Оно так и тянулось, три раза в неделю: взять в церкви судки с обедом, обойти троих подопечных по соседству. Один был задумчивый бородатый парень без обеих ног, вся маленькая квартира была завешана карандашными эскизами; другая – тихая интеллигентная старушка в квартире, заставленной мебелью времен ее юности, с книгами и фотографиями давно ушедшей семьи. Они готовы были поить ее чаем, благодарить, они, извиняясь, просили купить какую-то мелочь и всё норовили всунуть бумажку "без сдачи": ничего-ничего, у меня пенсия, у меня картину недавно купили. Парень подарил ей ее портрет, и отказался брать деньги, старушка предлагала книги из своей библиотеки, только Катя едва успевала читать по специальности, ну, и духовную литературу немного. В общем, не до всемирных пожелтевших шедевров.
И только Железная Глафира принимала ее помощь как должное, на пороге давала задание: "в той раз стирального порошку купи, да яблок полкило". А потом придирчиво осматривала каждое яблочко, и что только надеялась разглядеть: "червивые, небось?" – и не верила, что теперь червивых не бывает, брызгают их какой-то химией. А уж о деньгах и говорить нечего! Катя называла ей треть, четверть цены, и Глафира, давно не выходившая в магазины, только охала: "Ты где ж такую напасть нашла-то, Катерина? В спермактере этом, что ли? Так моёй пенсии на его не напасёсся, ты б на рынок съездила, чо ль, или в молочном на углу!"
И бесполезно было говорить, что молочный давно превратился в меховой салон, а до ближайшего рынка отсюда час езды в одну сторону. И что в супермаркетах цены теперь едва ли выше, чем в бывших этих молочных-булочных, давно превратившихся в продуктовые бутики, словно на Елисейских полях. И что вообще проживание пенсионеров в пределах Садового кольца теперешней экономической ситуацией не предусмотрено.
Терпела, глотала, отдавала собственные деньги (а много ли их у аспирантки?), да не то было обидно даже, а вот это подозрение, что шикует она на старухины деньги, не бережет их. Так и во всем.
Сначала она пыталась как-то поговорить с Глафирой, спрашивала ее о молодости, о войне – та отвечала вяло, односложно, по заученному. Один раз только, когда на масленицу напекла их приходская группа милосердия всем по паре блинчиков, разговорилась Глафира, какие блины мамка в детстве пекла, да как они в девках на вечорки ходили, да какая речка у них хорошая была и леса грибные. Тут только пробило ее на живое, человеческое, и Катя было уж порадовалась, стала расспрашивать, но Глафира от разговора с непривычки быстро устала, свернула на продукты, да на свое, родное: "Сметана была – ложка стояла. Не продают больше, без Сталина-от…" И Катя осеклась. Не хотела больше даже заикаться об этом.
Она уж и старшей по группе милосердия жаловалась, Галине, миловидной женщине за сорок, пережившей, видно, многое. "Да уж, Катюш, – улыбнулась она, – так ведь это самое трудное, самое главное. Легко помогать, когда тебе за любой чих спасибо говорят. А ты попробуй вот так, с неблагодарными, злыми – ну совсем как Христос с нами. Вот это уже по-настоящему. Ты ее полюбить, конечно, сразу не сможешь, но ты просто потерпи. Ты представь себе, она же воевала, партизанила, хоть и недолго – значит, и за нас с тобой жизнью рисковала. Ну что нам теперь, трудно потерпеть? Она так вообще уже в маразме, не видно разве: молодость свою помнит, а какой год на дворе да кто у нас сейчас страной правит, и понятия не имеет".
Права была Галина, ой как права. А все равно терпеть было трудно. Нет, стиснув зубы, конечно, можно. Но ведь не хотелось так. С открытой душой надо, искренне, – уверена была Катя. Она и с батюшкой говорила, и с подругами, и все уверяли ее, что не в чувствах дело, над ними мы не властны. Но помогает она старухе, делает за нее всё – вот это главное. А там ответ каждый за себя держать будет, не за соседа и не за Сталина.
