Белая лошадь
Белая лошадь была черна как смоль. Но люди почему-то упрямо отказывались признать её чёрной лошадью и настойчиво звали гнедым. Люди жестоки, а порою - просто глупы. Им не понять.
В очередной раз обиженная, лошадь сидела в гнезде и жмурилась на бумажный кораблик, забытый во вчерашней луже. С деревьев, шурша, опадала осенняя печаль. Ковром-самолётом стлались под облаками улетающие на юг птицы. Где-то на севере дождь собирался в дорогу, подпоясывал рубаху ветром.
"Кис-кис!" - настойчиво звал из-под дерева хозяйский сын-семилеток, но лошадь не отвечала - она знала, что это приторно-ласковое "ки-иса, ки-иса" не сулит ей ничего хорошего: её опять будут таскать за хвост, выдёргивать плавники и ковыряться в душе. Она отворачивалась и прятала морду под хвост.
А когда поплыли в белосером поднебесье журчащим клином журавли, она подняла тоскливо положенную на лапы голову, вытянула шею, запрядала купированными ушами, прислушиваясь. Что-то в её сердце отозвалось, затрепетало, расширилось воздушным шариком и опало. Расширилось и опало.
"Что же ты медлишь, сестра! - кричали ей птицы. - Давай к нам! Улетим от осенней грусти!"
И тогда, не выдержав, белая лошадь рванулась, с места в карьер, рысью, галопом, иноходью - всеми отчаянными аллюрами сразу - и - глухомягким топотом по облакам, облакам, облакам - в небо, белым пятном, сливаясь и растворяясь, вслед за стаей родимой - на юг.
Вот.
На расстоянии банальности
Ходить по опавшим листьям, цепляя их носками туфель, и прислушиваться к шороху - унылая банальность. Он пытается объяснить это ей, но она не слушает. Улыбается. Колкий дым её сигареты щекочет ноздри; завечеренное солнце щекочет глаза. Сонные тополя иронически шелестят.
Она что-то говорит - наверняка, что-то пустое. Он не слушает, думая о своём. Она заглядывает в его глаза, но не может в них отразиться. В потоке образов, пробегающем на границе его сознания, её лицо почти неразличимо. У неё красивое имя, но он ни за что его не вспомнил бы - слишком давно они знакомы. Она идёт рядом - на расстоянии банальности, давно превратившейся в правду жизни.
- Август… - вздыхает она.
Ну да, август.
- А помнишь..?
Он наверняка помнит, хотя не стал бы утверждать, что не хотелось бы забыть. Милые общие воспоминания хороши тем, что случаются достаточно редко, чтобы не стать навязчивыми. Помнишь, как Машенька, ела вишнёвое варенье и..? Ой, вспомни, как Влад..! А помнишь, ты любил меня?..
"Завтра сентябрь. А кто-то мне май нагадал…"
Урна заглатывает окурок, время проглотывает прошлое. Дышать становится легче - от первого и, вероятно, от второго тоже. Жёлтый лист в её руке, покачивается, отсчитывая шаги до финиша, который пролегает где-то впереди чертой ничем не прерываемого одиночества.
- Какие нынче сугробы намело, - вздыхает она, потирая нос рукой в белой варежке.
А? Какие сугробы?.. Да, действительно. Что ж ты хочешь - январь…
Он и не заметил, как её привычки стали его второй натурой. А его натура стала её привычкой. Не исключено, что и наоборот. Ничего нельзя исключить, даже того, что он никогда её не знал. Прогулка, от обеда до последнего дня.
Она неуверенно перешагивает лужу, скользит на рыхлом мартовском снегу. Ей приходится отпустить его руку, за которую держалась. Руке сразу становится холодно. Только поэтому он замечает, что в его жизни что-то изменилось.
Оборачивается. Долго смотрит, как она уносится ветром. Смотрит до тех пор, пока силуэт в сером пальто ещё можно различить среди стволов старых задумчивых тополей. Потом вздыхает и идёт дальше.
- А помнишь..?
Но в глазах прохожего ничего не отражается.
Время собирать
- Сто восемьдесят четыре, - сказал Пётр, задумчиво вертя в руках принесённый голыш. Камешек был интересный, нестандартный - с разводами и в кирпичного цвета крапинку.
- Нет, - произнёс сидящий рядом Яков.
