Потом были другие назначения, все в пределах столицы. Рожнова стали бросать в самые сложные районы, где на фоне тяжелой экономической ситуации отмечались массовые нарушения, допускаемые речеисправительными органами. Для Рожнова не было секретом, что за этими назначениями стоит Партия, увидевшая в нем удобного борца с давним врагом. Знала об этом и логопедия. Отец, вначале одобрявший его действия, потом осудил его. Они так и не восстановили добрых отношений: спустя несколько месяцев Петр Александрович неожиданно скончался. Не надолго пережила его и мать. Андрей, сын, давно стоящий на ультраконсервативных позициях, тоже осуждал Рожнова. И внутри касты Рожнов не избежал косых взглядов, но сотрудничество с Партией ему спускалось с рук - такую ненависть вызывали речеисправители у обеих сторон.
И вот теперь ему предстояло нанести последний удар.
Рожнова в инспекционных поездках всегда сопровождали несколько молодых чиновников, которых он перед каждой поездкой на всякий случай менял. Еще вечером он не знал, какой из отобранных накануне исправдомов посетит. Утром погода была дряблая, промозглая, и Рожнов остановил свой выбор на исправдоме недалеко от центра, чтобы ехать было не так далеко. С собой он взял четырех исполнительных молодых людей, которые только явились на работу и были поставлены перед фактом во избежание огласки. Все погрузились в черную служебную машину и отправились в путь.
Рожнов немногословно объявил, что им предстоит делать. В детали он не вдавался еще и потому, что никогда не бывал в исправдомах и не знал, как их встретят. Никогда еще в истории логопеды не являлись с проверкой в исправдом. Письменной санкции на руках у него не было, имелось только устное напутствие Куприянова и устное же одобрение Ирошникова. Рожнов понимал всю деликатность ситуации, поэтому решил проявить всю твердость, на какую был способен.
Исправдом помещался в тяжелом темном кирпичном здании, бывшем ремесленном училище. Здание это едва виднелось из-за высокого сплошного забора. Он был так высок, словно в исправдоме содержались не люди, а какие-то особенные прыгучие животные. Массивные резные ворота были заперты. Рожнов подошел к ним и стукнул громадным молотком. Прошло время, пока открылось окошечко в дверце. Рожнов сказал прямо в белое лицо, выглядывавшее оттуда:
- Логопедическая проверка. Открывайте.
Белое лицо вытянулось, и окошечко захлопнулось. Послышался топот убегающих ног.
Рожнов повернулся к ожидавшим помощникам.
- Ломай, - негромко приказал он.
Молодые люди радостно всполошились и быстро вытащили из машины ручной таран. Гулкие удары понеслись по окрестностям. За воротами слышался топот многих встревоженных ног и какие-то смутные голоса.
- Не ломайте! - вдруг послышался с той стороны голос. - Кто там?
- Логопедическая проверка, - нехотя повысил голос Рожнов. - Открывайте, а то ворота вам вышибем.
- По какому праву? - вопросил голос.
Рожнов махнул рукой, и новый удар сотряс ворота. Одна петля соскочила, дверца покосилась.
- Подождите! - вскричал голос с той стороны. - Открываем!
Дверца задергалась и выпала наружу. Рожнов шагнул в открывшийся проем. За воротами его ожидала небольшая толпа перепуганных людей. Судя по белым халатам, это был персонал исправдома. Вперед вышел худой, коротко стриженный, смуглый человек.
- В чем дело, товарищ? - волнуясь, произнес он. - Здесь лечебное учреждение. Вы не имеете права.
- По распоряжению министерства образования, - сказал Рожнов.
- Нам никто не звонил, - заволновался человек. - Постойте, какого министерства образования? При чем тут министерство образования?
- Им еще не сообщили, - обернувшись к помощникам, иронично сказал Рожнов. Помощники с готовностью засмеялись.
- Газеты нужно читать, товарищ, - сказал Рожнов человеку. - Кто здесь Штин?
