Осиным гнездом звал Юрин отец Управу. Петр Александрович Рожнов был человеком строгим, с взглядами на исправление языка совершенно инквизиторскими. Так, он полагал, что за несоблюдение языковых норм следует применять уголовную ответственность: за невыговаривание буквы "р" давать от пяти до десяти лет лишения свободы, за умышленную шепелявость - до 15 лет, за намеренное преподавание искаженных правил - пожизненное заключение. Таким Петра Геннадьевича сделала многолетняя служба земским логопедом. В молодости он решил посвятить себя искоренению орфоэпической неграмотности и попросился отправить его в самую дикую глубинку, где ему представлялся настоящий простор для такой деятельности. Их было много таких - тех, кто решал отправиться в народ и добрым правильным словом исправлять язык. Как много их там, в глубинке, и осталось - спилось, пало жертвой неизвестных болезней, слилось с народной массой и языком. Сколько земских логопедов было разорвано восставшим народом. А Петр Александрович продолжал свою деятельность. Девять лет, проведенных на колесах, в бесконечных переездах из одной деревни в другую, где он собирал толпы и заставлял повторять за собой: "У рока грозная рука. Рома дрожит: он не выучил урока. Срок проработки прошел. За срыв срока наказывают строго". И целые деревни испуганно повторяли за хмурым человеком в потрепанной шинели земского логопеда эти хмурые слова.
Но уезжал Петр Александрович - и все продолжалось по-прежнему. Лишь под Новый год дружно начинали тянуться к одинокому дому логопеда тяжелые телеги. Деревенские входили, низко кланялись, чинно садились у дверей. Петр Александрович, не поднимая головы и не здороваясь, сидел за столом, что-то быстро писал. На стене висели таблицы, орфоэпические и анатомические, на которых изображены были органы артикуляции в разрезе. Деревенские боязливо на них таращились. Кто-нибудь, осмелившись, робко кашлял. Петр Александрович поднимал голову и вонзал в пришедших горящий темной логопедической яростью взгляд.
- Мы это… мы, Петла Александлович, стало быть, поздлавить вот…
Петр Александрович молча грохал кулаком по столу. Деревенские подпрыгивали.
- Поздравить! - скрежещущим голосом говорил логопед. - Ну-ка, повторили!
Деревенские начинали клекотать, стараясь произнести трудное слово. Наконец, кому-нибудь из них удавалось его выговорить. Петр Александрович тут же успокаивался.
- Так мы это… - говорили деревенские, пятясь к двери. - Мы, стало быть, того…
Петр Александрович недобро смотрел на них, усмехался.
- А чего приходили-то? - напоминал он.
- Ох ты! - встряхивались деревенские. - Сенька, давай тащи мешок! Мишка, к телеге беги, волоки, что там есть!
За несколько минут скудный дом логопеда наполнялся вкусно пахнущими мешочками, свертками, связками. Приносились и уважительно ставились на стол внушительные бутыли. Петр Александрович, не евший второй день, с неудовольствием слышал бурчание собственного голодного нутра.
- Ну, хватит! Довольно! - приказывал он.
- Да вот тут еще сметанка, - бормотали деревенские, растерянно останавливаясь посреди комнаты.
- Не надо… не надо сметанки! Пошли вон!
- Как сказете, - кланялись деревенские, пятясь.
- Что?! - вскидывался Петр Александрович. - Скажете! Понятно?
- Скажете-скажете, - торопливо поправлялись деревенские и, толкаясь, выкатывались из дому.
Как только телеги скрывались из виду, Петр Александрович бросался к кулькам, ставил на стол тарелки и плошки с едой, торопливо разрезал огромные караваи. Он ел так, словно до этого не притрагивался к еде целый год.
Прошло время. В столице прослышали об успехах молодого логопеда. Петра Александровича пригласили работать в одну из столичных логопедических комиссий и тем спасли ему жизнь - он был уже близок к самоубийству.