- Что? - Пётр непонимающе дёрнул бровями, посмотрел на неаккуратную бороду соседа, свисающую с подбородка ржавой селёдкой. - Что ты имеешь ввиду?.. И подстриг бы ты уже бородёнку, Яков - срамота же.
- Мёртвые сраму не имут, - невпопад отозвался тот. Он всегда отзывался невпопад.
- Это да, - согласно кивнул Пётр, бросая красивый камешек в кучу. - Но что ты хотел сказать своим "нет"?
- Нет, - упрямо тряхнул головой Яков. - Категорически.
- Аргументируй.
- Сто восемьдесят шесть.
- А-а, ты в этом смысле… Нет, Яков, - четыре.
- Шесть. Я считал. Ты сбился ещё на сто восемьдесят пятом.
- Как я мог сбиться на сто восемьдесят пятом, если я до него ещё не дошёл? - улыбнулся Пётр. - Где логика?
- Шесть, - Яков упрямо поджал губы. Селёдка качнула головой, словно хотела уплыть. Но хвост её был намертво приклеен к подбородку Якова, уплыть она не могла.
Глухо и почти неслышно стукнул брошенный в кучу камешек. Маленький, не более сантиметра, он смущённо сполз по невысокой пирамиде камней вниз, докатился до сандалии Петра и замер в её тени. Пётр укоризненно посмотрел на принесшего, покачал головой.
- Небось, если бы нужно было найти камень, чтобы бросить в меня, ты отыскал бы размером побольше, Фома, - сказал он.
Названный Фомой смущённо отряхнул белые одежды, кашлянул и улыбнулся, но ничего не ответил. Качнулся, словно сомневаясь, уйти или остаться, - пошёл.
- Сто восемьдесят пять, - вздохнул Пётр.
Яков молча замотал головой, сердито сплюнул.
- Фома, Фома… - продолжал Пётр, словно не замечая недовольства собеседника. - Как был неверующим, так и остался.
Он поднял камешек, приютившийся возле его ноги, бросил в кучу.
- С таким радением мы не скоро завершим, - кивнул Яков. - Пойти, что ли, тоже собирать…
- Нет, Яков, - возразил Пётр, - ты нужен здесь.
- Так ли уж?
- Ты моё второе я.
- Я твоё второе ты, - кивнул Яков, словно осмысливая и пробуя на вкус. - Двуликий Янус - это то, к чему ты стремишься?
Пётр улыбнулся, не ответил.
Солнце поднималось в зенит; назревала жара, пузырящаяся, как жёлтый сыр на раскалённой сковороде. Ни ветерка. Ленивые голуби без азарта паслись на газоне под сенью высокого забора.
Худосочный юноша в белом несмело, бочком, приблизился к сидящим; робко поглядывая на Петра, неловко бросил в кучу принесённый камень, присел на корточки.
- Устал, Иванушка? - ласково произнёс Пётр. - Ну, ты отдохни, отдохни.
- Учитель, - срывающимся голосом начал Иван, - учитель… Андрей совсем не хочет собирать камни. Мы собираем, а он разбрасывает. Я не устал, нет. Но почему Андрей разбрасывает?!
- Разбрасывает, - пошевелил бровями Пётр. - Знать, время его такое. Время собирать и время разбрасывать, сказано же вам.
- Но так мы никогда не построим, - со слезами в голосе протянул юноша.
- Построим, Иванушка, построим, - успокоил Пётр. - Уже сто восемьдесят шесть камней насбирали.
- Восемь, - вставил Яков, от упрямства каменея лицом - хоть сейчас клади в общую кучу.
- Сто восемьдесят шесть, - повторил Пётр спокойно, без всякого раздражения и укора.
Подошёл ещё один камненосец в белых одеждах, запорошённых пылью.
- Аве, Лёвушка! - улыбнулся ему Пётр. - Сто восемьдесят семь.
- Позвать бы ещё кого, - вздохнул Лев, бросая в кучу немалую каменюку. - Что ж мы вдесятером-то.
- Водиннадцатером, - поправил Пётр. - Справимся, Лёвушка, справимся. Званых-то много может быть, а вот избранных…
Лев согласно кивнул, махнул Ивану. Взявшись за руки, они двинулись на поиски.
На ветку акации неподалёку уселась ворона, деловито каркнула. Иван вздрогнул, вцепился в руку Льва, завертел головой, выискивая испуганным взглядом злокозненную птицу.
