На пристани стоял Гасан. Хотя он ждал нас, наверное, больше часа, он радостно улыбался - арабы никогда не указывают вам на то, что вы опоздали или пришли не вовремя, их гостеприимство поистине маниакально. Узбечка, к счастью, работала в ночную смену, и, судя по тому, как Гасан начал что-то очень возбужденно нести по-арабски, он собирался снять проституток и появление моей сестры расстроило его планы. В принципе Гасан был не против моей сестры - ему было только жаль, что она не говорит по-английски, но и это он был готов пережить в предвкушении секса (ситуации, при которой только что познакомившиеся люди не будут тут же трахаться, мы все себе уже не представляли). У меня зазвонил телефон, и я отошла на два шага, в цикадно пиликающую темноту.
- Ну где вы? - спросила Люба.
- Мы собираемся отплыть на яхте Гасана, - ответила я. - Не знаю, получится ли сегодня, но если нет, тогда я приеду к тебе завтра, о’кей?
- Приезжай, когда хочешь, я не буду спать двое суток, - сказала Люба.
Мы поднялись на яхту, и Гасан спросил меня, кто звонил.
- It was Luba.
- Oh, Luba. - Он заметно оживился. - She is very joyful!
Сколько мы ни встречались с Гасаном - на яхте или в его доме, - он везде устраивал непревзойденное похабство, но в тот вечер, очевидно, собирался делать что-то совсем невероятное, и я бы не удивилась, если бы наутро Господь, не выдержав и отчаявшись, просто испепелил бы его молнией. На палубе был заботливо накрыт столик на четыре персоны, а к нему придвинут тревожащий воображение бар и, разумеется, шиша. Гасан носился вокруг нас, как жирный непристойный пингвин, пододвигал стулья, раскладывал салфетки, и, когда все, с его точки зрения, пришло в норму, достал фотокамеру. Это было нашей давней традицией - с Гасаном мы всегда фотографировались в начале очередного безумного вечера, когда все еще выглядели относительно прилично, были одеты и не слишком пьяны. В ходе последующих мерзостей в алкогольном угаре Гасан умудрялся как-то подлавливать своих "гостей" в самых неожиданных местах и фиксировал на пленку то, чем они в этих местах занимались. Заключительный кадр мы делали наутро, когда, трясясь, сидели над бутылками пива (мы с Любой научили арабов пить по утрам пиво, и они были в восторге от этого простого решения мучительной проблемы похмелья).
- It’s okay, - сказал Гасан, сделав снимок.
После этого он ушел, чтобы снять яхту с якоря и направить в открытое море. Дауд начал заваривать кальян с водкой, намереваясь, вероятно, сразу убиться. Я взяла из бара Johnnie Walker и налила нам всем по стаканчику.
- Как тебе Гасан? - спросил Дауд мою сестру.
- Маленький, - ответила она.
- Зато у него не маленький. - Дауд сделал пробную затяжку и, видимо оставшись довольным температурой кальяна, передал мундштук моей сестре.
Я тоже пару раз затянулась, после чего начала методично напиваться, чем, впрочем, занимались и все остальные.
Вернулся Гасан и, подсев к моей сестре, начал нести какую-то парашу.
- Это жизнь, - сказала она.
Я встала и подошла к борту, за которым безмолвствовала вечная вода. Краем уха я услышала, как Дауд предлагает моей сестре устроить ее на работу в бар, где она должна будет сидеть голая и играть на гитаре. Она ответила, что умеет играть только на пианино. Я вдруг подумала о том, что несущаяся в черноту яхта с грузом похабствующих сволочей предельно отождествима с бытием, которое и есть, в сущности, слепое движение сквозь дни и ночи, и единственный его интерес - это фатальное незнание того, что произойдет с тобой в следующую минуту. Мы все бездумно летели в темную, как душа, неизвестность, мы все были рыбаками, гадающими, какую рыбку подарит нам мутная вода, и ни одна сука на всем этом свете не могла и не сможет сказать, как в действительности нужно жить.
Сзади подошел Дауд и обнял меня за плечи.
- You can fuck here, - сказал Гасан, - it’s okay.
Моя сестра поняла, что он сказал, и засмеялась.
- Only after you, - пообещала я.
- Oh, it’s no problem, - ответил Гасан.
