Новостройки в этом поселении казались болезненной сыпью на коже сказочного существа, которое впитало в себя сонный помещичий быт девятнадцатого века и дикий областной коммунизм. Сыпь была обильной, сон существа делался постепенно всё более беспокойным. Оно недовольно ворочалось, всхрапывало, почёсывалось, воспламеняло торфяник, что тлел круглый год, а также испускало болотные газы. Нам нужно было позаботиться о ночлеге, но мы не позаботились. Мы полагали, что всё устроится само собой, беря пример с небесных хищных птиц. И для начала завернули на привокзальный рынок.
Разумеется, на рынке тоже царило затишье. Не могло быть и речи о том, чтобы прямо здесь напасть на кого-либо из продавцов и покупателей, для этого нам стоило навестить мирные, беспечные палисадники. Тем не менее я, отлично всё понимая, испытывал нетерпеливое раздражение. Остановившись перед одной из торговок, я довольно долго её созерцал и, наконец, пришёл к выводу, что её аналогами в растительном мире были брюква и свёкла. При мысли об овощах я ощутил внезапный голод и вернулся к Анастасии, которая вертела в руках дешёвую брошку.
"Надо перекусить", – я обратился к ней без всякой задней мысли, подразумевая насыщение в одном из местных кафе. Она недоумевающе улыбнулась – дескать, надо – что тут говорить? и так понятно. Меня поразило, сколь радикально поменялись наши пищевые приоритеты, поскольку было очевидно, что моя подруга подумала совсем о другом.
"Я говорю об обычной еде", – уточнил я сдержанно. На лице Анастасии написалось секундное непонимание, но вот, в конце концов, дошло, и она согласно кивнула. Я порылся в карманах, вынул деньги, сосчитал. Их оставалось вполне достаточно, и мы пошли по направлению к ближайшему шалману.
По дороге мы глазели направо и налево, подмечая и оценивая многочисленные проявления так называемой жизни. Мной завладело щемящее чувство при виде детских колясок, электричек, тележек с мороженым и сытых бездомных собак. Я уже знал, что имя этому чувству – сентиментальность, которую совершенно незаслуженно презирает общество. Ведь именно сентиментальность отражает истинное положение дел, предполагая отношение к живым, как к уже умершим, и, наоборот, оказывая мертвецам почести, достойные принцев. Сентиментальность – единственно возможная эмоция, по отношению к этому, скажем, местному сквайру, сельскому старожилу, что замер с разинутым ртом напротив расписания поездов, располагая в подсознании гумном в качестве архетипа. Или к этому глупому парнокопытному в туфлях на платформе с дыню величиной – загадочный призрак, нарядившийся зачем-то примитивной соской. Может быть, укусить? Но я пока ещё имел в себе силы сдерживаться, и мы с Анастасией прошли мимо.
Когда до кафе осталось не более ста метров, я шепнул:
"Расходимся".
Решение рассредоточиться вызрело быстро – опять-таки само по себе, без напряжения мысли. Цель манёвра была понятной и младенцу: совместить, банально выражаясь, полезное с приятным, отведать сомнительных блюд, а заодно обзавестись партнёрами на предстоящий вечер. Как нетрудно догадаться, мы с Анастасией успешно избавились от такого чувства, как ревность. Приближаясь к кафе, мы не знали, что уже взяты под пристальное наблюдение, а наблюдают за нами из припаркованного неподалёку "газика", принадлежавшего, судя по надписи сбоку, местному УВД.