Мать Юры была секретарем логопедической коллегии. Она происходила из захудалого рода провинциальных логопедов и семнадцатилетней приехала в столицу поступать на учительницу. Связей у нее не было: отец давно умер, а дядя, член одной из столичных коллегий, о бедной родственнице не хотел и слышать. Софья поселилась у троюродной тетки, глухонемой старой девы. В университет она поступила с первого раза и целиком отдалась учебе. Преподаватели сразу заметили молчаливую девушку в скромном темном платье. Ее прилежание было по достоинству оценено - окончила Софья с золотой медалью, и ее сразу же распределили в одну из самых престижных столичных школ.
Однако не этим горела ее душа. Софья хотела быть логопедом и страстно ненавидела доставшийся ей удел. Тогда как раз открылись популяризаторские курсы по "логопедческому нормоупотреблению", и количество слушателей на них превысило самые смелые ожидания. Посещали эти курсы почти одни девушки из логопедических семей. По окончании выдавался диплом - скорее красивая бумажка, чем путевка в жизнь. Но Софья была рада и этому. Неожиданно ей понравился один лектор - высокий худощавый, сурового вида человек в шинели земского логопеда. Он, кажется, тоже заметил ее - во всяком случае, перестал обращаться к аудитории и начал говорить, обращаясь только к ней, не сводя с нее темного напряженного взгляда. Однажды после курсов они столкнулись в коридоре - и уже не расставались. Через полгода они поженились.
Их разговорами было наполнено Юрино детство. Слово "палтус" превратилось в семье в шутливое ругательство. Оно стало синонимом слова "олух". "Во палтус!" - мог в шутку выбранить Юру отец, когда Юра чего-то не улавливал и переспрашивал. Или Юра приносил плохую отметку, и Петр Александрович крутил головой и восклицал:
- Форменный ты, Юрка, палтус!
И Юре было от этого очень стыдно.
Партия была предметом постоянных обсуждений родителей, их едких насмешек. Когда по телевизору показывали очередной парад и одинаковые лица на высшей трибуне, в доме стоял хохот. У каждого члена Управы была в доме своя кличка. Так, генерала Евстигнеева, министра внутренних дел, называли Газырь. Надутому солдафону, обожавшему черкески с газырями, очень шло это прозвище.
Министра печати Прасолова называли Пря. Темный этот человек с морщинистым лицом склочника, редактор одной из провинциальных газет, неожиданно назначенный министром печати, пользовался особой любовью Юриных родителей.
- Пря поперла! - радовался Петр Александрович, когда по телевизору показывали выступление Прасолова. - Ишь, плюется! Глянь, Соня, - пля прюется!
Но пришло время, когда Юра захотел узнать больше. Одноклассники шептались о каких-то тарабарах. Жора Лызлов, важный сынок главного логопеда страны Германа Лызлова, показывал всем какую-то тетрадку - это были, как выяснилось, протоколы допросов. Когда к нему начинали приставать любопытные, Жора тетрадку прятал и надменно ронял:
- Мне папа дал. Он розыском всяких болтунов занимается.
Эти обрывочные сведения жутко занимали и волновали Юру. Фантазия рисовала мрачные казематы, горящие факелы, худых людей, прикованных цепями к стенам. Низкий столик, за ним сидит Герман Лызлов, о котором ходили страшные слухи: поговаривали, что он метит на пост генерал-прокурора. Но сейчас он занят. Жуткие черные тени скачут по стенам. Лызлов допрашивает болтунов. Это люди, прикованные цепями к стенам. Что они сделали? Почему здесь? Верно, сболтнули лишнее. Что с ними будет?
Запретная история страны не давала Юре покоя.
Он было пристал с расспросами к родителям, но реакция отца испугала его. Лицо Петра Александрович исказила гримаса, он придвинулся к Юре.
- Петя! - строго сказала мать.
- Откуда он узнал? - клацнул зубами Петр Александрович.
- Петя, он всего лишь ребенок!
