Сборник лучших рассказов самого яркого представителя русской прозы из поколения, пришедшего на смену Пелевину, Лимонову и Сорокину. Наследник всей мировой литературы, он становится в ряд, начатый Джойсом, и законченный Хеллером. "Автопортрет художника" Лорченкова – книга писателя на пике формы. Тридцать восемь рассказов – от "Детства" до "Зрелости", – проводят читателя по лабиринту жизни мастера. Куда? Может быть, к тупику, откуда художник, обернувшись, взглянет на нас пьяными и наглыми глазами Рембрандта. Того самого, чья Саския еще жива, а дом не продан за долги. Того, кто познал свою силу, но чьи лучшие картины, – хотя казалось бы, куда уж лучше, – еще не написаны.
Внимание: книга содержит ненормативную лексику и может соответствовать рейтингу NC-17 Американской киноассоциации.
Содержание:
Я ЛЮБИЛ ВАШЕ ФОТО 1
МАЙОР ПЕТРОВ ОСТАЕТСЯ 4
ЗНАКОМЬСЯ, ТВОЯ ДВОЮРОДНАЯ СЕСТРА 6
КНОПКИ КЛЕПАТЬ – ОДНО УДОВОЛЬСТВИЕ 8
ЦЕЛЬСЯ ЛУЧШЕ 11
ЗАТО МЕНЯ НАПЕЧАТАЛИ В КОНТИНЕНТЕ 14
НЕ ПО ЛИЦУ 15
ПОРА ХУДЕТЬ, ПРИЯТЕЛЬ! 18
САМЫЙ КРУТОЙ СОПЕРНИК В МИРЕ 20
Я ПРИШЕЛ ПЛЮНУТЬ НА ВАШИ МОГИЛЫ 23
ЛЕНИНГРАДСКИЕ ДЕТИ 24
ЗЕБРА 27
БОЛЬШАЯ ОШИБКА 27
НАЗЫВАЙ ЕЕ КИСКОЙ 29
ЗОВИ ЕГО БЕМБИК 32
CПАСИТЕЛЬ, КОТОРЫЙ ТРАХАЛСЯ 34
КРАСИВЫЙ КАК БАНДЕРАС 35
ВСЕ МОИ ВЕЛИКИЕ ЖЕНЩИНЫ 37
В ОЖИДАНИИ ВЛАДИВОСТОКА 40
СЕМЬ МЕРТВЫХ 43
НАШЕ С КУСТУРИЦЕЙ КИНО 45
НАШЕ С КУСТУРИЦЕЙ КИНО-2 47
В НАШЕМ ГОРОДКЕ МАНЬЯКОВ НЕТ 49
МАКАМОНЫ 51
И МЕРТВЫЕ ВОССТАНУТ 53
ПОЗАВТРАКАТЬ С ТИФФАНИ 55
ВТОРАЯ РУКА 58
ИДИТЕ В Ж…, ГОСПОДИН ПРЕЗИДЕНТ 60
ЧРЕЗ ТЕРНИИ К ЛУНАМ 62
СОБАКИНЫ КОСТИ 65
ДАВАЙ ПОКРАСИМ ПУШКИНА 67
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ВОЙНЫ 69
И КИТ ИМ НЕ РЫБА 72
КРОВАВЫЙ СПОРТ 75
Владимир Лорченков
Автопортрет художника
Я ЛЮБИЛ ВАШЕ ФОТО
Мне было десять лет, а ей двадцать, и у нас был роман.
Но давайте я расскажу с начала. Когда мы познакомились, мне было десять. Она сидела на корточках у бортика бассейна. У ее ног плескались дельфины. Два дельфина с блестящими носами, умными поросячьими глазками и сайрой во рту. Или треской? Или хеком? В общем, у каждого из них во рту была рыба. Которую, я так понимал, сунула им та самая девушка, сидевшая перед дельфинами на корточках. Крепкобедрая, с сильными, не очень длинными, но и не короткими, ногами. В джинсовой рубашке с коротким рукавом, завязанной на животе узлом. С волосами, разделенными пробором, и каждая сторона перевязана розовой лентой. Красивым, чуть продолговатым лицом, с крупным носом. В розовых плавках-шортиках. Она сидела, поджав под себя ноги, и глядела в сторону Океана, который плескался сразу же за бассейном.