- Я Штин, - ответил человек.
- Вы директор?
- Да в чем дело?!
- Рожнов, из Совета логопедов. По распоряжению министерства образования. Принято решение о внеплановой проверке вашего учреждения.
- Как, вы сказали, ваша фамилия?
- Рожнов моя фамилия.
- А почему именно нашего учреждения, можно узнать?
- Игорь Анатольевич, да? Значит, Игорь Анатольевич, давайте пройдем к вам в кабинет, и я вам там все расскажу. А пока ребята мои походят вокруг, посмотрят.
- Вообще-то это режимное учреждение…
- А они не будут лишний раз никуда соваться. Просто походят, на воспитанников ваших поглядят. Не возражаете?
- Мария Владимировна, проводите.
- Да вы не беспокойтесь, Мария Владимировна. Ребята уже взрослые, сами походят, посмотрят.
- Вообще-то это режимное учреждение!
- Ничего, ничего, на то и проверка. Проверяют и режимные учреждения, и нережимные. А Марию Владимировну мы беспокоить не станем. Мария Владимировна, вы можете спокойно заниматься своими делами.
Замкнувшийся Штин провел Рожнова в свой кабинет. Здесь он сел за стол и молча принялся ждать, что скажет Рожнов.
Рожнов сказал:
- Игорь Анатольевич, я понимаю, что мы неожиданно нагрянули. Но таково распоряжение.
- С каких это пор логопеды минобразу подчиняются?
- Не подчиняются, а сотрудничают.
- Тоже новость для меня.
- Времена такие настали, Игорь Анатольевич. Вы бумаги приготовьте.
- Какие вас интересуют?
- Нас дела ваших воспитанников прежде всего интересуют.
- Дела воспитанников? Их тут сорок два человека.
- Ничего, у нас целый день впереди. И прикажите чаю принести. Погода сегодня паршивая, не находите?
- Погода да, мерзкая. Алло, Алена? Принесите, пожалуйста, дела наших воспитанников. Да, всех. Ну, попросите кого-нибудь вам помочь. Да, и чайку принесите нам. Ни с кем меня не соединяйте, я буду до вечера занят.
Через какое-то время начали вносить пухлые папки. Рожнов просмотрел четыре. Другие смотреть не имело смысла: везде стояли те же самые подписи - Гуселетова, его заместителя Клепикова и самого Штина. Резолюция о помещении кандидата в исправдом тоже была одинаковой: "На основании длительного безуспешного пребывания на курсах и ввиду неудовлетворительных результатов". По сути дела, потерявших речь людей упрятывали подальше от глаз. Судя по датам, некоторые бывшие кандидаты пробыли в этом учреждении по десять-пятнадцать лет. Это и были те самые знаменитые немтыри, о которых в народе ходили самые жуткие слухи. Их здесь не лечили и никак не исправляли: они просто содержались за этими высокими стенами.
- Игорь Анатольевич, - обратился Рожнов к терпеливо ожидающему Штину, - вы здесь сколько уже работаете?
- Четвертый год.
- А до этого кем работали?
- До этого в пятом речеисправительном управлении.
- Которое в Гладилине, что ли?
- Да, в Гладилине.
- А там вы кем?
- Главным речеисправителем. Девять лет проработал.
- Вот оно как. И часто кандидатов вы тут принимаете?
- Каких кандидатов?
- Партийных.
- А! Ну, какие они кандидаты. Бывшие кандидаты, и только. Нечасто. По паре человек раз в три месяца.
- А выписываете часто?
- Ну, тоже где-то так.
- Я вот выписок не вижу в делах. Вы не подшиваете их, что ли?
- Почему, подшиваем. Только те дела, наверное, в архиве.
- Игорь Анатольевич, - произнес Рожнов с упреком, - я не про архивные дела вас спрашиваю. Когда вы в последний раз выписывали воспитанников?
- Ну, - сказал Штин, - разве так упомнишь? Месяц назад где-то.