Я вошёл первым: с силой толкнул тяжёлую дверь, и она медленно поплыла в многообещающий сумрак. Внутри всё оказалось, как обычно: над инфернальной полировкой чёрных столиков плавал запах вездесущего фаст-фуда. Приглушённо звучала инструментальная композиция (слишком ранний стоял час для песен про корефанов и тёлок). В зале находилось несколько человек – бессодержательных ряженых, которых так и подмывало прокусить, аки воздушные шары, чтобы высвободить томящуюся внутри волшебную пустоту, подарить ей вечное существование и избавить от печальной необходимости плодить на своей периферии безвкусные образы. Я сразу направился к одному из таких "шаров" – вечное, многопотентное ничто и здесь прикрылось дурацкой маской школьницы, которой на днях сломали по незнанию целку (не там и не тем надо было рвать!) и которая после этого явилась сюда в поисках дальнейших приключений. Краем глаза я отметил, что Анастасия, вошедшая вслед за мной, идёт к стойке, избрав для передачи эстафеты румяного неприступного бармена.
"Позволите? " – спросив у школьницы разрешения сесть, я тут же сел напротив, не дожидаясь этого разрешения и абсолютно в нём не нуждаясь.
Девица прекратила своё идиотское сосание, выпустила изо рта соломинку и ошарашенно уставилась на меня. Я вскинул брови, изображая галантное удивление:
"Что-нибудь не так?"
"А вы нездешний? " – спросила девица с опаской, не поддающейся логическому объяснению.
"Да, – ответил я легко и откинулся на спинку кресла. – Я приехал издалека. Путешествую автостопом. Не приходилось?"
Та, не говоря ни слова, покачала головой и смотрела на меня с прежним выражением на лице.
"Вас угостить?" – произнося эти слова, я невольно вспомнил первую встречу с Анастасией, и в душу мне закралось намерение повторить свои действия с точностью до мелочей. Разница была лишь в том, что тогда, за столиком летнего кафе, я не отдавал себе отчёта в происходящем. Но эта разница не значила ровным счётом ничего. Я считал, что того, что стало известно Анастасии, достаточно для самостоятельного продолжения эстафеты, и, исчезни она сию секунду, это нисколько меня не тронет.
"Вы знаете, как у нас принято? " – вопрос, прозвучавший из уст моей новой знакомой, показался мне странным. Сказать по правде, я вообще не понял, о чём она говорит.
"У нас такой порядок, – сказала девица с ноткой победного, зловещего превосходства. – Общий расклад: человек был, человек пропал, человека нашли. А наш расклад – человека не было, человек появился, человека не стало".
"Очень интересно, – отозвался я, и мне действительно стало интересно. – Нельзя ли поясней?"
"Можно", – послышалось у меня из-за спины. Я полуобернулся и увидел, что рядом мается детина в милицейской форме.
"Старший оперуполномоченный Уестественко, – детина махнул рукой, указывая на милицейскую кепочку. Это, по-видимому, должно было означать, что он мне козырнул. – Пришлый?"
Я пожал плечами и подумал, что обычно в таких случаях пользуются словом "приезжий".
"Да, я нездешний", – сказал я вежливо и кротко.
"Документы попрошу", – Уестественко протянул ладонь. Я отдал ему паспорт, и оперуполномоченный, даже в него не заглянув, отправил документ к себе в карман. Тут раздался ужасный, пронзительный визг. Визжали возле стойки; я увидел, как два пассажира из милицейского"газика" крутят руки Анастасии и тащат её к выходу. Бармен с довольным лицом наблюдал за сценой. Анастасия со змеиной ловкостью изогнулась и впилась зубами в запястье одного из сержантов; второй схватил её за волосы, давно уже не белые, а пегие, и оторвал от напарника, потом съездил ладонью по глазам.
Уестественко кашлянул и взял меня за плечо.
"Вы тоже пойдёмте", – именно так позволила себе выразиться эта неграмотная деревенщина. Я с сожалением подумал о творческой неудаче того вакуума, что таился под мундиром и создал столь непривлекательную, тупую персону. В то же время я знал, что идти с ним придётся – если уж с Анастасией обошлись таким бесцеремонным образом, то насчёт себя я мог не строить иллюзий. Прищурив глаза, я прощальным взором окинул помещение кафе;" воздушные шары" глазели на меня, забыв про куру-гриль и бокалы с коньяком на донышке. На миг я прикрыл глаза полностью, воображая земной шар с континентами и океанами – вот кого неплохо было бы продырявить, чтобы раз и навсегда покончить с этими назойливыми неясностями, с этими утомительными странствиями… Меня грубо подтолкнули, я встал и пошёл.
