Моклитару, пьяный, оборванный, на радость публике вновь стал попрошайничать в кафе напротив городского КГБ. Он плясал у столиков, и говорил, что ненавидит Бога и что Бог несправедлив, раз допускает мучения детей. Его дети были уже взрослыми, и с отцом отношения порвали. Моклитару этого, во время своей ссоры с Богом, не заметил. К осени его видели на улицах в одних семейных трусах. Он был настолько грязнен, что его брезговала задерживать полиция.
Холодало и женщины останавливались у витрин меховых магазинов все чаще.
Надвигалась зима.
ЗЕБРА
Взгляд у Иры был тягучий, с поволокой. Каждый раз, когда Ион чувствовал на себе блеск этих всегда влажных органов зрения, в уголках которых, то и дело, появлялась большая слеза, сердце его осыпалось. Прямо так и осыпалось, тонко звеня разбитым об асфальт хрусталем. Еще у Иры была челка, которая тоже разбила Иону сердце. Челка была всегда растрепанная, и парню хотелось подойти к ней и поцеловать. Вообще, Ира обладала очень многим, что разбивало сердце Иона. Парень даже всерьез подумывал над тем, чтобы пойти к врачу. К кардиологу.
– Проверьте, доктор, есть ли у меня еще сердце, – скажет усталый Ион, – или оно разбивалось так часто, что уже не собралось вновь…
А врач улыбнется, и понимающе попросит рассказать, что же это за причина такая, по которой сердце Иона разбито. Хотя, конечно, все будет прекрасно понимать сам. Ведь врачи, – опытные и пожилые, – всегда знают, что лечат не причину болезни. Причина недугов, знал Ион, всегда одна. Любовь. Само собой, в больницу он идти боялся. Во-первых, Ион был в городе человеком новым и людей стеснялся. Да и времени на больницы у него не было: парень работал в зоопарке, и только и успевал, что чистить вольеры животных, косить траву, да убирать территорию. Во-вторых, Ион боялся, что, рассказав врачу-кардиологу, которого он выдумал, всю правду о том, что сердце ему разбила Ира, он, Ион, попадет уже к другому врачу.
Ведь Ира была зеброй кишиневского зоопарка.
Тем не менее, поделать с собой Ион ничего не мог. И, глядя на челку Иры, на ее глаза, – человечьи, внимательные, любящие, – и в особенности на полный зад на тонких, ухоженных задних ногах, все сметал и сметал с асфальта осколки своего сердца. А сзади Ира напоминала Иону изящную полосатую рюмочку: шикарный зад на стройных ножках манил парня даже ночами.
– Безусловно, в этом сказывается ваше детство, проведенное в деревне, – сказал профессор Дабижа, – ведь многие дети, выросшие на природе, совершенно положительно относятся к скотоложству. Более того, это является важной частью их ээээ… сексуального опыта.
– Сами вы, профессор, скот! – обижался Ион.
Профессор не обижался. С Ионом он познакомился, когда парень работал в зоопарке уже год. Профессор Дабижа, – член Союза писателей, известный филолог, и антрополог, – привел в зоопарк внучку. И, глядя, как молодой, лет двадцати, рабочий в синем комбинезоне любовно глядит на зебру, продекламировал:
– Старой Эллады прекрасная страсть…
Когда Ион, робея, признался, что ничего из этих слов не понял, профессор Дабижа охотно отпустил внучку к пруду с персидскими утками и лебедем-шипуном, а сам прочитал Иону целую лекцию.
– Друг мой, признайтесь, вы влюблены в эту зебру? – осторожно начал он. – Да право, не стесняйтесь! В Древней Греции, упомянутой мной, как Эллада, вашу страсть бы не только не осудили, но более того, ей бы восхищались! Поэты слагали бы о ней песни! О ней говорили бы ораторы на площадях!
Ион, ожидавший вызова полиции в худшем случае, а в лучшем – просто насмешек, оттаял. Присел на корточки, и стал слушать. А профессор Дабижа объяснял, – как он сам выразился, – сложившуюся ситуацию. В Греции, говорил он, эпохи Гомера люди понимали, что любовь, – это взаимное притяжение двух душ.