Дельфинов собирались выпускать в Океан, это я прочел к подписи к фотографии.
Я глядел, завороженный, то на девушку, то в бликующий солнечными зайчиками океан. Девушка, океан. Океан, девушка. Потом перевел взгляд на окно. На нем висело серое, отвратительно колючее солдатское одеяло. Я подошел к нему осторожно, и отогнул край.
Нет, чуда не случилось.
За окном не плескался безбрежный Океан. На меня глядели серые, низкие сопки Заполярья. Вдалеке кривлялись карликовые березы. Где-то за ними, я знал, прыгают друг за другом огромные заполярные зайцы. Свет был серым и тусклым, но он был. Как раз наступил гребанный полярный день. Когда мы сюда ехали, нам объяснили, что на Севере бывает Полярный День и Полярная Ночь. Мол, полгода в тебя светит солнце, а полгода за улицей ночь. Так вот. Нас обманули. И полярная ночь оказалась тем же самым, что и полярный день. А полярный день оказался тем же самым, что и полярная ночь. Надеюсь, я вполне доступно объясняю, что никакой разницы между ними нет.
И то и другое – просто сумерки.
Когда уже не светло, еще не темно, и продолжается это одиннадцать месяцев в году. Что? Нет, вполне вероятно, что и все двенадцать, просто на один месяц мы всегда уезжали на юг, к бабушке с дедушкой. Отец оставался служить, и отстреливать, от нечего делать, долбанных лосей из автоматического оружия, а мы с братом объедались в Молдавии виноградом и трындели: как романтично и красиво жить на севере, как клево собирать морошку, похожую на мандарины окраской и тошнотворную морковь с сахаром вкусом, прорывать в снегу туннели, спускаться с гор на саночках, и передвигаться по туннелям под снегом в полный рост, и купаться в Ледовитом океане. Ах, Ледовитый Океан…
Ничего общего с Океаном, который плескался за спиной моей красавицы, у него не было.
Жестокий, холодный, колючий, всегда темный. Проклятый ты Ледовитый Океан, говорил я ему тогда и говорю сейчас. Сейчас, впрочем, такой ненависти я к нему не испытываю. Более того, глядя на безбрежно солнечные воды Средиземноморья, я даже тоскую по тебе иногда, северный океан. Помнишь ли ты меня? Говорят, у воды есть память. Говорят, на ней отпечатывается все, что мы говорим и делаем. Мировой Океан это просто большая пластинка, на которую записывается все, что мы говорим или, того страшнее, думаем. Соглядатай Бога, вот что значит вода. Говорят, если у воды сказать что-нибудь, ну там, "сейчас? Половина второго", или "ягненок с розмарином, отлично", или "иди к черту", ну, или "я люблю тебя", – вода запомнит это навсегда. Ну, так вот, Ледовитый Океан.
Я очень любил ее.
ххх
Забавно, но я мог выбрать не ее.
В той книжке, ну, где я впервые увидел ее фотографию, было несколько снимков. И Сара – а значительно позже я выяснил, что ее именно так зовут, ничего такого, не подумайте, в Америке просто распространено это имя, – вполне могла не дойти до моего сердца. Так и остаться красивой двадцатилетней девчонкой с задумчивым взглядом в океан, и двумя дельфинами у своих крепких ляжек. М-м-м, что за ляжки. Уверен, даже дельфины, – они ведь тоже млекопитающие и теплокровные, как мы! – мечтали вдуть ей, этой девчонке, волосы которой с лентами развевал ветер. И именно в тот-то момент фотограф – я до сих пор, а ведь прошло двадцать пять лет, ревную ее к нему, – нажал на "спуск". Боже, надеюсь, спустил он лишь образно, иначе я не переживу этого. Детские шрамы болят до скончания жизни, не так ли? Ничего не заживает, все это просто чушь. Но тогда я об этом не думал. Мне было десять с половиной, почти одиннадцать! И я отчаянно старался выглядеть и думать как парень постарше, потому что учился с ребятами постарше. Это обязывало. А еще я плавал, и довольно серьезно, поэтому на соревнованиях то и дело выигрывал призы. А так как это был СССР, – к черту стяжательство, – то ничего ценного нам не дарили. То книжки со спортивными очерками, то наборы для занятий физкультурой дома, и много-много всякой всячины. Особенно много нам почему-то дарили книг про море, ныряльщиков и тому подобную чушь. Видимо, они думали, что раз ребята плавают, то и книжки им нужно дарить про воду. Это было все равно что подарить шлюхе фаллоимитатор.