Я вернулась за стол, и началось что-то совсем неудобоваримое. Гасан включил испанскую музыку - у него был своего рода бзик с испанской музыкой, и когда он нажирался, то всегда говорил, что имеет spanish roots - моя сестра танцевала и одновременно раздевалась (чем напомнила мне Любу), Дауд методично задирал мне юбку и в конце концов, конечно, порвал ее, и я поняла, что нужно расходиться, когда Гасан зачем-то вытащил из штанов свой член. Потом он тоже разделся, и они с моей сестрой принялись отплясывать вокруг кальяна, хлопая себя по задницам шлангами с мундштуками. Это зрелище ввело нас с Даудом в смеховую истерику, и я, неудачно повернувшись на стуле, упала на палубу. Лежа на палубе и хохоча, я почувствовала, как Дауд снял с меня трусы и начал лизать мне между ног. Где-то рядом щелкнул фотоаппарат.
- Я не собираюсь здесь трахаться, - сказала я.
- Да ладно тебе! - Моя сестра, видимо, уже окончательно охренела от приема, оказанного ей в Дейре.
Дауд помог мне подняться, и пока мы пробирались во тьме к какой-нибудь каюте, Гасан еще раз нас сфотографировал.
Чулан, в который мы ввалились, оказался складом машинных деталей, но идти куда-то еще казалось нам просто невозможным, хотя я была убеждена, что Гасан наверняка позаботился о столь важной фазе вечера и разложил отличные койки.
- Ты мне юбку порвал, - сказала я.
- Я тебе новую куплю, - ответил Дауд, расстегивая на мне лифчик.
- Когда? - Я отодвинулась от него и не торопилась раздеваться (это был проверенный ход - видя меня без одежды, Дауд переставал себя контролировать и обещал все что угодно, только бы я дала ему).
- Когда хочешь, - он сделал новую попытку снять с меня лифчик, - я дам денег, - в отчаянии прошептал он, - и ты купишь все, что ты хочешь.
Этот ответ удовлетворил меня. Я встала на колени и взяла его член в рот.
Сколько раз мы делали это, и дело это совсем нам не надоедало. В заваленной ржавыми отвертками темной каюте мы провели три часа и переживали только, что забыли захватить с собой сигареты. В конечном счете именно желание курить заставило нас с Даудом отлепиться друг от друга и начать впотьмах искать свою одежду. Разумеется, мы ориентировались только на крупные предметы, сознавая абсолютную обреченность попытки найти нижнее белье. Оказалось, что мы трахались на рубашке Дауда, и она была вся мокрая от спермы. Я отыскала свой свитер, но он был прозрачным, и в том, чтобы не надевать под него лифчик, мне виделся уже некий окончательный разрыв с нормами общепринятой нравственности. Однако деваться было некуда, и Дауд был вынужден выйти на палубу без рубашки, а я последовала за ним, прикрывая рукой вздрагивающие при каждом шаге сиськи, в разорванной юбке, под которой не было трусов.
Моя сестра со стонами блевала, перегнувшись через борт, а Гасан, почему-то все еще голый, пил виски и рассматривал порнографический журнал.
- Your sister is fantastic woman, - сказал Гасан. - I think I’m in love.
- Congratulations, - ответила я, - but now she cannot keep her fit.
Гасан удивленно обернулся на мою сестру и, пожав плечами, сказал:
- Oh, it’s okay.
Мы сели за стол в том мрачном состоянии духа, которое неизбежно следует за восторженным похабством, щедро дарящим человеку иллюзию освобождения.
- What did you do with her clothes? - спросил Гасан у Дауда.
Дауд тупо посмотрел на него и ничего не ответил.
- It’s only five a. m. and it looks like we feel little bit boring, - обратился Гасан ко мне. - Let’s sing something.
- О нет, - сказала я, - я не могу слышать ваш вой.
- Пой сама, - предложил Дауд.
- I want "Ochi chernue", - оживился Гасан. - I’m crazy about this melody.
- Если я буду петь "Очи черные", я разрыдаюсь, - сказала я.
Моя сестра отцепилась от борта и осторожно села на палубу. Я подошла к ней и села рядом. Вокруг нас были только вода и небо, затянутое серой ватой облаков. Вдалеке протяжно кричал баклан, и хотелось плакать от собственного бессилия, от странного чувства, что ты одна в черном плену детских воспоминаний, в непреходящей скорби, в муках и тоске, и нет уже души, к которой бы тянулось сердце, потому что все лица слились в одну тупую и ненавистную рожу, которая будет хохотать над твоим гробом.
