– … Вы вошли в дом… вы видите комнаты и коридоры… Попробуйте описать то, что вы видите внутри…
– Я вижу черные, мрачные помещения… везде паутина, хлам… грязная посуда… кофейник, залитый перекипевшим кофе… на стене в прихожей висит велосипед… оцинкованное корыто… какие-то шкуры, салопы… везде пыль…
* * *
…Они подошли к дверце, которую, словно медаль за выслугу лет, с напыщенной зловещей важностью украшал громадный замок. Щербатый порылся в карманах и извлек зеленоватый ключ с множеством зазубрин.
– Ну, как? Не дрейфишь?
Сглотнуть. Вдалеке – дом, веранда, сказочная книжка с бородатыми великанами и гномами в колпаках. Отрицательно мотнуть головой.
Ключ в замке, щелчок. Дверная створка тяжела, но щербатый силен не по годам, он откидывает створку без видимых усилий.
Лестница ведет вниз, внизу – тьма.
* * *
– … Вы видите лестницу, ведущую в темный, сырой и холодный подвал… Деревянные ступени рассохлись… Но вы знаете, что именно там, именно в этом подвале сокрыто нечто важное для вас… нечто давно вами забытое, мешающее вам жить; нечто, с чем нужно раз и навсегда проститься… Вам придется сделать первый шаг… вы ступаете на первую ступеньку…
* * *
…Ноги двигались сами; мозг, не в силах принять подступивший кошмар, почти отключился. Под ногой скрипнуло.
– Быстрее. Чего ты ждешь! – донеслось сзади и сверху.
Еще шаг… еще… – и прогнившая трухлявая ступенька рассыпается в прах от давления. Он разом проваливается на целые две ступени вниз… и в этот миг дверной проем, окно в живой мир медленно закрывается. Ни щелки, ни лучика света; он бросается обратно наверх, слыша, как щербатый навешивает замок, но разрушенные ступени встречают его пустотой, ищущая стопа попадает в никуда… из кромешной тьмы на него кто-то смотрит. Он не знает, кто, он только чувствует взгляд.
* * *
– Еще один шаг вниз… Вы слышите скрип древнего дерева… вы превозмогаете себя…
Пациент побледнел. Лицо его покрылось испариной, руки сорвались в дрожь.
– Спокойнее… я с вами… Вам страшно, но вы знаете, что все, что вы делаете, необходимо… вы обязаны проникнуть в подвал… В подвале вы встретитесь с непроглядным мраком… во мраке вы нащупаете залежи давно забытого, ненужного мусора… многолетней грязи… Спокойнее… я веду вас… Вы погрузите руки в груды невостребованного барахла… вы будете рыться в истлевшей, могильной ветоши…
* * *
Назад! Любой ценой – назад! Если погибнуть – то только в порыве, в прыжке назад! Для этого – перенести центр тяжести на правую ногу… если бы перила!.. скорее…
От неловкого движения ступенька подается, слышится треск. Откидываясь назад, больно ударяясь спиной обо что-то, он летит вниз, круша все на своем пути выброшенными вперед ногами…
* * *
– Вы в подвале!
* * *
…Нога, неловко вытянутая, в поисках опоры упирается во что-то мягкое. И это мягкое внезапно разражается свирепым визгом и дергается в сторону… и ощущение этой мягкой податливости неожиданно живого чего-то, оказавшегося на месте предполагаемой тверди, ломает все представления о привычной почве под ногами… мир с воем, извиваясь, улепетывает из-под детских пяток… что-то глубинное, спрятанное в мозгу, электрической дугой связывается с удравшим предметом… И пусть крыса, сама не живая, не мертвая от страха, дрожит где-то в углу, – он находится уже вне этого мира, вне этого подвала; место, в которое он попал, настолько жутко и враждебно, что никаким криком, которым он заходится, не удается вернуть себя в прежнюю вселенную… и не слышно проворачивания ключа в замке… не видно перепуганного лица щербатого, которого скоро будут пороть… не видно взволнованных людей, на руках несущих что-то, бьющееся в судорогах, к книжке с бородатыми великанами.