Книгу "Человек-дельфин" я выиграл в Заполярье.
На семнадцатой странице этой феерической чепухи, написанной сумасшедшим французом Жаком Майолем, была фотография японской женщины-ныряльщицы "ама". Эти девчонки ныряют в чем мать родила. У них только веревочный поясок, и пышная, черная мохнатка. У всех. И сиськи. Само собой, первое, что я сделал с книжкой Жака Майоля, дочитав ее до семнадцатой страницы – заперся с ней в туалете, и сдрочил. Аккуратно вытерся, и вышел. Сел у себя в комнате и продолжил читать.
Жак Майоль, как и все французы, был сумасшедшим, восторженным, трахнутым по голове пыльным мешком кретином.
О-ла-ла! Он верил, что люди произошли от дельфинов, любил дельфинов, плавал в американском океанариуме с дельфином, описал историю своих отношений с дельфином Клоун, и, я был в этом практически уверен, он любил эту дельфиниху. Целовался с ней тайком вечерами при свете звезд в океанариуме. И, как и все сумасшедшие, этот Майоль чертов был невероятно везучим. Он погружался без акваланга на большие расстояния, и даже пару раз побил мировой рекорд. Его предел был сто пять метров. Наверное, это секс с дельфинихой его так вдохновил.
В общем, книга мне понравилась.
Я даже прочитал страниц тридцать еще, и подумал, что буду дрочить на фото японской купальщицы. Крепенькой низенькой японской девушки с колючим кустом вместо ног, японки, уходящей в глубину, и болтающей ногами – именно в этот момент ее и подловил фотограф – как случайно перевернул страницу, зная, что она будет последней.
Тут-то я и увидел ЕЁ и японка была безжалостно выброшена из моего сердца. В воду. Бульк.
На меня глядела богиня в розовых плавках-шортиках, джинсовой рубахе, крепкими полными ляжками, крупноватым носом, чуть продолговатым лицом, небольшой, но высокой грудью и ветер дул ей в лицо, а она глядела, полуотвернувшись, в Океан, и я понял, что влюбился. Это следовало обдумать.
Я взял книжку и пошел в туалет.
ххх
При переезде в чертову Молдавию я оставил в этом чертовом Заполярье все свои ценности – коробку с медалями и грамотами. Но книга "Человек-дельфин" была со мной. Сара, – а я узнал, как ее зовут, догадавшись просмотреть перечисление списка изображений и их авторов в конце книги – была со мной. Я уже точно знал, что мы с Сарой поженимся, когда я стану побольше. О, исключительно в плане роста, конечно. С остальным был полный порядок – в раздевалку, посмотреть на чудо природы, приходи парни из девятого класса.
Ну у него и яйца, ну у него и член! – говорили они. – Это в его-то одиннадцать!
Одиннадцать и четыре месяца, – поправлял я, – почти одиннадцать с половиной, значит, практически двенадцать.
Они добродушно смеялись, а на тренировках на меня поглядывали, перешептываясь, девочки.
Но мне было все равно. Я знал, что отдам всего себя Саре, только Саре, исключительно Саре. Я был ее рыцарем. Мне было все равно, что найти ее будет делом трудным, практически невероятным. Но я не мог глаз отвести от ее фотографии. Часами сидел, глядя на нее и Океан за ее плечами, на дельфинов этих чертовых у ее ног, и думал, думал, думал. Как мы встретимся, как я подойду к ней и как сладко сожмется у нее сердце. А пока сжималось оно у меня. Ну, и не только сердце. Конечно, приходилось мастурбировать. Как-то раз я, в качестве эксперимента, спустил прямо на снимок. Ничего особенного, а пятно пришлось затирать. Так что я больше этого не делал. А Сара как была богиней, – чистейшей, красивейшей – так ей и осталась, хоть на ее шортах-трусиках и появилось небольшое пятно.
Только сейчас я понимаю, что это она потекла.