– И все! – поднимал палец профессор.
Только две души. А уж в какой оболочке они существуют в этом бренном мире, неважно. Потому союз мужчины с мужчиной, женщины с женщиной, в Древней Греции предосудительным не являлся. Более того. Мужчина с мальчиком, женщина – с маленькой девочкой, мальчик с козочкой, мужчина со скульптурой…
– Ну, и, конечно, – закончил список Дабижа, скептически пожав плечами, – мужчина с женщиной.
Ион слушал внимательно, и лицо его пылало. Ира, скромно склонив голову, пощипывала траву под оградой, проволока на которой кое-где была размотана, любителями покормить животных с рук.
– Греки понимали, – благовествовал профессор-антрополог, – что любовь есть высшее притяжение. Да, плотским совокуплением единение душ постигается, но оно не суть важно. Поэтому возлюбите того, кого вы любите, отбросив ложный стыд, мой мальчик.
С тех пор профессор Дабижа и работник зоопарка Ион Галустяну не то, чтобы сдружились, но довольно часто общались. И как-то даже парень привел своего мудрого друга в восторг, дав новое определение любви. Любовно поглаживая челку Иры, Ион, мечтательно глядя в небо, сказал:
– Любовь это как жизнь. Любовь это зебра. Чередование черных и белых полос.
После чего, подумав, уточнил:
– Чередование черных и белых полос на самой восхитительной в мире заднице.
Профессор про себя подумал, что Ион духовно очень вырос. И порадовался за парня, но внучку, на всякий случай, в зоопарк приводить перестал. А страсть Иона стала так велика, что ломала купол неба, который трещал и осыпался голубым стеклом на асфальт рядом с багряными остатками сердца Иона. У вольера с зеброй Ирой он проводил почти все свободное время, да и рабочее тоже.
– Я хочу тебя, – сказал он как-то Ире, – хочу так, что изнемогаю, и от томления моего ноги слабеют. Только твое тело меня вылечит, любовь моя.
После чего, оглянувшись, взял морду зебры в руки и поцеловал ее в губы. К счастью, Ира куснуть его не успела: и о поцелуе у Иона остались самые лучшие воспоминания. Губы у Иры были мягкие, как ладонь матери, и окончательно свели парня с ума. Ион после работы не положил ключи, как обычно, в будку сторожа, а спрятал в карман. И вернулся в зоопарк вечером. У охранников это подозрений не вызвало: о том, что работники зоопарка народ ретивый, и служат не за деньги, а из любви к животным, знали все. Потому Ион, улыбнувшись знакомому сторожу, кивнул и стал спускаться к вольеру Иры. Он думал, что, оказывается, два года любви сердце его пощадили: Ион обнаружил, что оно есть, и колотится, как сорока, залетевшая в крытый вольер орлов. Правда, у самого вольера Иры сердце и вправду остановилось. Навсегда. Ион увидел, как на вытоптанной земле резвятся две зебры.
– Откуда… – прохрипел, а может, прошипел, Ион, – это…
– Радость, старик. Молодого самца купили, – радостно хлопнул его по спине молодой ученый из секции млекопитающих, – жеребят, может, выведем! Два часа назад из аэропорта красавца привезли!
Оба они знали, что зебры в зоопарках потомство дают крайне редко. Но ученый, довольно улыбаясь, и гнусно подмигивая, сказал, что зебры вот уже три часа над этим вопросом трудятся. Сейчас вот передышку небольшую взяли…
Ученый, напевая под нос, пошел к озеру, ловить рыбу для пеликанов. Ион стоял у вольера еще два часа. А потом заплакал, последний раз взглянул в глаза Иры, встряхнувшей головой, и кивнул сам себе. Потом повернулся и пошел вверх, часто оглядываясь. Один раз, когда Ира всхрапнула, он едва было не побежал обратно, но увидел, что она ластится к самцу, и тяжело вздохнул. Ясно было, что Ира о нем уже и не вспоминает.
На следующий день Ион Галустяну перешел в секцию пресмыкающихся.
КОНЕЦ
БОЛЬШАЯ ОШИБКА
– Почему ты не спишь со мной? – спрашивал я.
