИС закончила, театроведческий, – сообщила она неожиданно.
Я кивнул и глотнул вслед за ней, но уже из своего бокала. Не знаю, что пила она, но мне попалось что-то крепкое, не коньяк, вкус был совсем другой, с запахом далекого, с трудом доносимого дыма. Я такого и не пробовал никогда прежде.
– Сережку Ботянского знаешь? Он со мной на одном курсе поначалу учился. Это потом он на режиссерский перевелся.
Я снова отглотнул, снова кивнул, хотя никакого Ботянского не знал.
– Мы с ним, помню, на картошке после первого курса так дурачились, ну просто до безобразия. – Она засмеялась, но коротко, делано, хотя глазки от приятного воспоминания вспыхнули.
Я хотел было узнать, как именно они дурачились, но не стал. Взамен решил по возможности помалкивать, заливать себя дымным, многоградусным напитком и вот так, молча, увертываться от настойчивой выпускницы ГИТИСа. Впрочем, похоже, она и не ждала от меня никакой реакции.
– Там вообще такое творилось вечерами! Ну знаешь, мы все такие оторвы были, в восемнадцать-то. К тому же ГИТИС, сам понимаешь, богема, девчонки – красотки, как на подбор, ребята тоже аполлончики такие, всевозможного вида. Они в соседнюю деревню за выпивкой бегали, так что мы безобразничали всю ночь. – Она снова усмехнулась, снова коротко. – Потом днем все между грядок вповалку спали. Бригадирша из местных колхозниц пару дней еще пыталась нас растолкать, ну, чтоб мы эти грядки окучивали, а потом рукой махнула. Там у нас одна смешная история случилась, Витька Монахов пошел ночью купаться с Лялькой Сазоновой. И там в темноте.
– Ага, – на автомате отреагировал я и отключился полностью. Смотрел на нее, наблюдал, как забавно артикулируют ее пухлые губки, как вспыхивают кокетливо глазки, как зябко, беззащитно пожимает она плечиками, и. ровным счетом ничего не слышал. Так было даже забавно – будто звук вырубили, остались только мимика и жестикуляция. Я лишь глотал из стакана дымную, пропитанную костром жидкость и периодически кивал.
Меня охватило странное ощущение – светлая гостиная с хорошо одетыми, светскими людьми, обитые штофом стены, оживленные голоса, смех вокруг, немые, выразительно шевелящиеся Тамарочкины пухлые губы. На все наложился запах далекого, зыбкого костра, оседающий в моей быстро хмелеющей голове. Я вдруг различил отблеск вдалеке, словно через сгущенную, туманную дымку пробиваются бьющиеся на ветру, уносимые в плотную ночную пустоту языки пламени, одиночные искры залпами петард врезаются в чернеющий воздух, потрескивают наполовину прогоревшие поленья. Где-то невдалеке, в темноте сонный шелест притихшей реки, негромкие голоса у костра, я даже ухитрился различить силуэты людей, не то троих, не то четверых, шляпы с широкими, загнутыми полями, что-то из Джека Лондона или О’Генри. Просто отчетливое такое видение наскочило. Манящее, притягательное, более притягательное, чем штоф на стенах, ненужные, бессмысленные разговоры, любезные улыбки, короче, вся эта мишура и неестественность.
Но видение наскочило и развеялось. Я удивился, заглянул в стакан – он оказался пуст, даже намека на коричневую дымную жидкость не осталось. Тотчас словно по команде снова прорезался голос Тамарочки с его чуть капризными, кокетливыми нотками.
– А над чем ты сейчас работаешь?
Я постарался сопоставить ее слова с вновь вплотную подступившей реальностью и. не смог.
– Чего-чего? – переспросил я, сознавая, что теперь уже точно бесповоротно пьян.
– Ну, ты же работаешь, что-то пишешь, – пропела яркая птичка у меня над ухом. – Над чем конкретно, повесть, роман? Какой жанр?
– Послушай, Тамар. – начал я неуверенно и замолчал.