Моя сестра легла на спину и медленно запела "Очи черные". Я прислушивалась к ее голосу и вдруг ощутила в себе странную, немотивированную радость оттого, что я живу, что я снова проснулась этим утром с непобедимой верой в то, что пришла в этот мир для блаженства. В тот момент я вдруг поняла, что закон, по которому неумолимо движется колесница мироздания, чужд или вне добра и зла, лжи и истины и подчинится лишь суровой логике одинокого появления человека в мир расцвета, заката, болезни и смерти. Я почувствовала, как мой дух наполняется радостью, - мне хотелось смеяться, и эта веселость, обретенная даже на пути страдания, казалась мне величайшим достижением человеческого сердца, тайной всех искусств и их единственной целью. Я поняла, что мир начинался блаженно, блестяще, по-весеннему прекрасно в сновидении улыбающегося Бога, который, играя, бесконечно творил жизнь, ее свет и ее радость. С ужасом и стыдом задумавшись над жестокой игрой человеческого существования, глядя на вечно вертящееся колесо алчности и страданий, увидев и поняв бренность сущего, глупость и жестокость человека и в то же время его глубокую тоску по чистоте и гармонии, я осознала, что мир будет вечно очищаться в золотых снах Бога, возвращаться к собственной имманентной наивности и восторгу.
Море молчало. Но даже в неколебимом его молчании мне виделось в то утро нечто обнадеживающее - ведь в конечном счете даже соленая, слепая вода, напитавшая свои недра чудовищами, принимала солнечные лучи и улыбалась в их свете.
Я закурила сигарету и, подняв глаза к сияющему, в белых зигзагах птичьих крыльев, небу, молча сказала: "Господи, я знаю, что нет прощения моей мерзости и уже невозможно сосчитать пороки, в которые я впадала. Я знаю, что Ты отвернулся от моей слабеющей души, посчитав, что даже любовь Твоя, бесконечная, как печаль, не сможет очистить ее, но Ты знаешь, Отец мой, что я помнила о Тебе и благодати Твоей даже в самых бездонных впадинах отчаяния, и если я не звала Тебя, то потому лишь, что стыдилась произносить Твое имя. Господи, прости меня - и, хотя это невозможно, дай мне надежду на то, что жизнь может быть другой, что есть в созданном Тобой мире юдоль, где не встречается на каждом шагу порочная сволочь, где можно страдать, но жить по скрижалям Твоим и предвкушать блаженную вечность. Неужели, Господи, Ты явил мне этот свет для того, чтобы я ублажала Дауда, неужели никто никогда не полюбит меня, неужели я не вернусь домой и не возьму на руки своего ребенка, не увижу, как он делает свой первый шаг, как впервые улыбается мне, как произносит свое первое слово? Неужели я сдохну в бесцельном похабстве, не имея даже призрачного шанса изменить свою ебаную жизнь, и в свежем дыхании смерти почувствую только глухую боль оттого, что ни хера не сделано, что истина прошла мимо каменной плиты, под которой я лежу в червивой пустоте, и буду лежать вечно. Господи, - сказала я в последний раз, - дай мне хоть на миг узреть лик Твой, дай мне волю и силы, чтобы следовать за Тобой, чтобы предчувствовать Тебя на краю той пучины вселенского отчаяния, которая окружила меня и живет в моем исхудавшем сердце".
- Darling, - позвал меня Гасан, - translate that now I want her to sing "Veselja chas".
- Спой ему "Веселья час и боль разлуки", - сказала я своей сестре, - он во всей своей долбаной жизни не слышал ничего лучше романсов.
- Что значит "романс"? - поинтересовался Дауд.
Тот день был пятницей, и, поскольку в пятницу арабы не работают, мы были свободны до следующего утра.
Скорее всего мы бы остались на яхте и плавали на ней до того момента, пока нами бы не заинтересовалась морская полиция, но Азиза (так звали любовницу Гасана) вернулась со своей ночной смены и, не застав Гасана дома, начала скандально названивать ему на мобильный.
- Baby, - оправдывался он, бегая по палубе и хлопая крыльями, как старая моль, - it’s okay, nothing happened. We are in the yacht, with Lisa and Daoud.
Азиза была не так глупа, чтобы тут же не перезвонить мне.
- Скажи честно, - попросила она, - там были бляди или нет?
- Нет, - сказала я.
- Зачем тебе врать? - Азиза была в бешенстве. - Если что-то в таком роде случится, когда тебя не будет, я тебе тоже все честно расскажу.
- Ко мне приехала сестра, - сказала я, - Гасан пригласил нас на яхту, мы выпили, посидели, а потом пошли спать.
- Ты думаешь, я - дура? - спросила она.
- Знаешь, твой Гасан мне абсолютно по хуй, - я начинала немножко злиться, - а у моей сестры двое детей, и она замужем. Если ты полагаешь, что я вру, можешь проверить по компьютеру, в каком отеле она остановилась, и уяснить своей тупой башкой, что ей сорок лет, она приехала в эти гребаные эмираты на отдых и расплачивается кредитной карточкой. - Конечно, я отдавала себе отчет в том, что Азиза никогда не будет выяснять истинное положение дел в жизни моей сестры - этой идиотке нужно было только твердое, в какой-то мере агрессивное подтверждение того, что Гасан ни с кем не спал, пока она торчала на своем ресепшен.
