И Люда. Люда теперь на даче. Где, в самом деле, те девчонка с парнишкой, которым так хорошо было на этом пляже? Куда они делись, как превратились в этих немолодых, уставших друг от друга супругов, которые вроде и не в разводе, а все одно порознь? Жизнь заела, говорят. Да ведь нормально жили, не хуже прочих, и детей двоих вырастили, и вообще…
А вокруг кипела неяркая пляжная жизнь. Девушка-подросток в купальнике-ниточках ругала за что-то младшего братишку, а он лениво огрызался и не хотел слушаться. Толстый мужик цедил темное пиво из бутылки. Стройный стриженый парень надевал у кромки прибоя ласты, держа в руках маску и трубку – за крабами, наверное.
Все, как тогда. Все, кроме нас самих.
Полежав немного, Семен снова бросился в море, никак не мог насытиться, и плавал чуть не до дрожи – во второй раз вода показалась холоднее, начал замерзать. Да и солнце уже опускалось за ближние холмы, а на опустевший пляжик наползла прохладная тень. Пора было выбираться. Он еще хотел пройти вдоль Приморский бульвар, а потом выйти на Исторический – перелистать страницы их былых прогулок, а там и поужинать можно в каком-нибудь кафе. Да и заповедник скоро должен был закрыться, наверное, с наступлением темноты.
Семен хотел взять у выхода такси, но потом решил пройтись до троллейбуса пешком, как тогда. Древняя улица тоже изменилась, хотя и не так сильно, как его жизнь – между старыми двухэтажными домиками втиснулось пара новых отельчиков, вроде того, в котором остановился он сам (эх, жалко, не догадался спросить – может, это тоже его партнеров бизнес, тогда здесь бы и заночевал). Но все остальное оставалось, как было – бегали вокруг каникулярные дети, брели домой два выпивохи, которых пасли, как коров, несколько более трезвые жены. Это не Москва, здесь перемены почти незаметны.
Куда же оно все девалось? Нет, не молодость, конечно, это закон жизни, тут ничего не попишешь. А былые дружбы? А та пламенная любовь парнишки и девчонки под мраморными колоннами?
Так вышло. Просто так вышло. И не стоит задавать себе лишних вопросов.
На остановке было не так много народу, и оказалось, что, кроме троллейбусов, здесь тоже есть маршрутки, только называют их как-то смешно – "топики". За полторы гривны он доехал до площади Нахимова – и быстро, и комфортно, тогда бы нам так! Пошел по Приморскому бульвару, постоял у балюстрады, за которой чернело море в частых огнях катеров. Наверное, это и было счастьем – вот такой вот вечер в любимом Городе. Надо будет поменять билет, остаться здесь еще на пару дней – в конце концов, отгулы же остались.
Семен проголодался, но в положенное по статусу уютное кафе не хотелось – сжевал шаурму с лотка, запил ее разливным пивом, а на десерт взял с другого лотка мягкое мороженое в кокосовой крошке. Дешевый этот перекус показался бы в те годы чуть ли не торжественной трапезой, на фоне их вечной переваренной пшенной каши с тушенкой… Люда тогда еще совсем не умела готовить. Вот бы он, тогдашний, увидел себя сегодняшнего – состоявшегося и нестарого еще мужика, который уверенно идет по тому же самому бульвару… Что бы он тогда подумал, интересно?
Нет. Тогда не было этого "я", тогда у нас было "мы".
Семен спустился к самой воде, где ленивые мелкие волны разбивались о каменный парапет, обдавая брызгами проходящих. На самом краю стояли девушка и парень, и смеялись, держали в руках сандалии и то и дело отпрыгивали от нового веера брызг. Семен остановился немного в отдалении, не хотелось нарушать их покой, и любовался не то волнами, не то этой парой.
Они о чем-то говорили, и, кажется, спорили, но за плеском волн и музыкой из соседнего бара ничего не было слышно. В какой-то момент невольно отошли подальше от края, и уже не обращали внимания на брызги. А потом парень развернулся и пошел, а девушка только смотрела вслед.