Катя часто представляла себе, как это будет. Представляла – и боялась. Что не будет ее долго, на каникулы, например, уедет, и не найдут замены. А потом вернется, и вечно будет себя корить, что это из-за нее, раз не пришла. И еще думала – где, как, когда найдет ее. И что будет потом делать. И какой будет запах, и как трудно будет поднимать это грузное тело, которое и сама баба Глаша уже передвигала с трудом. Еще ведь и обмывать… И главное, не примирившись, не сказав того, что могла бы. Гнала Катя от себя эти мысли: как можно, все-таки человек! – но избавиться от них не могла.
А вышло все просто и скоро. Открыла своим ключом дверь, предварительно позвонив, как всегда, чтобы дать о себе знать, и не услышала обычного "Катерина, ты, чоль?" Как будто кто другой станет к ней ходить.
Неотозвавшаяся баба Глаша лежала в кровати, спокойная, легкая, будто даже просветлела. И видно было без пульса, без дыхания, что да, этой вот ночью, не просыпаясь – каждому бы так легко в отмеренный срок. Словно готовилась, чтобы поменьше хлопот ей, Кате… Она закрыла бабе Глаше глаза, подержала руку на мраморном ее лбу, присела на краешек кровати.
– Баба Глаша, баба Глаша…
Не успела, или просто не смогла ничего ей объяснить, убедить, показать. Без покаяния, без примирения с Богом. Как же так! Вроде и не было ее, Катиной, вины; вроде делала она, что могла, а все-таки саднило внутри: не успела, не смогла. Но теперь уж не ей решать. Теперь…
Автоматически – столько раз ведь проговорено было! – встала, подошла к шкафу, где под рваными наволочками лежали "похоронные" и адрес Митьки, сына, что живет на Дальнем Востоке, и еще вопрос, прилетит ли на похороны. Была там пачка купюр, тысяч на десять, и несколько стодолларовых бумажек, да еще сберкнижка с завещанием – на Катино имя. Надо же, еще есть у кого-то сберкнижки, оказывается, как у бабушки была для пенсии.
– Да ведь не надо мне, – растерянно сказала Катя, глядя на мертвое и спокойное тело, которому тоже уже ничего не было нужно, – это мы крест на могилу поставим…
Придвинула стул к изголовью кровати, присела, растерянная: что теперь, как? Кого вызывать, куда звонить? Надо будет маме по мобильному, спросить, вот прямо сейчас… Но не звонила, отодвигая эту последнюю суету, сидела и сидела в пустой и чужой уже комнате, где не о чем было спорить, и некому. Просто сидела в тишине.
А вот отпевать ее будут обязательно в их храме, ведь она же крещеная: русская, значит, крещеная. Тогда всех крестили. А что говорила она про Сталина… Ну так это чтобы ее позлить, Катерину. Это ладно.
Слава Богу за все – уже переводила она бабу Глашу на язык Златоуста.
Праздрой: воспоминание о будущем
Пирожковая на углу Жданова и Варсонофьевского была тесновата, и место за столиком в ней находилось не сразу. Но когда от раздаточной стойки отошли эти двое в безупречных полушерстяных костюмах, младший на полшага позади старшего, они уже знали, куда поставить свои тарелки – вон на тот столик у окна, подальше от остальных. Там что-то еще дожевывал один ханурик, он поднял глаза и готовился, видно, завести свою привычную песнь про "мужики, копеек двадцать бы, а, чисто чтоб поправиться", но встретился со старшим взглядом и просто отошел в сторонку. Вот этому взгляду надо от него научиться, подумал младший.
Старший неторопливо повесил на специальный крючок под столиком свой кожаный портфель, расстегнул его, наощупь извлек две бутылки пльзеньского праздроя.
– А пиво все-таки должно быть хорошим, – резюмировал он, да и кто бы спорил, – Помногу не могу, печень слегка пошаливает, но уж тогда только хорошее. Впрочем, ты там у себя, наверное, тоже времени даром не терял?
– Не терял, – усмехнулся младший, – но по гастштетам особенно некогда было рассиживаться, работа.
– Да ладно, ладно, не на комиссии. Даже поправился вон, как я погляжу.
– Есть немного, – признался младший, – но вот начал бегать трусцой, два кг уже сбросил.
– Мда, мне вот тоже беготня предстоит… Теща ремонт затеяла, достань ей того-этого. Унитаз так непременно розовый, иначе она не сядет.