Петр Александрович сильно взял Юру за плечи и встряхнул.
- Чтоб я больше ничего этого не слышал! Это сам Жорка болтун. Понял?
И он снова встряхнул Юру.
- Понял, - испуганно пробормотал Юра.
Потом были годы учебы в привилегированном Речевом корпусе, в котором получали образование только отпрыски из логопедических семей. Эти четыре года, проведенные в стенах Корпуса и наполненные непрерывной зубрежкой, Рожнов потом не мог вспоминать без дрожи. Преподавали в Корпусе сплошь страшные горбатые старики с ухающими голосами. Они заставляли повторять за собой разные правила. Собственно, учеба к этому и сводилась. Студентов приучали к мысли, что нарушения звукопроизношения - не болезнь, а проступок, за который следует суровая кара. "Давно отошли в прошлое времена, когда логопеды были врачами, - вещали преподаватели своими ухающими голосами. - Логопеды стали нормоблюстителями с тех самых пор, когда народ перестал обращать внимание на нормы. От нас, и только от нас, зависит теперь спасение языка. Ибо народ не с нами. Народ - против нас!"
Здание Корпуса, построенное в незапамятные времена, было населено серыми, как пыль, тараканами и призраками бывших преподавателей. Саша Ирошников, который и здесь стал однокашником Юры, на полном серьезе рассказывал, что один такой, страшный горбатый старик с ухающим голосом, однажды целых два часа распространялся с кафедры о дизартрии, а когда прозвенел звонок, медленно растворился в воздухе. Рассказу нашлись свидетели, вскоре пол-Корпуса доказывало, что присутствовало на той лекции и видело призрака своими глазами. Рожнов истории не поверил, но оставалось признать, что это было самое интересное событие за четыре года, проведенных в Корпусе. К концу учебы вопросы распирали Рожнова так, что он готов был задавать их птицам, деревьям, придорожным кустам. Запретная история страны не давала ему покоя ни днем ни ночью.
И ответ на его вопросы был, наконец, дан. Месяца за два до окончания Корпуса их начали готовить к церемонии присяги. Появились какие-то шустрые человечки в нелепых мантиях - церемониймейстеры Совета логопедов, которым было поручено "физически" подготовить студентов к присяге. Дни напролет Рожнова вместе с другими студентами заставляли ходить, выпрямившись и вытягивая носок, потому что, по словам церемониймейстеров, осанка у будущих выпускников была ни к черту.
- Таких не только из Корпуса выпускать нельзя! - орал один. - Таких за ворота выпускать нельзя! Ты посмотри, как ты идешь! Ты идешь, как старая бабка!
- Как развалюха! - орал другой.
- Как паралитик! - орал третий.
- Вы ходите, как параличные бабки! - орали все трое.
- А ты? - орал первый. - Как фамилия? Рожнов? Что у тебя с лицом? Ты выглядишь так, словно съел лягушку!
- Гнилушку! - орал второй.
- Дохлую кошку! - орал третий.
- Ты выглядишь так, будто сожрал дохлую лягушку! - орали все трое.
Эти церемониймейстеры так измотали студентам нервы, что когда, наконец, настал день присяги, никто в это не поверил. С утра все выглядело так, будто сегодня ничего не произойдет. Кому-то сунули в руки метлу и заставили мести двор. Большая часть студентов без дела сидели в классах. На улице искрилось солнце, пели птицы. Тоска снедала студентов, тоска и неясные тревоги.
Вдруг по корпусам разнесся звучный удар гонга. Это было настолько неожиданно, что все повскакивали со своих мест. По коридору кто-то шел - медленные шаги приближались к аудитории. В дверях выросла фигура ректора, профессора Восленского, пышнобородого, в огромных очках.
- Вставайте! - приказал он. - Ступайте за мной!