Дурак, захотелось крикнуть Семену. Да, вот нагнать бы парня и сказать ему: дурак, это все неважно, вы молоды и влюблены, этого же больше никогда у вас не будет, и через двадцать лет ты будешь ходить здесь, вот как я сейчас, и даже не сможешь вспомнить, из-за чего вы тогда поссорились. А вспомнишь только эти волны, теплый камень под босыми ногами, и живую руку в твоей руке. Живи настоящим, а слова не имеют значения.
Но свою голову на чужие плечи не посадишь. Парень уходил по набережной, и девушка перестала смотреть вслед. И вообще, с чего это он взял, что то была ссора? Просто настало им время разойтись, а завтра, может, встретятся опять, как ни в чем не бывало. А может, послезавтра найдут другое, настоящее, на всю жизнь. Чужую жизнь тоже ведь не проживешь.
Зато можно – свою. Семен поднялся обратно к балюстраде, и пальцы раньше мозга поняли, что надо делать – уже доставали с пояса мобильник, набирали знакомый номер. Сколько бы ни стоил этот треклятый роуминг, не искать же теперь переговорный пункт! По городскому ее не найдешь – на даче, среди яблок, такой урожай роскошный в этом году… Хотя теперь-то уже, затемно, сидит в спальне за столом, что-то пишет, или скорее на кухне перебирает райские яблочки – что на варенье, что живьем отвезти домой, когда муж из города приедет.
И каштановые волосы с проседью, которую она никогда не закрашивает, ложатся на такие знакомые плечи, а голос – голос ведь вообще не изменился. Или почти. Только бы она подошла! Только бы… У женщин ведь как – то разряжен, то все деньги потрачены, то у подруги забыла.
– Люда… Здравствуй. Знаешь, где я сейчас? На Приморском бульваре. Ну да, в Севастополе. Да нормально долетел, не в том дело. Людка, знаешь… я сейчас был в Херсонесе. Под колоннами. Слушай… Бросай ты все. Прилетай. Прямо завтра в город, а послезавтра ты езжай с утра в аэропорт, сейчас они полупустые сюда летят, там и билет купишь, или в трансагенство зайди, ну там, у метро, знаешь? Я встречу, я все устрою, где деньги на билет взять, ты же знаешь. Скинь мне только эсемеской номер рейса. Поживем здесь хоть три дня, вместе и вернемся, винограда ребятам привезем, дынь… Людка… ты слышишь меня? Ну что ты молчишь! Я люблю тебя, родная. Я очень тебя люблю.
И в целом свете не было ничего важнее, чем эта влажная тишина в потрескивающей трубке. Что она сейчас ответит? Что?
Осторожно, двери закрываются
На большой пересадочной станции схлынула толпа, и они смогли увидеть друг друга. Мужчина с бутылкой пива в руке и женщина с большой клеенчатой сумкой – они сидели друг напротив друга, посторонние попутчики, взгляды которых случайно пересеклись. Бывает ведь так – сидишь в метро и внимательно рассматриваешь человека напротив, который тебе никто и ты ему никто. Развлечение вроде газеты.
Черт, пятнышко на брюках. Вчера даже не заметил. Отмечали-праздновали в отделе, ну, капнул немного. Так, теперь в химчистку, сам не отстираю… стоп, до получки еще неделя. Неделю так ходить? Или в светлые, новые переодеваться? Нет, они парадные, их жалко, а джинсы драные, их на службу неудобно одевать. Да, жи-изнь… Не у всех, видать, такая. Вон сидит напротив – чистенькая, аккуратная, гордая.
Лицо той самой национальности. Типичная шахидка. Нет, а что, в самом деле? Кто знает, что у нее там в клеенчатой сумке? Килограмм десять пластита, нашпигованных шурупами – запросто. Еще и в металлической оболочке. Дерни за веревочку – и на тебе вагон свежего фарша. Ну что, встать, рвануть стоп-кран, сообщить машинисту? Не-ет. Тут-то она точно дернет за веревочку. По-настоящему бы встать рядом с ней по-тихому, а потом резко так руки к сидению, чтобы не свела, не нажала, не дернула. Но люди все-таки смотрят, неудобно – скорее всего, померещилось.
Ладно, двум смертям не бывать… Они только этого и хотят, чтобы мы их боялись, вздрагивали при каждом их появлении. Не выйдет. Буду пиво пить. Нравится мне это название, кстати – "Чешский стандарт". Ну надо же такое придумать! Вроде, у чехов научились, сами будем теперь тут по-чешски жить. Похоже на то, кстати. Очень похоже.