- Да полно тебе, - Лев погладил спутника по голове, мягко подтолкнул в спину. - Идём, идём.
- Быть беде! - пробормотал себе под нос встречный с булыжником в руках. - Вчера тоже пела она. И что потом? К утру камня на камне не осталось.
Иван услышал, обратил на говорящего слёзный взгляд, колени его подогнулись, словно давило на плечи невыносимое бремя.
- Ну! - прикрикнул на паникёра с булыжником Лев. - Будет каркать-то, будет!
- Семён! - позвал Пётр. - Сёмушка, иди сюда, мой хороший, не стой там. Камень-то, я чай, тяжёл у тебя.
- Истинно, учитель! - подтвердил Семён. - Тяжёл, зараза!
- Прости его Господь, сквернословца - вздохнул Яков.
- Ты молодец, Сёмушка, - кивнул Пётр. - Молодец. Неси сюда камушек, не надрывайся, стоючи. Всё, что даёт Господь, всё во благо, Сёмушка. И камень от Господа, и он тоже во благо, стало быть. И тягость его.
- Да, учитель, - пропыхтел Семён, опуская булыжник на кучу.
- А сколько надо камней на лестницу? - спросил следующий подошедший.
- На какую лестницу, Матвеюшка? - вопросил Пётр.
- Ну… - дёрнул Матвей головой, бросая в кучу камешек не больше пуговицы размером. - Которую строить будем.
- Мы не будем строить лестницу, мой хороший, - покачал головой Пётр. - С чего ты решил про лестницу?
- Вчера же говорили, - пожал плечами камненосец.
- Нет, Матвеюшка, ты что-то не так понял. - покачал головой Пётр. - Не понял ты, мой хороший. Это Яков думал, что лестницу.
- Я не думал! - замотал головой подошедший Яков.
- Да не ты, Яшенька, не ты. Другой Яков, - Пётр кивнул на сидящего рядом.
- И правильно я думал, - загорячился тот. - Лестницу и надо!
- А Варфоломея на руках понесём? - возмутился Яков, тот, что подошёл. - Сам-то он не поднимется.
- Мы не будем строить лестницу, Яша, - успокоил Пётр. - Мы будем строить…
- Башню, - тонким голосом вставил ещё один подошедший, бросив на кучу ком иссохшей земли.
- Нет, не башню, - покачал головой Пётр. - И ты, Филиппушка, опять землю принёс. Земля не годится, понимаешь? Нужны камни.
- Мне не сказали, - удивлённо развёл руками Филипп.
- Так вот и говорю, - улыбнулся Пётр. - Камни. Земля не годится.
- Хорошо, - кивнул Филипп. - Только не бей меня.
- Да что ты, Филиппушка, бог с тобой! - замахал руками Пётр. - Что ты говоришь такое!
- Вчера ты ударил меня, когда я принёс щепку.
- Ударил? - удивился Пётр. - А зачем ты принёс щепку, Филиппушка? Камни надо.
- Мне не сказали, - нахмурился Филипп.
- Так вот и говорю, голуба мой: нужны камни. Ни земля, ни древо нам не подойдут. Понимаешь? Это другие стихии.
- Да.
Яков грустно вздохнул, когда все удалились. Он посмотрел на шкворчащее глазуньей небо, на котором одиноким желтком плавилось солнце. Сплюнул.
- Нет, не надо лестницу, - произнёс задумчиво. - Нельзя лестницу. Не дойдём. Слишком высоко.
- И то, - кивнул Пётр.
- А может, всё-таки, башню?
- Яков, Яков, - укоризненно покачал головой Пётр. - Ты вспомни, к чему это приведёт. Ну почему, почему ты стремишься разъединять и рассоединять?! В твоей природе слишком много от разрушителя.
- Называй уж меня прямо - богом.
- Это не ты говоришь, Яшенька, - недовольно поджал губы Пётр.
- Ты?
- Не я. Это гордыня твоя говорит в тебе.
Оба замолчали, глядя на поднявшуюся неподалёку сумятицу. Варфоломей, подначенный Иваном, накинулся на Андрея - отбирать у него очередной камень. Андрей - самый, пожалуй, физически сильный из всех - камень не отдавал. Он упорно шёл вперёд, к забору, за который намеревался выбросить булыжник, а тщедушный Варфоломей, волочился за ним, вцепившись в могучее плечо. Иван опасливо семенил позади, подбадривая соратника тонкими возгласами, но в столкновение не ввязываясь. На помощь Варфоломею поспешил Фаддей. Он бросил недонесённый до кучи камень и теперь бежал наперерез, замышляя встретить Андрея у забора, сбить с ног.