Городок был мал, да удал: в нём была своя собственная тюрьма.
Судя по разговору, который состоялся у нас с Уестественко, мне недолго придётся в ней находиться.
Он привёз меня в дежурную часть, где на протяжении трёх часов оформлял разнообразные бумаги. Потом, облегчённо вздохнув, завёл в какую-то каморку и пригласил посидеть на стуле. Я попросил разрешения закурить, возражений не последовало. Тут какой-то хорёк сунулся в дверь, зыркнул в мою сторону и заметил испуганным шёпотом:
"Божий дар, товарищ лейтенант! Предназначение!"
"Ну и что, что Божий дар? – огрызнулся Уестественко. – Ходит и кусается!"
Шептун отпрянул и аккуратно притворил дверь. Я повнимательнее, исподлобья взглянул на моего тюремщика.
"Выходит, вы знаете, – молвил я, и в тоне моём сквозило недоверие. – Откуда же?"
"Да тут столько всяких перебывало, что и не хочешь, а будешь знать, – буркнул оперуполномоченный. – Когда прицельно ищешь пришлых, поневоле начинаешь вникать".
Он уселся за бедняцкий стол, сунул в рот сигарету.
"Что это у вас за история с пришлыми? " – спросил я не без высокомерия. Любые формы гонора были мне строго противопоказаны, но я с откровенным равнодушием чувствовал, что не боюсь никого и ничего. Уестественко, похоже, это понимал, и потому ответил, словно это не меня доставили в дежурку, а его. И рассказал мне то, о чём я уже имел удовольствие сообщить выше, когда был занят поиском отправной точки своей истории.
"И показатели у нас совсем не плохие, – сказал Уестественко в заключение. – Понятное дело, без помощи граждан не обходится. Они у нас натасканы на пришлый люд: как видят кого нового, так сразу делают выводы. И ставят в известность нас. Так что и рук, случается, не хватает".
"Почему?" – спросил я, предчувствуя ответ.
"Что – почему?"
"Почему они ставят вас в известность?"
"Эстафета, – ответил мне Уестественко и подмигнул. – Думал, ты монополист? Напрасно. Так что на прощание могу тебя утешить: всё будет по высшему разряду. Ситуация под контролем, и дело в надёжных руках".
… Вскоре, когда стало ясно, что говорить больше не о чем, наделённые властью призраки – те же"шары" – отвезли меня в камеру. Про Анастасию мне ничего не удалось узнать, но я догадывался, что её постигла такая же участь. Оставшись один, я, за неимением лучшего занятия, предался воспоминаниям, а также поверхностному анализу, поскольку не чувствовал себя способным на глубокий. Отчаянно хочется вцепиться в чью-то шею или, на худой конец, в то же запястье, но этой возможности я лишён – похоже, что навсегда. Но одна мысль меня всё-таки согревает – точнее, не мысль, а бесследное исчезновение жалости к пленённой, обречённой на кукольную жизнь вечности. Без этой жалости чувствуешь себя гораздо легче, и даже наполняешься радостью, когда вспомнишь, что судьбы мира не будут отданы на откуп произволу, и дело так или иначе будет делаться, а кто уж там и как передаёт товарищу палочку – не самое главное. В конце-то концов.
© апрель – май 1999
Я хочу снять пиджак
Я всегда получал, что хотел.
Вот как было однажды: я надел теплый, толстый пиджак в елочку и отправился по делам. Через десять минут мне стало ужасно жарко, я вспотел. Но все-таки шел, как был, в пиджаке.
Наконец, я решил его снять. Даже президенты снимают галстуки! И пиджаки. Живо представив, как я пойду себе в белой рубашке с короткими рукавчиками, а летний ветерок начнет выхолажвать все, что нагрелось в пиджаке, я пришел в восторг. И снял пиджак.