– Сочувствую.
– А вот скажи-ка, Володя, пива сколько там сортов?
– Я лично около двадцати попробовал, да еще парочку бундесовского.
– А у бундесов сколько?
– Не считал…
Старший лихо отправил в рот еще горячий пирожок с мясом, жареный, с хрустящей корочкой. Тот ханурик все еще стоял за столиком, но уже у самого входа, и осторожно косился на эту пару. В самом деле, кто такие? Кто чешское пиво пьет, тот в пирожковую не ходит. Но эти двое уже не смотрели в его сторону. А за другими столами торопливые сотрудники московских контор поглощали свой перекус, и потихоньку выпивали, и травили байки, и дела им особого до тех двоих не было.
– И не считай лучше. Ну…
Старший достал из глубин пиджака швейцарский складной нож, оттопырил открывалку, сковырнул крышки, разлил по стаканам.
– Чтоб у нас столько же было, – резюмировал он вместо тоста, и слегка сдвинул стаканы, – веришь, что будет?
– Будет, Аркадий Игнатьевич, – уверенно ответил младший, – обязательно.
– Ну да, ну да, – усмехнулся старший, – останкинское полутемное и пшеничное нефильтрованное жигулевское. А еще будет вишневое, какое в Бельгии варят, с завода Степана Разина. Володя, ты же не на комиссии, в самом деле.
– Ну, тогда не будет, – растерянно и несколько облегченно отозвался младший.
– Вот это правильный ответ, хотя бы честный. И оба мы знаем почему.
Младший сосредоточено и выжидательно жевал свой пирожок, тоже с мясом, но печеный. Он не доверял шкворчащему маслу, в которое опускали порцию за порцией. Наверняка одни канцерогены.
– И я думаю, – продолжил старший, – что лирику про временные трудности и тяжкое наследие мы оставим товарищу Косых. А я с тобой хочу поговорить как с человеком.
Младший по-прежнему молчал.
– Видишь, и место подходящее. С народом, так сказать, наравне. С народом, который пьет уж какое есть… потому что не будет у нас нормального пива, и точка. И джинсов не будет. Чугуна на душу населения – завались, электроэнергии – тоже, про танки я уж промолчу. А пива не будет, и мы оба это знаем, и они знают, – он обвел взглядом соседние столики, – и завидуют и моему праздрою, и твоему гастштету, а главное, бундесу с его ста двадцатью, или сколько их там, сортами пива в свободной продаже. И вот что делать с этим, я и хочу с тобой обсудить.
– Аркадий Игнатьевич…
– Вопрос понял, – усмехнулся старший, – если ты на меня пишешь докладную, то я отчитываюсь, что провел беседу с целью выяснить настроение молодых сотрудников. Да и не поверят тебе. Вот тот разве подтвердит, – он кивнул на ханурика, – только вряд ли он чего услышал и понял. А если на тебя докладную, то я просто не напишу. Зачем ты мне?
– Незачем.
– Ну вот, – старший снова содвинул стаканы, отхлебнул и взялся за второй пирожок, – ты честный и умный офицер, Володя, мы не первый год работаем вместе, я уж людей вижу. Поэтому я все это тебе и говорю, и не тебе одному, кстати. А главное, ты молодой. Ты доживешь, да и я доживу, но уже отставным. А ты будешь в том возрасте, когда мужчине и только и решать судьбу своей страны, понимаешь? Ты и твои друзья. Вот я и хочу спокойно встретить старость. Может, что из вас и получится.
– Вы о чем? До чего именно доживем?
– До полного праздроя.
Старший хлебнул широко, закончил второй мясной пирожок и перешел к третьему, с капустой. Младший немного отставал, но и он уже заканчивал свой второй.
– Ты посмотри сам. Вон тот, в водолазочке, жадно ест. Из соседнего НИИ наверняка, через дорогу. На работу приходит анекдоты потравить, да оно и к лучшему, такого работничка лучше б сразу да на пенсию. Пишет диссертацию о руководящей роли МПЛА в ангольской революции, или о китайских уклонистах-маоистах и их перегибах. Будет кандидатом философских или исторических… А по вечерам Галича под гитару, ксерокс Солженицына под подушкой. И ничего, совесть не мучает. Справа, подальше – пролетарий. С утра уже взямши, а теперь добавимши. Зато гегемон. Со стройки, полагаю. Что себе не скоммуниздит, то просто прогребет. А мы ему побольше чугуна на душу, мать! Станет бундес-прораб такому премию выписывать?