- Разъединять стремлюсь, говоришь, - вернулся Яков к спору. - Было - узлы рубили.
- Рубили, - согласился Пётр. - Мечом рубили. А меч - орудие не созидания, но разрушения.
- Он не из орала ли перекован был?
- А если и так, - отмахнулся Пётр. - Очень по-человечески это - взять и разрубить то, чего распутать не можешь.
Фаддей настиг Андрея у самого забора, сбил с ног, сам не удержался, повалился следом в пыль. Могучий Андрей вдруг завизжал обиженным поросёнком, замахал руками, задёргал ногами, пытаясь стряхнуть с себя Фаддеевы чресла. Варфоломей, цеплявшийся в Андрея, тоже не устоял, упал до кучи. Иван остановился в стороне, смеясь и хлопая в ладоши. Другие тоже прекратили сбор камней, замерли, открыв рты, переглядываясь и улыбаясь.
- А когда нечего уже распутывать, когда все путы разрублены? - не отставал Яков, не обращая внимания на сутолоку. - Не свобода ли это от пут?
- Нельзя получить свободу от мира путём разрушения мира, - покачал головой Пётр.
- Ты мастер антитезы, - усмехнулся Яков. - Что же ты делаешь здесь?
- Не моею волей разрушен этот мир. Я лишь разрушаю силлогизмы бытия.
- Не они ли - основа мира? - рассмеялся Яков, довольный своей, как он полагал, победой в споре.
- Нет! - наконец-то распалился Пётр. - Когда мы построим, ты поймёшь!
- Да, Пётр, - смиренно опустил голову Яков, опасаясь гнева.
- Называй меня "учитель".
- Да, учитель.
- Сбились со счёту из-за тебя, - уже спокойно сказал Пётр.
- Я не сбился. Сто девяносто два.
Андрей с Варфоломеем и Фаддеем расцепились. Теперь они стояли, неприязненно поглядывая друг на друга, переталкиваясь с задиристым "ты чего, а?!", "а ты чего?!", и не решаясь начать драку.
Пётр, кряхтя, поднялся со своего места, пошёл к ним. Яков, посмеиваясь в бороду, поплёлся следом.
- Ребятушки, - позвал учитель, приближаясь, - обратитесь уже. - Полно вам, чада, человекам уподобляться! Вы к служению призваны, а ведёте себя, аки дети неразумные.
Он наклонился, с трудом поднял камень, несомый Андреем, кивнул:
- Возьми, Андрюшенька.
Андрей несмело приблизился, подхватил поданный булыжник.
- Куда понесёшь? - спросил Пётр.
Андрей замер в нерешительности, поглядывая то на кучу, то на забор. Мучительным вопросом заглянул в глаза учителя, ожидая подсказки.
- Неволить тебя не могу, - отмёл Пётр его вопрос. - Твой камень, тебе и решать. Какое время пришло тебе, тому и служи.
Андрей закивал, повернулся, пошёл к забору.
- Кто не с нами, тот против нас, - прошипел за спиной Яков.
- Нет, Яшенька, не так, - возразил Пётр. - Кто не со мною, тот против меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает. Ты ж, чай, не Владимир Ильич.
- А он - расточает, - кивнул Яков на Андрея, который дошёл до забора и теперь с трудом раскачивал булыжник, чтобы перебросить его на ту сторону.
- Не запрещайте ему, - отозвался Пётр. - Помнишь? Кто не против вас, тот за вас.
- Путано-то всё как! - скуксился Яков, затряс бородой-селёдкой. - Я с ума сойду.
Брошенный Андреем булыжник ударился об ограду, не долетев метра до её вершины; ухнул обратно, едва не прибив ногу стоящему подле Ивану. Тот испуганно отпрыгнул, вжался в кирпичную кладку забора.
- Камень! - крикнул кто-то со стороны.
Пётр оглянулся. Филипп, улыбался, как, наверное, улыбался Архимед, восклицая своё "Эврика!", и указывал на ограду.