* * *
Пациент, явившийся по поводу пустячного нервного расстройства, часто дышал, его глаза были закрыты, пульс бесновался. Погруженный в гипнотический сон, он был заперт в подвале наедине с потемками забытых душевных глубин.
Доктор молчал и, прищурившись, рассматривал напряженную, терзаемую ужасом фигуру на кушетке. В памяти доктора всплывали разные интересные вещи.
В частности, вспоминался ему некий щербатый сорвиголова, вспоминался сырой подвал с насмерть перепуганной крысой. Доктор живо помнил, как он сам, придя в сознание, обнаружил, что его перенесли на веранду и он сделался заикой. Его в дальнейшем затаскали по врачам, но без толку, заикание не исчезало. Оно прошло лишь много лет спустя, когда он сделался гипнотизером и психотерапевтом, вследствие чего обрел известную власть над людьми. А до того была школа, где его дразнили с утроенной силой – уже не за рейтузы, и в результате у него развился сильнейший комплекс неполноценности… и комплекс имел следствием то, что в первый раз у его носителя не встал, и рыжая разбитная девка оборжала его.
Доктор сказал:
– Теперь вы можете проснуться! Раз, два, три!
И ударил в ладоши.
Лежавший на кушетке человек разлепил веки и испуганно огляделся.
– Как вы себя чувствуете? – осведомился доктор.
– Н-не знаю, – произнес пациент, лязгая зубами и затравленно оглядываясь. – Мне что-то не по себе… какой-то омерзительный, липкий кошмар…
Доктор качнул головой.
– Плохо дело, почтеннейший. Боюсь, наши упражнения ни к чему не привели. Вам будет лучше сменить врача. Да-с! Можете встать!
Пациент, шалея, таращился, не узнавая, на свою давнюю жертву. Он тупо мотнул челкой и направился к двери. Доктор шепнул:
– Посиди, щербатый… посиди…
Тот, дрожа, остановился:
– Вы что-то сказали, доктор?
Доктор предупредительно выставил ладонь.
– Нет-нет, ничего особенного. Что? Ах, оставьте, вы мне ничего не должны.
© апрель 1992
© март-апрель 2008
Поэт и фермер
Попал я однажды в гости. Общество незнакомое, но люди душевные.
Среди прочих сидели Поэт и Фермер. Поэт был настоящий – изрядно седой, небритый, патлатый, в каком-то свитере и очках. Фермер тоже был не игрушечный: сухонький, крепенький, с бородкой, домовитый и обстоятельный, с приусадебным хозяйством.
Прямо они не спорили, да и вообще вели себя дружески, так как знали друг друга давно. Пикировались, скажем так, на грани. Еще немного – и перебор. Но обошлось.
Поэт, понятно, не умел вбить гвоздя, и Фермер не одобрял его образ жизни. Заговорили о яблонях. Всплыл некий общий почтенный знакомый-мичуринец.
Поэт, не самый специалист в садоводстве, пошел ва-банк:
– А знаешь, что он несколько сортов на одном корне выращивает?
– Как это? – не поверил Фермер.
– А так. Привой сразу на корни. Прошло немного времени – торчат стволы, все с новыми яблоками, – равнодушно отозвался Поэт. – Есть патент. Я видел…
– Но как же на корень? – Фермер качал головой.
– А вот так, ножиком надо ковырнуть.
Фермер был посрамлен. Поэт непринужденно парил, имея вид милостивый.
Чуть позже Поэт выпил еще немного и стал рассказывать про путешествие Афанасия Никитина. Начал-то Фермер, но Поэт перехватил инициативу, и вышла целая лекция.
Общество слушало, околдованное. Все разговоры прекратились. Поэт, сверкая очками, пел.