И тут же подумал: вот же дело! хочу – и готово. Стало так здорово, что зачесался лоб, и с каждым шагом зуд усиливался, пока не сделался нестерпимым. Я свернул в подворотню. После тщательного обследования до меня дошло, что, судя по всему, у меня проклевывается третий глаз. И правда, это был он. Я с ним здорово намучился.
Дополнительное око портит лицо. Душа облагораживается, но к вечеру мне пришлось начесать челочку. Вышло сносно, и я, приняв успокоительное, лег спать.
На следующее утро глаз прорезался до конца, и я с удовольствием рассматривал в зеркале голубую радужку. Два старых глаза у меня зеленые, и я радовался разнообразию. Глаз смотрел поверх меня и не мигал, потому что ему было нечем.
Я порылся в кладовке и нашел шерстяную шапочку. В ней, конечно, я буду выглядеть не очень выгодно – в разгар-то лета! Но все-таки шапочка лучше, чем ничего. Я натяну ее на лоб и буду так ходить по моим делам, а дома – снимать. Глазу придется несладко, шапочка натрет яблоко, и вообще он пересохнет. Но может быть, и нет. Я не сразу понял, что третий глаз не умеет плакать и не нуждается в добавочном увлажнении. Он не злой и не добрый, прекрасно переносит зной и стужу, но вот соринки, к сожалению, в него попадают так же, как в обычные глаза. Особенно, если елозит шапочка.
Как-то раз я обратился к своей подружке с просьбой вылизнуть мне соринку, как это принято у близких людей, и даже заранее поблагодарил за содержащийся в слюне целительный лизоцим, но она сбежала.
Я после этого долго закапывал в глаз альбуцид.
Этот случай – исключение. Я не так глуп, чтобы кому-то сказать, потому что запрут.
Шапочка раздражала слизистую и порождала косые взгляды, а глаз требовал маскировки, и я поочередно отверг темное очко, пиратскую повязку и бинт. Наконец, я приобрел широкополую шляпу на два размера больше, которую можно было нахлобучить по самые брови. Под шляпой образовывался небольшой зазор, и глаз мог дышать и разглядывать подкладку. Он больше не травмировался.
Потом я сообразил, что вот уже четыре недели являюсь Иисусом Христом, Магометом, Гаутамой Буддой, Аллахом и Иеговой в одном лице, и даже кем-то еще, но кем именно, я не разобрал. А мой город окончательно перестал быть Колыбелью Революции и превратился в Рождественские Ясли. Оказалось, что я Маленький Бог, который, тем не менее, может все в отведенной ему вселенной. Эта вселенная не такая уж маленькая и вмещает все, о чем только может помыслить человек, и много больше – то, что он повадился называть Неизвестным и Абсолютным.
Это, разумеется, еще не все, что есть на свете, но остального человеку вообще не понять.
Я сделался прост, как три рубля, и еще как дитя. Поэт по фамилии Пастернак не понимал, что неслыханная простота не есть ересь. Наоборот.
Я давно подозревал, что мир хорош.
Мне стало ясно, что вокруг выходило по-моему лишь оттого, что я этого хотел. В конце концов, даже Захер-Мазох развился на житиях святых, которые он читал под одеялом с фонариком.
А я-то недоумевал: отчего вокруг так замечательно? Теперь я понял. Никаких недочетов! Кто осмелится мне возразить? Сначала вынь бревно из своего третьего глаза. Как вынешь – изволь, возражай на мою соломинку.
Помню, как вечером я утучнился обильной трапезой, посмотрел новости и вновь поразился, до чего складно идут дела.
Например, в Казанский Собор прибыло новое Сияние весом сто семьдесят килограммов и три с половиной метра в диаметре.
Разбился вертолет с президентом Соединенных Штатов. Я мигнул, и его не стало.
На Московском Пивном фестивале разгулялся только что выбранный Воевода Хмель. Вот бы кого на царство! Потом, все потом. Пока что я сидел и забавлялся, переключая каналы. По одной программе шла таблица умножения, по другой – Менделеева.