– Не станет, – с готовностью отозвался младший.
– А у нас он на доске почета. Вот у них и пиво. На танки у нас пока еще хватает, а вот на пиво… Да и то недолго это, танки. Не сорок пятый, это вояки всегда к прошлой войне готовятся. А мы должны к будущей, Володя, потому что настоящую мы, полагаю не выиграем. Проще говоря, просираем мы ее потихонечку.
Младший хлебнул пива, но не торопился отвечать.
– Потому что война эта – информационная, Володя. И если придется в самом деле бросок к Ла-Маншу, или там к Тонкинскому заливу, сам понимаешь, не числом танков, и даже не умением, а технологией.
– Так с этим вроде у нас в порядке?
– Пока. Но все же отстаем. По темпам так точно. С тех пор, как Сталин кибернетику в лженауки произвел, да и еще того раньше… Видишь, тут не просто склепать-спаять, тут идеи нужны. А идеи сами знаешь, кто у нас визирует. Это у них бытие определяет сознание, а у нас идеология давно всю материю под себя подмяла. НТР сегодня – это свободное распространение информации, а этого нам как раз по идеологии не положено.
– Секретность и у них есть, – возразил младший.
– Секретность, а не идиотизм, хотя и у них его хватает. Наш какой принцип? Знай только то, что тебе положено. Вроде правильно, вроде удобно, а работает плохо. Сидит такой Косых в каждом НИИ, в каждом конструкторском бюро, да визирует, что положено копировать, что не положено. Мне тут рассказали, шумерскую клинопись умудрились в спецхран отправить, на предмет антисоветчины!
– Перестарались, конечно.
– Нет, сбой системный. Шумеры ладно, а мне тут доложили: капитана-ракетчика арестовать не успели, застрелился из табельного. Там у него солдатик уборку делал, чертеж выкинул, потом другой солдатик на помойке подобрал, в спецчасть принес. Первому долбогребу штрафбат, второму отпуск, капитан себе пулю. А в Штатах эти чертежи опубликованы в журнале техническом пять лет назад, Володя, пять! В открытом журнале, я сам смотрел.
– Жалко служивого, – поддакнул младший.
– А мне не жалко – офицер, чай, не институтка, эмоциями владеть должен. Жизнь за Родину отдают, не за истерику. Я вот про что. Вот сидит инженер-электронщик толковый, даже, допустим, старшекурсник очкастый – вот ему бы эти журналы выписать со всего мира, он бы, глядишь, и придумал чего интересного. Ему тогда миллион гонорара, государству – десять миллионов экономии, а вероятному противнику – полные штаны изумления. Вот они, они – так и работают. А у нас его по партсобраниям затаскают, чертежи даже свои по спецхранам запрячут, а к чужим журналам вообще не допустят, если троюродный прадедушка на оккупированной территории был. И зарплата у него сто сорок, будь ты Кулибин, будь портянка. Ну, путевку ему от профкома, ну, премию за внедрение рацухи. И все. Чувствуешь, Володя, откуда отставание по темпам?
– Есть такое. Только… – но не договорил.
– Современная наука, она на информации основана. Вот и общество у них – конгениально. У них "Голос Москвы" не глушат, заметь. И вот читает человек, слушает, сравнивает… Не в нашу пользу, по тому же пиву. Ну вот, к примеру, если завтра война. Технология – ведь это номер раз. А есть еще и боевой дух. И за власть советов никто уже в бой не пойдет, даже и товарищ Косых. Сам знаешь. За пиво, пожалуй, тоже. А вот за мечту о пиве, о такой стране, в которой его сто двадцать сортов, хоть залейся… в бой – не в бой, а вот дезертировать можно. Тут одного прихватили, говорил: жаль, Гитлера не пустили, сидели бы мы сейчас, пили баварское, закусывали сосисками. Им уже не за что умирать, Володя, а вот за что убивать нас – это они уже четко знают.