– Почему ты на мне не женишься? – спрашивала она.
– Я женюсь на тебе хоть завтра, – говорил я.
– Завтра у меня дела, – говорила она.
– Ну, вот видишь, – говорил я.
– Ты понарошку все это, у тебя ведь нет серьезных намерений, – говорила она.
– Я совершенно серьезно, – совершенно серьезно говорил я.
– Я тебя люблю, – говорил я.
– Сколько у тебя девушек? – спрашивала она.
– Ни одной, – говорил я.
– Я думаю, с пять – шесть наберется, – смеялась она.
– Это неправда, – говорил я.
Это действительно была неправда. Девушек у меня тогда было всего три. Это не считая ее. Одна из девушек знала о существовании двух других, остальные – нет, ну, а Наталья догадывалась. Что же. Все мы были тогда в возрасте, когда все кажется ужасно простым и понятным – после юношеских-то терзаний, метаний, и прочего дерьма. Нам было по двадцать лет. Так вот. Насчет пяти девушек.
– Это неправда, – говорил я.
– Только позови меня и я брошу все и всех и вся, – говорил я.
– Женись на мне, – говорила она.
– Ты и правда этого хочешь? – спрашивал я.
– Нет, – говорила она.
Оба мы знали, что, женившись на ней, я перестану быть тем, кто ее привлекает. Сраным непризнанным писателем, упорно выдающим рассказ за рассказом, повесть за повестью, – причем никто эту хрень не печатает, и никогда не будет. А чтобы прокормить себя ради подобного времяпровождения, я работал в газетах. А так как лет мне было, повторюсь, двадцать, все это давалось мне достаточно легко. Наташа принадлежала к несколько иным – если блядь вообще не к другому. – слоям общества. Папа ее был крупной руки бизнесмен, катался по городу на "Порше" сраном, изредка злил ее мамашу, приходя с работы благоухающий коньяком и помадой, да строил городки элитного жилья один за другим. От дочки он был без ума, о чем не преминул сообщить мне в первый же раз, как только меня увидел. Как и то, что я ей явно не пара: за Наташенькой, сообщил мне он, ухаживает куча парней с Настоящими целями в жизни.
– Ни хера себе, – сказал я, и отвернулся рассмотреть зеркало в полный рост на первом этаже их особняка сраного.
Но, тем не менее, по дороге домой от этого особняка меня не убили и даже не избили. Из чего я сделал вывод, что папаше в чем-то даже понравился.
– С чего бы это? – спросил я Наталью, когда мы, вдоволь нацеловавшись, валялись у меня на продавленном диване в съемной квартире.
– Он чувствует в тебе стержень, – сказала она, мягко перехватив мою руку.
– О, да, у меня есть стержень, и еще какой, – сказал я, и притянул ее руку к стержню.
– Ну прекрати, – хихикнула она. – Папа чувствует в людях стержень, правда же. Он чувствует, что, пусть ты с виду бездельник и лузер, но у тебя есть Цель. И ты протопчешь к ней путь, словно носорог, а если кто встанет поперек, растопчешь, как гадюку.
– Ну ни хера себе, – поразился я этим матафорам животного мира, и продолжил обжимать ноги Натальи.
– К сожалению, – вздохнула она, – ты и груб, как носорог.
– Ты спала с носорогом? – спросил я.
– Я и с тобой не спала, – парировала она.
– Слушай, может, ты девственница? – спросил я.
– В двадцать-то лет? – спросила она.
– Ой, ну извини, – сказал я.
– Так на кой хрен я тебе нужен? – спросил я.
– Да я люблю тебя, – сказала она, и мне захотелось поцеловать ее.
Что я и сделал. После чего она вывернулась, и уже стояла у зеркала – не такого роскошного, как у нее дома, да, – и поправляла прическу. Выглядела она на все сто. Как, впрочем, любая симпатичная девка при богатых родителях. Умела одеться, подать себя, как надо. Она была красивой, чего уж там. И прическа ее – чересчур видимый беспорядок, такой якобы беспорядок, над которым, как пишут в сраных дамских романах, корпят парикмахеры часами, – сводила меня с ума. Эти локоны… Наташа была блондинка.