- Сколько человек выписали?
- Это надо Марию Владимировну спросить.
- Подождите звонить, Игорь Анатольевич. Расскажите, что вы здесь делаете с воспитанниками?
Штин скрестил пальцы и замолчал.
- Вот вы молчите, - заметил Рожнов, - а время идет.
- У нас инструкция есть, - сказал Штин, - директором утвержденная.
- Понятно, как же без инструкции? А вот согласно инструкции этой что с воспитанниками тут делают?
- Наблюдают.
- И лечат как-то?
- Они не больны, лечить их незачем. Наблюдаем их. Они плохо ориентируются в пространстве, могут пораниться.
- А в инструкции об этом написано?
- Да.
- Вы сделайте мне копию этой инструкции. Просто интересно.
Рожнов перелистал еще несколько дел. Внесли чай, печенья.
- Чай у вас вкусный какой, - сказал Рожнов.
Штин напряженно молчал.
- А все-таки, Игорь Анатольевич, - произнес Рожнов, закрывая последнее дело. - Выписок я так и не вижу. Вы, похоже, совсем людей не выписываете?
Штин пошевелился.
- Это нужно подчиненных спрашивать, - упрямо произнес он.
- Спросим и подчиненных, - кивнул Рожнов.
В это время вошел один из его помощников.
- Юрий Петрович, - негромко сказал он, - идите взгляните.
На дворе толпились люди в желтых больничных халатах. Их было много: Рожнову показалось, что не меньше сотни. Толпа была странно молчалива. У тех, что стояли в переднем ряду, в руках был плакат: "Произвол!" Толпу малосильно теснил исправдомовский персонал, но при появлении Рожнова перестал.
- В чем дело, товарищи? - обратился Рожнов к толпе.
Вперед вышел мучнистого цвета, редковолосый человек. Он попытался что-то сказать, но, кроме отдельных звуков, ничего вымолвить не смог. По его лицу было, однако, видно, что ему много о чем есть рассказать.
- Не волнуйтесь, товарищ, - произнес Рожнов успокаивающе. - Сосредоточьтесь и расскажите все по порядку.
- Да он не может по порядку! - не выдержал вышедший с ними Штин. - Он речь потерял. Как вы не понимаете - они все тут такие!
- Игорь Анатольевич! - строго сказал ему Рожнов. - Речь не главное. У граждан накопилось. Видите плакат? Я такого сигнала пропустить не могу.
- Да они вечно жалуются! - закричал Штин.
- Попрошу не вмешиваться, - осадил его Рожнов. - Товарищи! Кто может говорить?
Из задних рядов протолкался худой пучеглазый человек со стоящими дыбом волосами.
- Па… па… па… - произнес он, помогая себе руками.
- Не спешите, - подбодрил Рожнов. - Излагайте по существу.
- Па… ра… из… - вытолкал из себя человек.
- Я понял вас, - кивнул Рожнов. - Произвол, так?
Человек закивал.
- Чей произвол?
- Ых, - сказал человек, уставляя палец в Штина.
- Понимаю вас, - сказал Рожнов, испепелив того взглядом. - Продолжайте.
- Са… са… са… ва…
- Свобода? Свободы нет?
Человек с жаром закивал.
- За… за… кы… кы…
- Закон?
Человек кивнул и тут же показал руками - нет.
- Закона такого нет - вас тут держать?
Тут закивала и замычала вся толпа. Вперед выступил еще один безъязыкий.
- Пы… сы…ты…
- Писать?
Человек закивал и продолжил:
- Бы… мы…
- Бумагу? Бумаги не дают - писать?
Толпа замычала в подтверждение так громко, что Рожнов невольно сделал шаг назад.
- Вот что, товарищи, - произнес он. - Я сейчас распоряжусь выдать вам бумагу. Времени у вас - до окончания рабочего дня. Пишите, пожалуйста.
Под наблюдением Рожнова в толпе раздали листы, ручки, и счастливые немтыри, мыча, разбежались по своим углам.