Но и тогда я понимал очень многое. Дети, которые занимаются плаванием, они как сельские. Очень развитые, и даже больше, чем сельские. В деревне детишки с младых лет видят, как коровы любят быка, ну, и тому подобные штуки. А на плавании ты лет с шести-семи видишь обнаженных людей, и прекрасно понимаешь разницу между полами. Тем более, что плывет-то команда на одной дорожке.
Так что я пристраивался за девчонками, – когда те плыли брассом, по лягушачьи раздвигая ноги, – и смотрел. Неотрывно. Тренера даже нервничали. Но мне было все равно. Никто в мире не мог бы обвинить меня в педофилии – я был младше этих тринадцатилетних коров на полтора-два года. Мне нравилось рассматривать их щели. Некоторые, – со складками, – были особенно привлекательны. Но, конечно, никакой конкуренции эти девушки моей Саре составить не могли. Моя двадцатилетняя женщина, она ждала меня, сидя на низком бортике бассейна, залитого морской водой.
И дельфины весело перемигивались у ее ног.
А я дрочил, глядя на нее, дрочил так и этак. Изучил Камасутру – мне надо было быть готовым к тому моменту, когда мы встретимся, прочитал все статьи в журнале "Ровесник" про секс, просмотрел даже тайком в каком-то советском салоне, заплатив за это рубль с полтиной, фильм про секс. Я стал страшно опытный. Я не просто дрочил, но мысленно вытворял с Сарой такие штуки, что….
Уверен, и Саре это нравилось. И, как и все американки, она была не очень ревнива и понимала, что к чему. Так что, когда на соревнованиях в каком-то Североморске, или где там у них подводные лодки целятся карандашами чертовых ракет в подбрюшье НАТО – ко мне в номер пришла девчонка из соседней команды, и спросила, умею ли я трахаться, я сказал – ну, конечно. А что, спросил я. Она уже трахается, объяснила мне девчонка, а ее парень-старшеклассник уехал в Омск на полгода, и вернется только к лету. Лето, зима, какая к черту разница на этом Севере, подумал я. А трахаться ей охота, и ребята постоянно говорят, что у меня большой член и яйца, поэтому давай потрахаемся, продолжила девочка. Я сказал о кей, и отложил книгу "Человек-дельфин". Она легла под одеяло – проклятущее колючее советское одеяло, какое давали во всех проклятущих гостиницах Советского Союза – и разделась под ним. Легла на меня, и мы потрахались. Ей было четырнадцать лет и она была перворазрядницей, мне тринадцати еще не было, и шел я на второй взрослый. Спинист и брассистка. У нее еще были крашеные волосы, она этим гордилась. Нет не внизу, внизу она их сбривала, чтоб из под купальника не выбивались.
Потом мы еще пару раз потрахались, потому что она лишилась девственности всего месяц назад и входила во вкус. Скажешь кому-нибудь, скажу, что ты наврал все, и мой пацан тебя убьет, сказал она. Когда она ушла, я достал "Человека-дельфина", и стал онанировать.
– Что делал? – спросил меня парень, которого подселили ко мне в номер, и который вернулся из города.
– Трахался с Олей из команды "Альфа", ну, у которой парень в Омск уехал, – сказал я.
– Врешь, – сказал он.
– Вот, – сказал я, – она трусы забыла. Потрогай, они еще скользкие.
– Круто! – сказал он, нюхая трусы. – Господи, глазам своим не верю. Ты ТРАХАЕШЬСЯ? О черт, да это всей команде надо рассказать!
– Ну а что здесь такого? – скокетничал я. – Расскажи, конечно!
– Хочешь, сяду на шпагат и достану яйцами рубль? – спросил он.
– Не достанешь, – сказал я.
– Спорим на рубль? – спросил он.
– Давай, – сказал я.
Мы бросили рубль на пол, он снял штаны и сел на шпагат, и яйцами коснулся рубля.
Я проиграл.
ххх
Несмотря ни на что, я был верен Саре. Ну, в смысле душой.
Когда мне было тринадцать, мы перебрались в Молдавию. Случилось ГКЧП. Или случился? Не знаю. Я видел телик. Несколько испуганных дядек сидели за столом перед кучей чертовых журналистов и те издевались над пожилыми людьми. Мне было жаль и тех и других. Потом показали танки и людей которые улюлюкали и бросали в танки бревна.