Черт, третья бутылка за день. Лишняя, пожалуй. Жаль, в нашем метро не устраивают туалетов. Так и до дома не доехать. Впрочем, ладно – лучше пиво, чем наш русский антидепрессант. А напряжение сбрасывать как-то надо. По крайней мере, не наркота, и я это контролирую.
Всё она смотрит в упор. Злобно так. Что ей не нравится? А, пиво, наверное – не по шариату. Ну смотри, смотри. По шариату или нет – приехала к нам, изволь уважать наши обычаи. Нет ведь, не хотят. Вон, Машка рассказывала – в новом классе одни черные, лопочут на переменах по-своему, ничего не разберешь. А наглые! "Контрольную мне напишешь, да? Двадцать баксов плачу" – тоном, не допускающим возражений. Сопляк! А через пять лет будет ездить на джипе по московским улицам и также вот снимать девочек на ночь. Своя Фатима – ну вот как эта – у него для дома, для души, а наши девчонки – для развлечения. Сволочи!
И что говорят – "Детский мир, детский мир"… Ну, вот и побывала я в том детском мире. Дорого все очень! Чисто, конечно, выбор большой, да только не по нашему карману. Нет, лучше все-таки на рынок. Там всегда можно своих найти. Свои не обманут, не то, что эти.
Что он так смотрит на меня? Пил бы свое пиво. Я же его не трогаю. Я вообще первые дни в Москве встать хочу, когда в вагон метро входит мужчина. У них тут так не принято, чтобы женщина вставала.
Да вот какой это мужчина? Пьет пиво на виду у всех. Хорошо, что не валяется пьяный на полу, тут и такое бывает. Разве они уважают сами себя? Таких и другие уважать не будут. Да и девочки разве тут лучше, вот хотя бы эта, что стояла передо мной? Едва живот прикрыт, хриплым голосом смеется, прокуренным, как кавалер ее непристойные шуточки отпускает. А ведь не проститутка, в институте, наверное, учится. Не дай Бог мой Заур когда-нибудь такую в дом приведет. Сразу разверну. Ведь и наши девчонки с них пример начинают брать, все им мерещится сладкая столичная жизнь. Только нам эта их сладость слезами отливается.
Глупые вы наши девочки, вы посмотрите лучше, как живет дядя Иса в двухкомнатной хрущовке с женой и тремя детьми. Тесно, бедно, а нас всегда ведь пускает, когда приезжаем, по-родственному. Расспросите его, сколько чужих домов он построил в этом их Подмосковье, чтобы купить хотя бы такую квартиру? У них земли много. А им все мало. А зачем? Они же здесь все друг другу чужие, глотки друг другу рвут, а вот Иса – пустит четвероюродных родственников на свои тридцать метров. Жесткий у него все-таки диван, продавленный, первую ночь все уснуть никак не могла…
Что он уставился? Регистрацию тебе показать, да? Я теперь умная, делаю регистрацию сразу, как приедем. Лучше один раз заплатить, чем потом каждому менту на каждом перекрестке. Мы тоже часть России, вы сами так говорите. Почему вы тогда нас ловите, как зверей? Вот остановит мент, толпа вокруг довольна: так и надо, гоняй черных! Понаехали тут, кто вас звал?
Все ведь люди, черные, белые… Что, не ясно им? Разве мы дома так разговаривали с русскими соседями? Жаль, что их мало осталось, но вот мы с Марьей Васильевной всегда душа в душу жили, все праздники вместе. Плохо, конечно, что ей пришлось уехать, я и мужу тогда говорила, что уж кого-кого, а ее не надо трогать, но и он не мог уже ничего сделать. У мужчин свои дела. Говорили, обстановка требует. Так что уехала Марья Васильевна, письмо даже прислала, что на новом месте ей хорошо, только по старому дому скучает. Ладно, что былое вспоминать, не без перегибов тогда было, но не так же…
Нет, с ними нельзя по-хорошему. Никак нельзя. Они понимают только силу и власть. Это они уважают, у них так от века повелось. Этих наших правозащитников, которые на американские деньги кричат о правах человека на Кавказе – их бы отправить туда! Туда, где находили зинданы для русских рабов. Пустые. Куда они самих рабов девали – не знаю. Убивали, уводили… Неважно. Кто после этого будет соблюдать права рабовладельца? Показать бы им тринадцатилетнюю девчонку-наложницу – что они с ней сделали, звери! Они ее и не заметят, правозащитнички, потому что русская. Русских – можно, этих – нельзя. Права человека, мать их. А вот когда им не права, а ствол в зубы, или хотя бы кулак под нос, тут сразу: не надо, уважаемый, мы мирные люди. Ага. Мирные.