Со Штиным Рожнов уже не разговаривал. Он стал обходить дом. Все здесь было как в больнице: общие палаты, койки, прикрытые толстыми одеялами, прикроватные тумбочки. Все было новое, крашеное. Было и медицинское оборудование: какие-то аппараты, размеренно пикая, стояли в некоторых палатах. Рожнов не вдавался насчет них в детали. Их, этих деталей, было так много, что можно было поневоле отвлечься от главного. Он заходил в палаты и всюду видел: немтыри пишут. На него даже не оглядывались. Каждый воспитанник настолько ушел в рассказ о собственных бедах и в связанные с этим переживания, что Рожнова просто не замечал. На него поднимали невидящие глаза, что-то мычали, а потом снова опускали глаза к бумаге. А та терпела годами выстраданные рассказы немтырей.
Рожнов тихонько подозвал одного из своих помощников.
- Митя, скачи в минобраз и требуй допуска в другие дома. Завтра разобьемся по группам.
Сообразительный Митя кивнул и исчез. Рожнов медленно продолжал обход.
К вечеру помощники принесли Рожнову собранные по палатам заявления немтырей. Беглый его взгляд выхватил строчку: "А как я есть пррризванный нашей ррродной Паррртией, то всецело готов занять любые положенные должности, но, будучи схвачен пррреступными…", Рожнов, качая головой, аккуратно собрал листы в одну стопку и сунул в папку. На него отсутствующим взглядом смотрел Штин.
- Я буду жаловаться, - сообщил он равнодушно.
- Жалуйтесь, конечно, - разрешил Рожнов.
- Мы все зафиксировали. Вами допущены нарушения. Превышаете полномочия, - кинул Штин.
- Как же без этого? - не стал возражать Рожнов. - У нас ведь так: не превысишь полномочий - ничего не добьешься. Вот и приходится превышать.
- Вот вы и превысили.
- Допускаю. Но мы не со зла.
- За дверь кто будет платить?
- Вы направьте запрос в министерство.
- Образования?
- Образования.
Вошел помощник, сообщил:
- Все готово, Юрий Петрович.
- Все взяли?
- Все.
Рожнов повернулся к Штину:
- Ну, спасибо, Игорь Анатольевич, - попрощался он.
Штин промолчал.
Во дворе их окружили немтыри. Они что-то растроганно мычали, провожая их под сплошным холодным дождем.
Рожнов ездил по исправдомам всю неделю. Под конец этой трудной недели по телевидению неожиданно выступил Куприянов. Это было его первое телевыступление с момента избрания генерал-прокурором.
- Дорогие товарищи! - начал он, и вдруг стало заметно, что он немного гундосит. - Партия и правительство прилагают…
Рожнов речи не слышал: допоздна просидел за составлением отчета. Как потом ему рассказывали, речь Куприянова лилась плавно и привычно, перекатываясь на затверженных оборотах. Поведал он планах на будущее, о скором начале посевной. А потом стал рассказывать Куприянов о насущных задачах, и вся страна вдруг замолкла.
- Товарищи! Ни для кого не секрет, что наше недавнее прошлое канонизировано и идеализировано, возведено в ранг общих непреложных догм. Самое опасное - замалчивать историю, заглушать ее честный голос. В угоду политическому моменту конкретные исторические факты и события, плоды деятельности таких значительных исторических фигур, как, например, Василий Тарабрин, искажаются, а то и просто скрываются от общественности. Открытое и непредвзятое осмысление собственной истории - гарантия открытости нашей политической системы, ее демократического будущего.
И дальше в том же духе говорил Владимир Куприянов, тихий генерал-прокурор, и вся страна, замерев, слушала его. Упомянув запрещенное имя Тарабрина и его значительную историческую роль, Куприянов отметил преимущества демократического общества и подчеркнул необходимость перехода к многопартийной системе. К тому времени некоторая часть его аудитории находилась в обмороке, другая замерла от восторга, а остальные, ничего не понимая, внимательно слушали, чувствуя важность момента, и ждали, чем речь завершится.