Андрей, тоже повернувшийся на крик, нерешительно приблизился к забору и постучал по старому, полувековому, наверное, кирпичу костяшками пальцев.
- Камень, - повторил он за Филиппом.
- Камень! - широко улыбнулся Фаддей, поворачиваясь к Петру.
А неверующий и вечно во всём сомневающийся Фома подошёл, потрогал кладку, постучался о неё лбом и даже понюхал.
- Камень, - констатировал он.
- Кайло надо, - подсказал подошедший Матвей.
- И не одно, - добавил Лёва.
- Башню, - громко прошептал за спиной учителя Яков. - Башню! И не будет для нас ничего невозможного.
- Только не лестницу! - попросил Филипп. - Очень уж высоко небо-то. Я высоты боюсь.
- Нет, не лестницу, - успокоил его Пётр. - И не башню, - добавил строго, обернувшись к Якову. - Стену! Мы построим вокруг себя стену и ею отгородимся от дьяволова мира. Ни один оттуда не придёт больше к нам с мечом, чтобы мучить наши души и терзать разум! Дети божьи, мы будем ждать царствия небесного в надёжном укрытии и под присмотром ока Его.
- А главный не разрешит нам, - усомнился Фома. - Он всегда говорит, что мы должны идти в мир, а не замыкаться в себе. А у него око всевидящее, что твой прожектор.
Пётр посмотрел на говорящего вопросительно и сурово.
- В мир? Не замыкаться? - произнёс с нарастающим, подобно вибрато струны, перед тем, как она лопнет, напряжением. - Мир сам придёт к нам, Фома, когда будет воля пославшего нас! Но сейчас мы должны сберечь наши души живые, и ни лестница, ни башня в этом сбережении нам не помогут. Стену!
- Стену! - несмело поддержал Иван. - Спрячемся!
- Стену, - кивнул Варфоломей. - По лестнице я не пойду.
- И я, - вторил ему Филипп. - Я высоты боюсь.
- Будем жить за стеной как у Христа за пазушкой, - улыбнулся Матвей.
Все возликовали.
И только Андрей молча наклонился, подобрал свой булыжник и принялся раскачивать. Раскачав, бросил. Булыжник в этот раз ударил чуть выше, почти о верх забора. Но, подобно Сизифову камню, вернулся на круги своя; холодно и насмешливо улыбнулся человеку солнечным бликом на гладком боку.
- Знать не пришло ещё твоё время, Андрюшенька, - прокомментировал Пётр.
Андрей упрямо замотал головой и снова взялся за своего противника.
Увлечённые его борьбой с камнем, остальные не заметили женщины в белом - полной и решительной, уже мало похожей на ту деву Марию, которой была когда-то. Быстрым шагом она приближалась к собранию.
Остановившись в десятке метров и сердито глядя по сторонам, женщина всплескивает руками.
- Ой, ребята, вы опять!.. Яков Геннадьевич, они снова сад камней растащили, ну что ты будешь делать! - она поворачивается к оранжевому облезлому корпусу и взывает: - Я-а-аков Ген-на-дье-ви-и-ич, этот раздвоенный, Пётр Сквозняков, опять всех с панталыку сбил!
С минуту никто не отзывается. Собрание с тревожным ожиданием поглядывает на явившуюся Немезиду и на корпус.
- Яков Геннадьевич! - нетерпеливо ропщет женщина в белом. - Ну сколько можно, третий день уже одно и то же!
Наконец в окно высовывается мужчина в белом халате. Он быстро оглядывает сцену, качает головой.
- Марь Фёдоровна, вы скажите уже Савве, - недовольно изрекает он. - Ну что вы, не знаете, что делать? Не отвлекайте меня пустяками, голубушка, будьте любезны. Я звонка жду.
- Вот же психи дурацкие, а! - бормочет себе под нос сестра-хозяйка, направляясь в сторожку, где дремлет местный мастер на все руки Савва Иосифович Отт. - Ну каждый день, а! Три дня уже… Савва! Савушка!
Недовольный и слегка нетрезвый Савва Отт лениво выглядывает в открытое оконце.
- Чего, опять, что ли? - вопрошает он
- А то не видишь! - восклицает Марь Фёдоровна.
- Пётр с Яковом?
- Ну а кто же ещё-то! Он, болезный.
- Ну, сейчас я его соединю воедино, - бормочет Савва, появляясь в дверном проёме сторожки.