Он рассказал все-все, чего я не знал и не упомнил. Как Никитин поплыл с товаром не помню, куда, а там ему подсказали, что в Астрахани можно взять вдвое больше, и он поплыл дальше, но на месте узнал, что еще богаче будет в нынешнем Баку – поплыл и туда, да ограбили, и попал он к какому-то султану, и было у Никитина много драгоценностей. Назывались камни и сокровенные личные места, в которые их прятал Никитин прямо на себе – не помню, зачем; звучали соболя.
– Ты рядом шел, что ли? – вскипал Фермер, ерзая на месте.
У него была своя версия и дальше он лишь иронически улыбался.
Поэт продолжал. Никитин отправился в Эфиопию, а из нее пешком дошел до Смоленска.
Фермер даже подпрыгивал и махал руками.
– Ну все, все! Никто уже не слушает!
На Фермера зашикали, Поэт рассказывал дальше о том, как Никитина уговаривали показать драгоценности Папе и возглавить крестовый поход, но тот отказался и вскоре вовсе исчез, так что царь Иван Васильевич его искал, да не нашел.
Досказав, возбужденный Поэт сорвался с места и вышел курить.
Все были потрясены. Познания Поэта в купеческом мастерстве, тонкостях разнообразных сделок, драгметаллах и соболях поражали.
Фермер, которому не дали высказаться, сидел, полный горького сарказма.
– Ну, скажи свою версию, за чем этот Никитин поплыл, – сжалились над ним.
Фермер отмахнулся.
– Да я ничего, – сказал он и продолжил серьезно, но как Настоящий Поэт. – Ему сказали, что в том краю находится Край Света. Стоит стена, а Край – за ней. Вот он и поплыл посмотреть.
© март 2013
Пята
В семь часов вечера, когда стол был накрыт, раздался хруст, и прямо в тарелку с медом упал кусок потолка. За ним посыпалась труха – щепочки, какая-то солома, клочья войлока и пара паркетин. Одна паркетина задела стакан, по счастью пустой, и опрокинула его.
В образовавшуюся дыру провалился здоровенный башмак: весь в нечистотах, с обкусанными шнурками.
– Приплыли, – сказал Михайла Потапыч, поспешно снимая со стола бутылку, чтобы не дай бог. – Эй!
Мишутка полез под стол. Настасья Петровна подбоченилась:
– Вот те раз, – протянула она. – Не иначе, кто-то рассердился и топнул.
Башмак отчаянно бился в отверстии. Наслоения отваливались крупными пластами и падали на скатерть. Михайла Потапыч пошел за шваброй, чтобы колотить в потолок.
– Там старушка живет, – подал голос Мишутка. Он осмелел и высунулся из-под скатерти.
– Какая же это старушка, – с сомнением молвила Настасья Петровна. Задрав голову, она подслеповато щурилась.
Михайла Потапыч, благоухая вечерним спиртом, вернулся со шваброй в руках. Он сдвинул стол, остановился под башмаком и стал выбирать участок понадежнее, для удара.
– Это кто-то чужой, – Настасья Петровна придержала его за плечо. – Забрался в квартиру и провалился. Сходи, позвони.
– Папочка, не ходи! – закричал Мишутка. – Он тебя застрелит!
– Ну, сейчас, – буркнул Михайла Потапыч, положил швабру поперек стола и вышел из комнаты. Башмак елозил, уничтожая побелку носком.
– Хорош хулиганить! – крикнула Настасья Петровна. – Ты посмотри, что наделал!
Красная и разгневанная, она качнулась. Налила себе полстакана и выпила, не отрывая глаз от башмака.
– Надо в милицию позвонить, – догадался Мишутка. Он уже полностью вылез и перебрался в дальний угол гостиной – на всякий случай.
– Я тебе позвоню, – рыкнула мама. – Старушка в больнице, – вспомнила она вдруг. – Отравилась выпечкой. Скорее всего, в квартире вор.
– Или серый волк, – согласился Мишутка.
Вошел озабоченный Михайла Потапыч.
– Никто не открывает, – сказал он мрачно. – И дверь заперта.