Вслед за ректором дошли до конца коридора и принялись спускаться по лестнице. Спускались долго - вот и первый этаж прошли, и сами подвалы, обследованные любопытными студентами еще на первом курсе, а лестница все вела вниз. Уперлись в низкую дверь. Ректор отомкнул ее ключом и вновь повел всех вниз по нескончаемой лестнице. Так они оказались в катакомбах. Об этих подземельях ходили смутные слухи - будто система подземных ходов ведет в самую Управу, будто здесь хранится библиотека Леонида Мезенцева, "первого из главных".
Правда оказалась страшнее. Их вели низким влажным подземным коридором. По обеим сторонам его располагались десятки ниш, в которых виднелись истлевшие тела.
- Это древние логопеды, - не оборачиваясь, пояснил ректор. Казалось, огонек его фонаря маячит где-то далеко впереди. - Традиция предписывает хоронить их здесь. Главных логопедов хоронят под Управой - там есть особые усыпальницы.
Неожиданно он остановился.
- И вы будете здесь погребены, - ровным голосом произнес он.
Рожнову было так же жутко, как и другим. Кто-то из студентов несмело спросил:
- А если я не захочу?
- Это традиция, - донесся голос ректора. Огонек его фонаря поколебался. - Вы не вольны выбирать.
Коридор вывел их в большой, освещенный сотнями факелов зал. Факелы держали в руках преподаватели Корпуса - множество седых сгорбленных стариков собралось здесь. Их было так много, что Рожнову показалось, что к собранию примкнули и давно умершие профессора. Стояла тишина, слышно было только потрескивание факелов.
В середине зала возвышалось изваяние богини Нормы, с книгой и мечом. Ректор приблизился к его подножию и повернулся к студентам.
- Новые логопеды! - торжественно произнес он. - Под этими священными сводами, помнящими клятву первых логопедов и главного из них - Леонида Мезенцева, основоположника нашего братства, - произнесете вы сейчас нашу клятву. Повторяйте же за мной!
И они хором стали произносить за ректором слова древней присяги:
- Клянусь богиней Нормой, повелительницей и правительницей, исполнять честно, соответственно моим силам и разумению, следующую присягу и письменное обязательство: почитать научившего меня наравне с моими родителями, делиться с ним своим достатком и в случае надобности помогать ему в нуждах; его потомство считать своими братьями,и это искусство преподавать им безвозмездно и без всякого договора; наставления, устные уроки и все остальное в учении сообщать своим сыновьям и сыновьям своего учителя, но никому другому. Обязуюсь изо всех моих сил и стараний выявлять и пресекать случаи брадилалии, логоневроза, дизартрии, ринолалии, тахилалии, афазии. Все, происходящее в стенах этого братства, я буду хранить в тайне и передавать только своим детям и детям своих детей. Клянусь!
- Братья! - произнес ректор, когда последние слова присяги отзвучали под сводами зала. - Теперь вы имеете право знать. На это у вас уйдут годы. Что вам хочется узнать в первую очередь?
Новоиспеченные логопеды мялись и переглядывались.
- Что ж, братья, - произнес Восленский, кивая, - тогда слушайте. Я расскажу вам, кто такой Тарабрин.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
У здания столичной логопедической коллегии было пять входов. Один, центральный, предназначался только для работников коллегии. Другой, поменьше, рядом с главным входом, был устроен для курьеров и почтальонов. Третий, в левом крыле здания, предназначался для кандидатов. Он вел в узкую длинную, как коридор, комнату без сидений, которая во все дни была битком набита кандидатами, ждущими своей очереди на комиссию. В правом крыле здания была устроена подъемная железная решетка, которая поднималась один раз в месяц, - то был вход для речеисправителей.
О пятом входе никто не знал, потому что это был вход для посетителей. Его постоянно переносили: то где-нибудь на задах здания переделывали окно в дверь, которую через пару недель заколачивали, то устраивали вход через пожарную лестницу, то через захламленный подвал, то через помещение охраны, куда пускали только по предъявлении особого документа - не паспорта, не водительских прав, не военного билета, не пропуска, не удостоверения личности, не служебного удостоверения, а особого, заверенного нотариально, документа, форма которого была уже утверждена, но, как выяснялось на входе, еще не согласована соответствующим контролирующим ведомством.