– А за что же?
– Да не за что, а от чего. От злости, от зависти. Я помню, Володя, как в сорок пятом стали у нас кино показывать "трофейное", все больше американское. Вот с тех пор и смотрят, в два глаза: одним сюжет, а другим – обстановку. Комнаты в тех фильмах у всех отдельные, одежда неслучайная, у каждого – машина. А домой из кино пришел, так слушай себе по радио, как у нас неуклонно встает, а у них – неуклонно падает, загнивает и обостряется… Тогда, кто с войны вернулся, понавезли с собой тех же трофеев. Помню, отец рассказывал, у них в Житомире гарнизонные дамы в театр ходили в немецких пеньюарах – не могли поверить, что роскошь эта шелковая для спанья, не для выхода. Вот за то и хотят нас давить, что нет у них всего этого, и не будет, а у нас, якобы, есть. Классовое чутье, проходил?
А у стойки тем временем разгорелся мелкий скандальчик…
– Да я ща милицию вызову! – надрывно голосила раздатчица, – пшел, пьянчуга проклятый, кто платить за тебя будет? Мужики тута есть или нет, выведите его, что ль?
Старший тихонько кивнул, младший шагнул к обезлюдевшей в момент стойке – и сизый бич с недожеванным пирожком во рту как-то сам собой поплыл к выходу, сопровождаемый сзади незаметной фигурой.
– Пусти, начальник! – выл он сквозь пирожок – прав не имеешь! я им рупь когда еще дал! пусти, гад, руку!
– Вот так тебе! – верещала раздатчица, – хоть один мужик нашелся-то!
– Так его! – осмелел пролетарий, раскрыл перед бичом дверь и изловчился пнуть его ногой в зад – неловко, символически, чтобы только поучаствовать.
– А пиво у нас, кстати, кончилось, – резюмировал старший, когда младший вернулся на место.
– Видал, как я его?! – хвалился тем временем пролетарий соседу в водолазке.
– Вот примерно так, – резюмировал старший, – когда праздроем все накроется, он орать и будет: как я их! То есть это нас с тобой.
– Что ж так мрачно, Аркадий Игнатьевич?
– Ну, оптимизм я тебе с трибуны покажу, когда надо будет. А куда страна катится, – старший отправил в рот остатки последнего пирожка – сладкого, с яблоком – ты и сам и знаешь, и видишь, и даже без сводок. Вот, опроси хоть этих, каждого из них: что у них на работе, что дома, как они политику партии понимают. Они тебе ответят.
– Да ведь и руководство знает… – младший все еще задумчиво дожевывал свой десертный пирожок, словно рот им занять хотел подольше.
– Наше руководство – знает, несомненно. А выше – сам понимаешь, лечебный режим у них, волноваться нельзя… Так что, пожалуй, только они одни в стране в программу "Время" и верят, старички наши заслуженные. Информацию, ее ведь еще и переваривать надо уметь. А их как всю дорогу учили отчитываться? Что начальство закажет, то подавай. Ну, а теперь они сами – главное начальство. Как в сорок первом, сводки-то Сталину поступали, а толку…
– Порядок пора наводить! – твердо заявил младший, утирая губы носовым платком.
– Ну да, ну да… А вот давай, Володя, сейчас и начнем. Вот с этой вот пирожковой. Давай попробуем, а? Корочки достанем, перепишем народ – кто на рабочем месте должен сейчас быть. Половина наберется, полагаю. Сообщим им по месту службы. Да и еще водку изымем, не положено тут приносить-распивать. Контрольную закупку, кстати, сделаем, взвесим содержание мяса в пирожке.
– Мы не ОБХСС, – в голосе младшего звучала все та же сталь.
– Вот. Верно излагаешь. А с этого и начнется, этим и закончится весь твой порядок. Потому что по-настоящему развернуться… ну как в тридцатые… Володя, вот ты мне скажи, – старший широким взмахом ладони отодвинул в сторону пустые тарелки, – вот ты лично готов к лимитам "по первой категории – десять тысяч человек на область"? Выполнять их готов?
– Нет, – голос младшего не дрогнул, но сталь ощутимо стала накаляться.