По третьей показывали эротический дрочиллер. Сплошная гармония!
Сперва меня удивляло, почему мои желания исполняются загодя – до того, как я чего-нибудь захочу. Но после я догадался, что хочу этого незаметно, бессознательно, в естественной божественной потенции, и мысль моя сразу же воплощается.
Конечно, в этом было маленькое неудобство, но что я мог сделать с угодливым и послушным миром?
Я набросал кое-какие мысли, подробно описал свою историю и, ничем не рискуя, отнес в журнал. Мне обещали, что перешлют мой отчет в газету "Аномалия". Я увидел, что это хорошо.
Я буду тайно бродить среди людей, меняя пиджаки и шляпы, в нирваных носках; буду заниматься благоустройством человеческого общежития. Хотя, казалось бы, куда благоустраивать? На углу продают свежий хрычин. На базаре, если верить ценнику, есть "картофля молодая" и "ножки свинное". В плакате с рекламой кетчупа "пикадор" для пущей вкусности закрашены две средние буквы. Школьный буфет, в котором я вот уже десять лет маскировался под разнорабочего, ломился от пирожков "октябренок". Мир был чудесен, и я жалел об одном: о смиренной невидимости добрых слуг, которые на лету схватывали мои помыслы.
Раз в неделю я испытывал экстаз в благоговейной позе.
Однажды я, как мудрец, усмеялся печенью, прежде чем надкусить.
В другой раз меня, повинуясь моей невысказанной воле, уволили из школьного буфета, обвинив в каком-то несоответствии. Меня! Они не посчитались даже с тем, что я победил в их же конкурсе "Человек Года", в номинации "Человек Слова и Дела", я получил тогда призы: ирис и папоротник в маленьком букете, грамоту и брелочек-иконку "Св. Илия Пророк".
Разумеется, это оскорбление было мной предусмотрено. Должен же я разряжать созидательный гнев! Это верно, что я лично инструктировал гурий в райских кущах. Но верно и то, что я заключил – не помню только, куда – Левиафана. Вечером завхоз сломала ногу, и мне было отмщение.
А потом потянулись первые динозавры.
Один попался мне на улице, и я решил, что это рекламный трюк. Но позже узнал из новостей, что нет, не трюк, в городе действительно появились ящеры, и никто понятия не имел, откуда они взялись.
Когда выяснилось, что одновременно с их появлением начались исчезновения, но только уже людей, поднялась паника.
Всем было ясно, что динозавры жрут горожан.
Среди них водились разные, но не самые из самых. Встречались, в основном, протоцератопсы, птеранодоны и диплодоки. Тираннозавры считались редкостью.
Чудовища обнаруживались в учреждениях и частных квартирах, которые только что были заняты несчастными жертвами.
Когда я секретно посетил жакт, меня встретили рыком и неуклюжей возней. Столы и стулья были разломаны, дверь висела на петлях, а на лестничной площадке постукивал хвост, который не поместился в конторе.
На ящеров устроили охоту, но те оказались очень ловкими, несмотря на значительный рост (а росли они быстро). Они, вероятно, уходили проходными дворами и прятались в подземных коммуникациях. Это было просто удивительно, потому что ни один из них не смог бы протиснуться в люк.
Я знал, что дело во мне, но никак не мог разобраться в своих желаниях.
Однажды ко мне явились мои Чоханы-Будды. Это были полубожественные сущности типа архангелов, служившие проводниками моей воли.
Я отдыхал в кресле, когда они пришли.
Получив дозволение говорить, Чоханы-Будды сказали мне, что они, вообще-то, прилетели к нам с других планет Солнечной Системы. Они объяснили, что являются специальными представителями этих планет, по одному от Меркурия, Сатурна, Юпитера, и так далее. Я удивился, потому что напрочь забыл об этом, видимо, очень давнем своем замысле.
Не показывая моего замешательства, я спросил, что им нужно.