– В милицию звони! – не унимался малыш.
– Ну да, конечно, – саркастически хмыкнул тот. – Мы тут кривые сидим, а милиция приедет. Нет уж, мы сами попробуем.
– Надо бы в домоуправление, – Настасья Петровна уселась на диван и несколько непоследовательно включила фигурное катание.
– Там давно никого нет. Ночь скоро, – Михайла Потапыч ударил шваброй в потолок. – Эй! Гражданин хороший! Убери свою ногу!
Башмак провернулся по часовой стрелке и беспомощно замер.
– Надо его чем-нибудь, – сказала Настасья Петровна, следя за оценками: шесть-ноль, шесть-ноль, шесть-ноль.
– Ну так разуй его, гада! – Михайла Потапыч взял скатерть за углы и сгреб со стола единым узлом, вместе с посудой. Потом налил себе и выпил, успокаиваясь с каждым глотком. – Ты мне ремонт сделаешь, – пообещал он башмаку.
Настасья Петровна принесла тряпку, придвинула стул.
– Может, расковырять дырку побольше?
– Чтобы совсем обвалился?
Та обхватила ботинок тряпкой. Ступня напряглась. Настасья Петровна вынула ножницы и разрезала шнурки. Сняв обувь, состригла носок.
– Дай мне! – попросил Мишутка. – Я с ним поиграю.
– Мало у тебя своего дерьма! Пошел отсюда!
Держа башмак на вытянутых руках, Настасья Петровна понесла его к мусорному ведру, но Михайла Потапыч остановил ее.
– Не вздумай выбросить, это же улика. Мало ли там что – кровь, волосы…
– Да какие тут волосы! – Настасья Петровна сунула башмак мужу под нос. Тот отвел ее дородную руку:
– Положи в сортире. И принеси мне что-нибудь острое – шило или гвоздь.
Сказав это, Михайла Потапыч запрокинул голову и посмотрел на ступню, рассчитывая на ответ. Ступня безучастно свисала. Она была огромная и грязная, в натоптышах и мозолях, с варикозными узлами и черными слоистыми ногтями. Ногти загибались ороговелыми козырьками. Подошва казалась каменной.
– Щас, – сказал Михайла Потапыч.
Он взобрался на стул и кольнул подошву гвоздем. Ступня вяло дрогнула.
Тогда Михайла Потапыч размахнулся и ударил всерьез.
Ступня рванулась вверх – напрасный труд: она безнадежно застряла.
– Не нравится! – воскликнул Михайла Потапыч.
– Руками не трогай, – предупредила Настасья Петровна. -
Смотри, она вся в лишаях.
Гвоздь взметнулся:
– Уматывай!
Ступня стала биться, на Михайлу Потапыча капнуло кровью.
– Так дело не пойдет, – тот тяжело, по-медвежьи, спрыгнул на пол и направился в кладовку. – Сейчас я ее паяльником нагрею. Выскочит, что твоя пробка.
Мишутка соорудил петлю, ловко набросил на ступню и повис, болтая ногами.
– Мама, тарзанка! – заголосил он. – Качели!
Крепление хрустнуло. Веревка соскоблила слой накипи, открылась надпись: "они устали" – синяя татуировка.
– Слезай, пока потолок не обрушил, – сказала Настасья Петровна. – Большой уже, а не понимаешь простых вещей.
– Повеситься можно, если веревка замотается, – подхватил Михайла Потыпыч и включил паяльник. Идея показалась ему забавной, и он задержался. – Повеситься на чьей-то ноге. Вот так штука.
Он озабоченно вздохнул, взгромоздился на стул, который уже начал поскрипывать.
– В армии у нас делали "велосипед", – сообщил он Мишутке. – Вы еще не пробовали в лагере? Вставляешь спички промеж пальцев, головками наружу, и поджигаешь. Они догорят, а он ногой трень-брень, трень-брень.
– Ну, а мы… – он не договорил и приложил паяльник к углублению, не самому грубому месту.