Да ведь и сюда они приезжают – за тем же самым. На рынок пойдешь – даже если стоит за прилавком русская баба, все одно хозяин у нее – черный. Снимают квартиры, вон Серега рассказывал, как у них в подъезде – а там двадцать человек на десяти квадратных метрах, и творится не пойми что, только потом ни водопровод, ни канализация не работают. Одна семья поживет годик-другой, пожирует, уезжает домой – а на их место такие же, только голодные, с гор спускаются.
Да они же просто не знают, что такое цивилизация! Как были дикари, так и остались, что с ними не делай. Знают только одно: купи-продай, вот так и Россию всю скупают по дешевке, пока наши дураки чухаются. А через годик-два устроят нам тут цветную революцию, торжество прав американского человека, Россия – банановая республика, вон и пригодятся мартышки, бананы собирать.
Какие они здесь сытые, самоуверенные. Им все доступно. К чиновникам их без "портретов мертвого президента" в кабинет и не входи, и пойди объясни, что у тебя больной ребенок. Я что, на сникерсы-памперсы прошу? Что у них за государство, на все эти бомбы и снаряды деньги есть, а на простыни в больнице? Пули в нас бесплатно летят, а лекарства мы сами потом покупаем, да? Вот, вожу в вашу больницу, сумками.
Вот пьет свое пиво, а он знает, что такое война? Как рассказывала Малика… Что такое сидеть сутками в спертом подвале. Даже дети не просят пить, они знают, что утром за водой ушло двое мужчин и не вернулось. Не так страшно, что их убьют, они же мужчины, как страшно, что не оставят даже могил, не оставят ни памяти, ни чести. Наши мальчики облизывают пересохшие губы и молчат, потому что они тоже мужчины и не имеют права заплакать. Эти, с пивом и баксами в толстых кошельках – что они знают об этом?
Это хорошо, когда у них взрывают дома и вагоны метро. Пусть они услышат нашу боль. Пусть почувствуют, что это такое, когда ты подбираешь в переломанных придорожных кустах обгорелый ботинок – и боишься опознать его. Пусть почувствуют, в самом деле.
Немного же нас осталось, тех, кто готов всему этому противостоять за нищенскую зарплату. Да что там зарплата, в ней ли дело… Обидно за державу. Ты отдаешь ей все, а получаешь – плевки. Ездил в эти командировки, потому что на оклад ведь семью не прокормить, а человеку в форме вагоны разгружать – не положено. Смешно сказать, сухпайки домой привозил. Новые – они очень даже ничего, вкусные, калорийные, Машке колбаска солдатская нравилась. "Папа, а ты когда еще туда поедешь?" Все, теперь уже не поеду. Отъездился. Кончилась солдатская колбаска, Машка, остался вон – "чешский стандарт". На всю нашу жизнь – чешский.
Возвращаешься и не можешь в первые дни выйти на улицу, трясет тебя: всюду эти, упакованные, наглые, бесстыжие, в полном порядке. Такие стреляли в спину и только в спину, такие кромсали на куски наших раненых. Пока была их власть – выгоняли на улицу русских стариков и насиловали девчонок. Они – мужчины? Падальщики, одно слово. Но тут я никто, тут я даже в морду дать им не могу. Потому, наверное, и пью. Надо бы бросить, на самом деле, что я как этот самый…
Но как тут бросишь? Вот она едет напротив и смотрит, и жжет своим взглядом. Это такие наводили на нас снайперов, или даже сами снайперили. Им все равно, что потом убьют и их, и их семьи – им рай гарантирован. Так что ничего удивительного, что на земле, на своей собственной земле они оставляют весь этот бардак, и нам его за сто лет не разгрести. Чешский стандарт. Нет, так и будет оно продолжаться, и выхода другого нет. Давить. Жестоко давить чехов – и там, и тут. Тогда, может быть, еще сколько-нибудь продержимся.