Несколько секунд она молчала, а потом сказала:
- Прости, я на нервах.
- Азиза, - сказала я, - по-моему, женщине, которая спит с Гасаном, можно не беспокоиться о конкурентках.
Дауд засмеялся, а Гасан принялся теребить его за голое плечо с вопросом: "What did she say? I cannot understand this fucking language".
- Скажи этой суке, чтобы ехал домой, - попросила меня Азиза. - И, Лиза, - сказала она, помолчав, - ты единственный человек, которому я верю, - я надеюсь, ты меня не наебываешь?
- Нет, дорогая, - ответила я. - Он скоро будет с тобой.
Гасан, разумеется, помчался домой, а мы тупо стояли у джипа, не зная, что нам делать и куда направиться. Дауд успел основательно выжрать, и я знала, что машину предстоит вести мне (моя сестра не умела водить).
- Ты хочешь есть? - спросил Дауд.
Боже правый, вся наша гребаная жизнь распадалась на пьянку, секс и жратву.
- Да, - сказала я. - И Маргарита, я думаю, тоже.
Моя сестра улыбнулась и утвердительно кивнула.
Я села за руль. Дауд сел рядом, а Маргарита, как всегда, обосновалась на заднем сиденье.
- Я предлагаю пойти в какой-нибудь долбаный ресторан, позавтракать там, а потом отправиться к Любе, - сказала я.
- Кто такая Люба? - спросила моя сестра.
- Одна русская блядь, - ответил ей Дауд.
- Ты делаешь акцент именно на том, что она - русская? - осведомилась я. Его тон начал меня раздражать.
- Что такое "акцент"? - спросил Дауд.
- Имеется в виду, - я со злостью вдавила в пол педаль газа, - что ты объясняешь Любино блядство тем, что она из России.
- Зачем ты скандалишь? - робко спросила моя сестра.
- Нет, - Дауд расслабленно откинулся на спинку сиденья, - я ничего не объясняю. Я хочу тебе сказать одну вещь, и я хочу, чтобы ты поняла, что я ничего не говорю о тебе. Ты - хорошая женщина, я давно с тобой живу, но хочу тебе сказать: все проститутки, которые здесь есть, - русские, а Любе просто не надо этим заниматься, потому что у нее есть деньги. Но все же, - он жестом остановил меня, когда я открыла рот, чтобы возразить, - у меня нет сомнений, что Люба была проституткой, и у меня нет сомнений, что не все, но бо́льшая часть русских женщин - проститутки, так же как бо́льшая часть русских мужчин - алкоголики.
- Ты сам алкоголик, - ответила я. - Твое счастье в том, что ты живешь здесь и тебе не надо выпрашивать на бухло у прохожих.
- Хватит, - сказала моя сестра.
- В России так делают? - спросил Дауд.
- Да. - Я припарковала джип у открытого кафе. - И это еще самое невинное из того, что делают в России.
Глава 2. Четыре истории
Люба встретила нас в одном белье. "Вырубился кондиционер", - сказала она, возбужденно сверкая глазами. Я представила ей мою сестру, и мы пошли в dinings, где на журнальном столике лежал серебряный поднос с кристаллом чистейшего розового кокаина, рядом стояла ополовиненная бутылка Grant’s, а по полу были разбросаны бумажные салфетки - "Я прочищала свой ебаный нос", - объяснила Люба.
Вооружившись бритвой, Люба сделала всем нам по щедрой дороге и, после того как мы, наклонившись над журнальным столиком, жадно втянули кокаин в свои ноздри, спросила, весело ли было на яхте?
- Что там могло быть веселого? - ответила я, протягивая руку за виски. - Бухой Гасан, spanish guitar и прочая херня в таком же духе.
- Гасанчик не изменился? - Люба придвинула мне свой стакан, и я плеснула ей Grant’s.
- Такие люди не меняются, - сказал Дауд и положил руку на мою промежность - кокаин всегда вводил его в состояние крайнего сексуального возбуждения.
- Sweety, - сказала ему Люба, - вы только что приехали, и ты мог бы немножко потерпеть, потому что я две недели не видела мою любимую Лизу и хочу поговорить с ней.
- Дорогая, - ответил Дауд, - я знаю, что вы звоните друг другу по сто раз за один сраный день, и поэтому скажи мне, куда нам пойти, потому что сегодня у меня выходной, и я хочу провести его с большой пользой для Лизы.
- Sweety, - Люба осоловело посмотрела на меня, - дед в другом эмирате, и поэтому ты можешь отвести его в нашу спальню и трахать его там.