Заблукаев внимательно следил за перемещениями входа и скрупулезно отмечал очередное его местоположение в специальной книжке. Он знал, что в один прекрасный день ему понадобится этот вход, и времени на его поиски будет немного. За три дня до своего похода в коллегию он провел очередную рекогносцировку и узнал, что за день до этого вход опять перенесли. Теперь посетители могли попасть в здание коллегии только через окно на первом этаже. Перед зданием недавно начался ремонт теплотрассы, и вдоль фундамента была прорыта широкая и глубокая траншея. Через эту траншею была перекинута тонкая доска, которая упиралась в окно-вход. Прежний вход для посетителей был уже надежно заперт на огромный замок.
Заблукаев появился перед зданием Коллегии ровно в десять часов утра. Привычно обошел здание и уперся в траншею. Доска еще была здесь - но где же вход? Заблукаев подбежал к доске. Так и есть - окно-вход на том конце доски уже начали закладывать изнутри кирпичом. В проеме виднелись равнодушные лица строителей. Работа шла споро - еще минут пятнадцать, и вход исчезнет.
- Подождите! - отчаянно закричал Заблукаев, маша папкой. - Пустите меня в здание!
Работы по заделыванию окна остановились, и строители уставились на Заблукаева.
- А где ве ты раньфе был? - недовольно спросил один.
На это у Заблукаева имелся ответ.
- Приемные часы! Приемные часы! - прокричал он, потрясая папкой.
Строителям крыть было нечем, но так просто они сдаваться не хотели.
- Да ты уве не пролезефь!
- Пролезу! - настаивал Заблукаев, ступая на прогибающуюся доску. - Тут еще для двоих место!
- Ну, лезь, - уступили строители и добавили насмешливо: - Только в транфею не сковырнись.
Заблукаев осторожно перешел траншею по шатающейся доске, стараясь не смотреть вниз, словно там была пропасть, и уперся грудью в полузаложенное окно. Оттуда ему протянули руку. Он сунул в эту руку папку и, кряхтя, полез в узкий проем. С той стороны ему помогали - тянули за руки, плечи и голову, довольно нелюбезно. Через некоторое время он оказался внутри, весь в пыли и известке.
В комнате, чьем-то брошенном кабинете, было шестеро строителей. Работали только двое, а остальные сидели на старых стульях в углу и играли в карты. Их старшой обратился к Заблукаеву:
- Кулево есть?
- Не курю, - гордо ответил Заблукаев и осведомился: - Куда идти-то?
- А ты выходи, там разберефься, - ответили ему.
Но едва он вышел, как дверь за ним захлопнулась, и он оказался в длинном, без указателей коридоре с рядами одинаковых дверей без номеров. Заблукаев, поразмыслив, пошел направо и вскоре вышел к некой приемной, где за печатной машинкой сидела секретарша и читала газету. При появлении Заблукаева она бросила газету и бешено застрочила на машинке. Заблукаев подошел к ней и откашлялся.
- Вы к кому? - резко спросила она, поднимая лицо.
- Я вот с бумагами… - начал он объяснять, показывая папку.
- Проситель? - оборвала она его. - С обращением?
- Да, но…
- Вам в двести восемнадцатый. На третьем этаже, налево.
Он поблагодарил и отправился искать лестницу, но в середине коридора вдруг остановился. Минуточку, какой он проситель? И не обращение у него вовсе. Он повернул обратно, и вовремя - секретарша торопливо собирала бумаги и уже собиралась улизнуть. При виде него лицо ее вытянулось.
- Извините, - сказал Заблукаев, подходя к столу. - Я вообще-то не проситель, а посетитель.
- С жалобой? - снова прервала она его. - Тогда вам в двести первый. Третий этаж, направо.
- Нет-нет. Не с жалобой. У меня предложение.