Куприянов же закончил так:
- Наше общество, решительно двинувшееся по пути демократического обновления, остро нуждается в реформировании самого главного - языка, нашей с вами родной речи. Существующие правовые нормы окосняют язык, лишают его живительного истока - народной речи. Самые институты, призванные сохранять язык, превратились в застойные очаги, рассадники всяческих злоупотреблений и кастового мракобесия. Поэтому назрела необходимость в обновлении, а в некоторых случаях в решительной ломке этих отживших институтов. Будущее нашего свободного общества - в свободном языке.
Рожнову позвонил рассказать об этом один из его помощников. Выслушав все, Рожнов медленно положил трубку.
Он почувствовал, как там, за окном, в густой ночи, оживился, приподнялся, приблизился к нему и ко всем Язык.
- Ну, тепель не усидеть лечеисплавителям! - довольно пробормотал Рожнов, с новой силой набрасываясь на свой доклад.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
С первых же дней работы в "Правиле" Заблукаев понял одну простую вещь: читательская аудитория у газеты так мала, что сам редактор не знал, кто читает его издание. На этот счет у Горфинкеля были свои усмешливые догадки: он считал, что газету очень внимательно читает Тайный департамент и его агенты в Европе. Памятуя это, он в статьях не скупился на бранчливые эпитеты и оптовые обвинения. Выпустив очередной номер, он с неделю ходил, прислушиваясь к себе и к миру. "Молчат, - с каким-то ожесточенным удовлетворением заключал он. - Значит, нечего им сказать". О том, что газета не представляет никакого интереса даже для Тайного департамента, он не желал и думать.
Итак, массового читателя у газеты не было. Желчная публицистика Горфинкеля не интересовала рядового эмигранта. Рядовой эмигрант исправлять своего языка не желал. Более того, его уже не заставляли это делать. В этой не самой большой европейской стране существовали целых шестнадцать эмигрантских газет и четыре журнала, издававшихся на "народном" наречии. Самые крупные, "Совлеменные записки", "Вубеж", "Вевсты", "Возлоздение", выходили многотысячными тиражами. Своего читателя находили и издания помельче. Заблукаеву оставалось только признать, что это подлинный расцвет печатного "народного" слова.
На этом языке здесь уже много лет творили видные литераторы, которых когда-то вынудили покинуть родные пределы. Через пару кварталов от редакции "Правила" жил Алалыкин, автор крестьянской хроники "Ты голи, голи, моя лучина", видный борец за права "народного" языка, отсидевший шесть лет за свои убеждения. В этом же городе жил поэт-авангардист Николай Петяев (Звездный), который, хоть и писал на зауми, всячески высказывал свои симпатии "народному" наречию, за что и был выслан. В эмиграции заумь Звездного достигла совершенно звездных пределов: поэт заявлял, что он пишет на будущем "народном" языке, каким тот станет через двести десять лет. И даже у нечитаемых книжек Николая Звездного было больше читателей, чем у газеты "Правило".
Только еще поднимаясь по лестнице в квартиру Горфинкеля, Заблукаев слышал, как тот кашляет. Это был особой породы кашель - влажный, долгий, взахлеб, который сам Горфинкель, поглощенный очередной статьей, давно перестал замечать. Когда-то Горфинкель был заядлым курильщиком, но в эмиграции бросил - ему нужны были силы для борьбы с режимом. Болезнью он свой кашель не считал - по его мнению, были на свете хвори и похуже. Немолчный горфинкелевский кашель с первого же дня стал досаждать Заблукаеву.
Горфинкелю очень понравились его статьи: в них был "запал", как он выразился. Но за этим последовало первое их столкновение: Горфинкель немилосердно отредактировал одну статью Заблукаева, а от второй оставил только середину.
- Пойдет как заметка, - пояснил он.