Со стороны могло показаться, что я напряженно думаю над ее серьезным вопросом. Но я не думал. Не мог, не хотел, не умел. Впрочем, когда мысль отступает, ей на выручку порой приходит интуиция, заполняя образовавшийся вакуум. Вот и теперь меня замечательно осенило. Настолько замечательно, что я очнулся от подпитого забытья, и нагловатый кураж вновь с восторгом забился где-то рядом с мозжечком.
– Послушай, Тамар, – начал я заново, пробиваясь более-менее связанными словами через неразборчивую, заросшую хлестким, вяжущим кустом, хмельную тропинку, – как ты думаешь, здесь сортир где-нибудь поблизости имеется?
По застывшему в мгновение лицу стало понятно, что неожиданный перевод темы с литературной на сортирную Тамару ошарашил – так что пока все шло по плану. По нехитрому и не очень продуманному, но тем не менее.
– Ну да, вон там, в коридоре. – Даже движение руки потеряло зябкость и беззащитность.
Я вдохнул побольше воздуха, набрался максимально доступной мне наглости и выпалил на одном, несущем остатки дыма дыхании:
– Слушай, давай пойдем туда, потрахаемся.
Все-таки отличная, как оказалось, осенила меня мысль, яркая, смелая, емкая. Которая могла, кстати, привести к совершенно непредсказуемым последствиям. От звонкой пощечины и умопомрачительного скандала до совместного похода в тесную комнатку в коридоре. В которую я, хоть и был пьян, все равно с ней ни за что бы не пошел.
Тамара глядела на меня, не веря себе, не веря моим словам. Я тоже смотрел на нее с замиранием, с неподдельным, искренним интересом – что же все-таки произойдет сейчас? И не разочаровался.
– Ты что, сдурел, что ли! – совсем другим, ничуть не театральным, не артистическим, куда более административным голосом с нотками надрезанного бабьего фальцета пропела Тамусек. – Ты чего, идиот! Ты за кого меня принимаешь! – Тут она выдержала паузу (она-то как раз оказалась театральной) и добавила со смаком: – Козел!
Ну что же, я получил непредвзятый, подтвержденный жизнью результат. Конечно, случиться могло по-разному, но то, как случилось, меня тоже полностью устраивало. Я кивнул, соглашаясь с ее нелестной, но справедливой оценкой, и, только промолвив коротко: "Извини", повернулся и направился обратно к столу.
Я шел и больше не ощущал на себе Тамариного взгляда, а значит, скованность разом оставила меня, а взамен вернулась долгожданная раскованность. Я добрался до стола и начал наполнять бокал новой порцией далекой, пропитанной затухающим костром прерии.
Залив стеклянную емкость до неприличных пределов, я решил, что безопаснее находиться под опекой моего надежного стража – доктора Гессиной. А то, глядишь, еще кто-нибудь снова привяжется в моему пропиаренному (а лучше сказать, перепиаренному) литературному творчеству – так и до настоящего скандала недалеко.
Я оглянулся. К моему удивлению, Милочка по-прежнему была увлечена выразительным красавцем Иваном. Что они могли так долго обсуждать? Неужели белокурый Ваня пытается умыкнуть античную богиню из-под самого моего пьяного носа? Я тут же почувствовал себя обязанным подойти, разведать обстановку.
С близкого расстояния выяснилось, что Ваня находится в середине монолога. Так как я пропустил начало, то и не очень вслушивался в продолжение. Что-то про товарища или даже друга, что-то из серии: "А он мне говорит.", "А я ему говорю.", в общем, какие-то сложные взаимоотношения. Не отвлекаясь от повествования, он взглянул на меня, как бы в поисках поддержки, я покачал в ответ головой, заметил сочувственно:
– Не может быть.
– Да нет, я тебе точно говорю, – откликнулся на мое сопереживание Ваня. – Я так расстроился, ты даже представить не можешь. Я ведь к нему всей душой.
Тут я снова вырубился, в смысле, отключил звук, как недавно с Тамарочкой, и снова глотнул из бокала. Когда глотаешь дымной жидкости, отключать звук, как выяснилось, значительно проще.
Я стоял с псевдовнимательным видом, Милочка не обращала на меня ни малейшего внимания, лишь плеснула разок ледяной водицей из своих подмерзших озерков и сразу перевела взгляд на красноречивого собеседника. Что-то тут было неправильно, нелогично – либо Ваня действительно увлек ее, либо что-то еще происходило, подводное, неведомое, что я без глубоководного скафандра различить не умел.