Зачем они все-таки пришли на нашу землю? Когда только поползла эта вереница грязно-зеленых машин, мы уже понимали, что идет беда, что без крови не обойдется. И беда пришла очень скоро, среди бела дня, я даже не поняла сначала, что так грохнуло, почему соседний дом осел… У нас в селе не было никаких боевиков, жили люди как люди – кому мы мешали? Почему нас надо было истреблять и в сорок четвертом, и теперь? Ничего, мы сильные, мы выстоим. Как мой Заур. Он почти не плакал тогда, он уже и тогда был мужчиной, он всегда будет им. Хорошо, что нашелся тот московский доктор. Свет не без добрых людей. Не просто извлек пулю и зашил рану – дал свой адрес, телефон. Говорят, он по собственной воле ездил к нам в командировки. Мне было так неудобно звонить, но все-таки позвонила – устроил в московскую больницу на обследование. Жаль, что я больше не видела его, я бы много ему сказала. Теперь каждый год приезжаем. Экономим на всем, чтобы хватило на билет, берем плацкарту без постели – а еще тут плати, плати, плати… Может быть, это им, которые с пивом, все по карману, а как нам прожить? Заур же не может без врачей, ему надо и режим, и питание особое, а какой режим у нас, в нашей разрухе? Вон, той осенью только стекла вставили, спасибо, Хасан помог, не забывает родню, а то бы так и зимовали с полиэтиленом.
С ними нельзя по-хорошему, я же говорю, нельзя. Вон тот доктор, чудак, приезжал раз за разом на войну – спасать детей, говорил. Но если они сами подставляют своих детей под удар – как их спасешь? Если они оборудуют в доме огневую точку, как смеют они жаловаться, что потом весь квартал сносят "точечным ударом", а заодно и пару соседних – ну такие уж у нас "точечные". Вот и ракета хоть и называется "точка", а все же это не скальпель, дорогой доктор, никакой не скальпель. Ключ на старт – есть ключ на старт – пуск – есть пуск – в уши врывается вой, и больше по губам оператора читаешь, чем слышишь: "ракета пошла". Да вижу, что пошла, слепой тут увидит.
И остается только надеяться, что никто там наверху не напутал с координатами – ни спутники на своей высокой орбите, ни агентура, продающая секреты оптом и нашим, и вашим. А уж гироскопы-то не подведут, и ляжет она в ту самую точку на карте, и хорошо бы в этой точке и вправду был бункер, или дот, или что у них еще бывает. А кто рядом, кто не спрятался – я не виноват. Было как-то, продвинулась линия, съездили посмотреть – как отработали. А что увидишь? Обгорелая яма, да ломаный бетон, да саманная труха, ни мертвых, ни живых. Кого там накрыло – расскажут нам только журналисты, если очень им будет нужна сенсация. Может, не только база, может, были рядом и дети, живой щит, приманка для журналистов. Выигрыш в любом случае: накроем – будут репортажи о зверствах федералов, не накроем – совсем хорошо.
Доктора того, рассказывали, потом захватили какие-то индейцы. Просили выкуп, но кто же за него заплатит, за чудака? В общем, нашли его труп где-то в горах. Вот и делай им после этого добро. Я убивал их, доктор, что ты мне на это скажешь? Я убивал людей. Я даже не видел их. Наверное, и таких, как эта, напротив. Они все на одно лицо, они все… Убивал. И что мне теперь делать, доктор?
Вон то селение, какой-то очередной "Юрт", и не запомнишь их названий. Колонна же просто шла мимо, никто не собирался их трогать. А чехи обстреляли колонну с тыла. Нужен нам ваш юрт как корове седло – а огневую точку в тылу оставлять нельзя, это азбука. В общем, без зачистки не обошлось. Доктор, доктор, кровью своих детей они покупали тактическую передышку – пока колонна разворачивалась, пока спешились, пока прочесали селение, бандиты решали кое-какие задачи по передислокации. Кого ты вытаскивал, доктор?