Ступня не шевелилась и торчала. Она смахивала на кляп в уродливом рту.
– Уснул он, что ли? – Михайла Потапыч надавил сильнее.
Настасья Петровна зажала нос.
Нога покоилась, как была, напоминая уже не кляп, а нераспознанный знак свыше.
– Точно, уснул.
Весь вечер они занимались ступней. Резали ее, стригли, жгли, кололи.
Улеглись спать.
…Утром явился милиционер, привел с собой слесаря. Михайла Потапыч и Настасья Петровна пришли понятыми. Мишутку не взяли, и он в отместку спешил натешиться над стопой, пока она не исчезла.
Взломали дверь. В старушкиной квартире никого не было. Повсюду лежала пыль, и ходики остановились.
Посреди гостиной из пола торчал огрызок ноги. Вокруг виднелись кровавые пятна.
– Вот зверь, – ужаснулся милиционер. – Настоящий зверь, матерый. Перегрыз конечность и ушел. Знаешь, как они делают? – он повернулся к Михайле Потапычу.
– А как же, – отозвался Михайла Потапыч.
– Они, – сказал милиционер, – себе могут лапу откусить, которая в капкан попала. Вот как оно бывает. Сволочь, уголовник.
– Ничего человеческого, – согласилась Настасья Петровна.
© март – апрель 2004
Багаж
Дама сдавала в багаж:
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картину,
Корзину,
Картонку
И маленькую собачонку.
С. Я. Маршак
– Уважаемая коллегия!
Я сознаю меру ответственности, которая возложена на меня как на лицо, уполномоченное выступить перед авторитетной аудиторией, каковую имею честь видеть в вашем лице. То есть в ваших лицах. Тема слишком деликатна, чтобы я ограничился лаконичным перечислением нарушений, выявленных возглавляемой мною Комиссией. Затронуты интимные сферы. Я отдаю себе отчет в том, что нахожусь в обществе людей слишком занятых и не имеющих возможности вникать в технические подробности дела. Здесь присутствуют представители самых разных специальностей, порой ни в чем не соприкасающихся с предметом нашего сегодняшнего рассмотрения. Это правильно. Свежий взгляд. Поэтому я позволю себе вкратце напомнить основные принципы Перемещения, которое многие по привычке, укоренившейся благодаря чтению беллетристики, ошибочно именуют Нуль-Транспортировкой. Обнуление на Старте, как известно, не имеет ничего общего с гиперпространственными фантазиями, так что мы всячески уклоняемся от использования жаргонизмов, намекающих на известную неоднозначность процедуры в смысле гуманизма и этики.
Итак, Перемещение, столь широко утвердившееся в нашей обыденной жизни, заключается в следующем. Молекулярная структура пассажира считывается в кабине А, находящейся в пункте А, и там же подвергается оцифровке. Информация передается в кабину Б, находящуюся в пункте Б, куда желает переместиться пассажир. Кабина Б оснащена биологическим генератором. Он полностью восстанавливает индивида – точнее говоря, воссоздает, сохраняя достоинства и изъяны, личность, воспоминания и прочее. Исходный пассажир, оставшийся в кабине А, мирно спит. Когда в кабину А поступает сообщение о благополучном завершении процесса, оригинал уничтожается. В самом копировании нет ничего неестественного; любой человек натуральнейшим образом копирует себя самого, и в этом, собственно, и заключается его существование; повинуясь программе, он множит себя, словно под копирку, и чем больше копий, тем хуже оттиск, и так продолжается, пока он не умрет. Почтовое копирование – калька с естественного процесса. Но это справедливо лишь для случаев, когда не происходит злонамеренного вторжения, которое есть патология, а патология никогда не отменяет норму.
Все мы не раз пользовались этим удобством, и всем нам очевидна логичность заключительной процедуры. Мы не можем множить сущности без необходимости, иначе на Земле не останется свободного места, не говоря уже о проблемах нравственного характера.
Но полностью исключить последние нам не удается.
Речь идет о Багаже.