– Дети, – сказала мать торжественно, – это Демократия свергает режим! Только бы не Совок снова, только не это!!!
После этого она поехала в отцу, на Север, помогать ему собирать пожитки, чтобы вернуться в Демократическую Молдавию. И оставила нам с братом двести рублей на две недели. Тут-то и случилась очередная денежная реформа, и эти деньги обернулись ничем. Мы неделю жрали одну черешню, которую воровали в садах за домом, и поносили от этого, как заведенные, ослабли страшно, я даже дрочить не мог, только лежал в углу на матрасе, мебели-то не было, да постанывал, а брат готовил мне единственное лекарство, которое мы могли тогда себе позволить – крепкий чай.
Но книга "Человек-дельфин" была со мной. Я глядел в нее, когда мне становилось совсем худо.
… По телику показали балет, и мать загрустила. Балет значил, что красные побеждают, а мать не любила красных. Потом показали митинг и мать повеселела.
Я поглядел на телик еще немного, и пошел дрочить, в ванную.
Я выяснил экспериментально, что в ванной – лучше всего. Есть два вида секса с собой в ванной. Первый – когда ты полностью погружаешь член в воду. Для этого нужно прилагать больше усилий, потому что сопротивление воды не позволяет двигать рукой так же свободно, как над водой. Второй – ты держишь в воде ПОЧТИ все. Второй вариант более шумный – ты хлюпаешь. Ощущения хороши и так и этак, но они чуть разнятся. Это как выпить коньяку из широкого бокала, предварительно нагрев, или сделать из него глинтвейн или что там из него делают?
В общем, по настроению.
Я выбрал глинтвейн, и спустил вод водой. В ушах стучало. Это бился в них океан, и Сара – не стареющая, молодая, прекрасная Сара, сотрудница океанариума Мичигана, снятая в 1972 году в дельфинами фотографом Джоном Иврином для книги "Человек-Дельфин" Жака Майоля, тираж 70 тысяч экземпляров, – глядела чуть в меня и чуть в сторону, чуть мимо меня. Мы были знакомы уже несколько лет, но чувства наши были свежи. Мне было уже четырнадцать
Я любил ее.
ххх
Конечно, со временем я изменил Саре не только телом.
Знаете, как это бывает. Шестнадцать – первая любовь, восемнадцать – вторая, двадцать – третья. То, что кажется тебе значимым в детстве, не так важно, когда ты взрослеешь. Ну, и тому подобная конформистская чушь. Чушь, потому что, когда я словно очнулся, и, – мужчина двадцати трех лет, в шрамах, и опытный, – случайно наткнулся на книгу "Человек-дельфин", валяющуюся на балконе, то понял, что у нас все по-прежнему.
Сара была самой красивой женщиной мира. Меня волновала ТОЛЬКО она. Самая красивая девушка в мире. Для меня, и для мира, и для Океана, и для тех двух чертовых дельфинов, что тусили у ее ног. Я мечтал о ее промежности. О ее груди и губах. Я был готов умереть за нее.
Я бы отдал все за то, чтобы лежать в воде у ее ног.
Я уже не плавал и успешно гробил спиртным все то, что подарил мне спорт. Закончил журфак, много курил, много работал, разбивал сердца, свое давно уже потерял где-то. В моей жизни была одна ценность. Одна постоянная величина. Сара. Все остальное – женщины, работа, книги, которые я начал писать – пролетало мимо меня в какой-то бешеной тряске. Мне исполнилось двадцать четыре пять, когда я, крепко поддав, сел в кабинете своего редактора вечером с бутылкой коньяку, и набрал справочную Мичигана. Во мне все трепетало. Ради этого момента я учил английский язык по самоучителю Петровой, и, мать вашу, выучил его.
– Океанариум Мичигана, – попросил я.
Они не торопились, но мне было все равно. Платила-то за переговоры, хоть и не знала об этом, редакция. Мне дали чертовы телефон этого океанариума. После моих долгих сбивчивых объяснений ошарашенные сотрудники океанариума обещали мне узнать все о персонале семидесятых годов.
И, конечно, ничего не узнали.