– В общем, мы с ним расстались, – закончил монолог Ваня и взглянул на меня мягким, теплым взглядом. Снова за поддержкой взглянул.
– Да, дела, – не отказал я ему в поддержке и даже вздохнул с пониманием.
– Ты бы ему позвонил, если переживаешь так сильно, – в свою очередь посочувствовала Милочка, по-прежнему не удостаивая меня вниманием.
– Ни за что! – эмоционально, как и полагается деятелям искусства, заверил нас обоих Ваня. – После того, что он сказал, я еще ему звонить должен?! Нет, пусть сам первый звонит.
Я пожал плечами, мол, ну тогда я совсем уж не знаю. Милочка тоже не проронила ни слова. От общего коллективного сопереживания все разом замолчали, каждый думая о своем.
Я, например, о том, глотнуть ли мне еще из стакана или не стоит? С одной стороны, стакан вроде бы полный и жидкость приятная. Но с другой – мой предел уже находился где-то поблизости, а я его всегда уважал и старался не переступать. Так и не сумев принять самостоятельного решения, я надумал посоветоваться со старшим товарищем. А чего не посоветоваться, особенно если товарищ к тому же доктор?
– Понюхай, костром пахнет, – бесцеремонно подставил я наполненный бокал под Милочкин носик. Наверное, она вдохнула, потому что носик чуть поморщился. – И на вкус дымом отдает. Я даже не знал, что так бывает, – признался я.
– Скотч, что ли? – за меня с Милочкой догадался Ваня. А вот Милочка не произнесла ни слова.
– Скотч? – разочарованно повторил я за знатоком. – А я думал, что-то штатовское, что-то про ковбоев. Я уже и в прерии побывал, посидел с ними у костра. А оказывается, надо было в Шотландию двигать. Короче, все опять перепутал.
Видимо, меня подвели интонации, а может быть, глупая, хмельная улыбка. Но Милочка меня раскусила:
– Ты что, напился, что ли? – Теперь ее голос не был ни сочувствующим, ни заботливым, наоборот, суровым. Был ли он справедливым, не знаю, но вот суровым – точно. Будто я снова у нее в кабинете, но теперь не по блату, а в порядке общей очереди. Таким голосом обычно бросают через плечо: "Пациент, разденьтесь по пояс".
– Да брось ты! Как что, так сразу напился! Я вообще, кстати, не напиваюсь никогда. У меня внутренний стержень такой. Самоконтроль называется. Я только веселею и озорнее становлюсь. – И как бы в подтверждение своих слов, я отхлебнул из бокала увесистый полноценный глоток. Вот так дилемма: пить или не пить – разрешилась сама по себе.
– Понятно, – иронично проронила врач Гессина, все так же наказывая меня взглядом. – С Тамарой ты тоже озорничал? – Она кивнула в сторону штофной стенки, и тут все разом встало на свои законные места. Хотя вообще-то место было только одно – Милочкина ничем не спровоцированная ревность. Ну что ж, ревность, так ревность, решил я. Озорничать, так озорничать.
– Да ладно тебе. Я лишь предложил ей в сортир пойти потрахаться, – чистосердечно признался я.
Гоголь со своей немой сценой из "Ревизора" мог бы и сам застыть на мгновение. Ваня отбросил вниз нижнюю челюсть вместе с волевым подбородком, вылупил гипертрофированно глаза, затем картинно, неестественно их закатил. Я такого глазного трюка от волевого Вани и не ожидал даже. Милочка тоже потеряла дар речи и нашлась лишь через минуту, не раньше.
– Ты шутишь? – произнесла она подтаявшим, потеплевшим голосом, в котором таился едва сдерживаемый смех.
– Нисколько не шучу, – стал отнекиваться я и в подтверждение опять глотнул из бокала.
– Так и сказал? – не унималась Милочка, озерца ее сразу подтаяли и растеклись знакомой, ласкающей гладью, словно приглашали искупаться.
– Слово в слово, – подтвердил я.
– А она что? – вмешался балетный Ваня, глаза его, перестав округляться и закатываться, наоборот, заинтересованно заострились на мне.