Наверное, она и сейчас такая.
Другим моментом, который меня в ней привлекал, была ее самостоятельность. Не наигранная, а всамоделишная. В семнадцать лет она украла у него пару тысчонок, с восхищением поведал мне папаша, и открыла свой бизнес тайком от него. Потом рассчиталась и уже к двадцати владе тремя салонами красоты и двумя магазинами мягкой игрушки. Настоящий пацан в юбке. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Конечно, папа, ответил я. На что получил в ответ скептический взгляд. Он, конечно, чувствовал, что я опасный и упрямый маньяк, но брака, разумеется, не допускал. Даже мысли о нем. На хуя его дочери выходить за какого-то Модильяни – да, он смотрел кино! – сраного, если еще не факт, что этот чувак будет хотя бы как Модильяни. Так он мне и сказал.
– Папаша, вы хотя бы одну картину этого блядь Модильяни видели? – спросил я его.
– А ты ее блядь видел? – оказался он не так прост, как казался.
Мы сошлись на ничьей. Но он особо не злобствовал. Я и сам понимал, что Наташа никогда не выйдет за меня замуж. А если и выйдет, то мне придется изменить в своей жизни все. Начать делать карьеру, например. Поменьше пить. Я не то, чтобы был алкоголик, но заливал крепко. Если ты пишешь, тебе нужно время от времени пить, объяснил я, это как чистить диски. Вовремя не потрешь обилие лишней информации, тебе конец. Но если ты настоящий писатель, то ты хуй сопьешься. Потому что книги важнее всего, даже выпивки. Вот почему Буковски ненастоящий писатель, а, например, Мейлер настоящий.
В любом случае жениться на Наташе должен был другой чувак. Кто-нибудь из этих хорошо выглядящих парней с собственными машинами, в хорошей одежде. Выпускников блядь лицеев. Неплохих, кстати. Я, конечно, говорю о выпускниках, хотя и лицеи ничего. Но я о парнях. Если парню повезло родиться в богатой семье, это ведь вовсе не значит, что он говно. Скажем так, судьба дает ему шанс этим говном стать, но он может им не воспользоваться. Некоторые знакомые Наташи, которые были из богатых семей, относились ко мне даже с вежливостью. Рассматривали как бедного и без шансов, но все же соперника. Они не понимали, что я вовсе не заинтересован в получении ее, как ценного приза.
Я любил ее
ххх
Больше всего мне нравилось ходить с ней на бассейн.
Там я Наташей откровенно любовался, хотя куда уж откровеннее, я и так на нее все время пялился, в одежде ли, без. Фигура у нее была что надо, на животе, плоском и крепком, пару родинок, будивших мои самые блядь грязные желания, и сиськи наливные и крепкие – всего лишь четвертый размер, – стесняясь того, что не пятый, говорила она. Ох уж эти женщины. Для них сиськами мериться, все равно, что мужикам – членами… В общем, она была красива, и красива вдвойне, потому что было ей двадцать лет. И я любил ходить с ней на бассейн. Потому что там все равно, какой лицей ты закончил, и есть ли у тебя машина. Ладно, ладно, признаю. Я блядь комплексовал. И только в воде чувствовал себя неплохо, тем более, что фигура у меня была еще стройная, и плавал я быстро – форсил, нырял, выныривал, словно дельфин блядь, обдавал ее брызгами, а она смеялась и плескала в меня воду ладонями, а потом я подплывал, и она обнимала меня за шею, и прижималась, и я чувствовал, какая она теплая. И спрашивал:
– Почему ты не спишь со мной?
– Почему ты на мне не женишься? – спрашивала она.
– Я женюсь на тебе хоть завтра, – говорил я.
– Завтра у меня дела, – говорила она.
– Ну, вот видишь, – говорил я.
– Ты понарошку все это, у тебя ведь нет серьезных намерений, – говорила она.
– Я совершенно серьезно, – совершенно серьезно говорил я.
– Я тебя люблю, – говорил я.
– Сколько у тебя девушек? – спрашивала она.
– Ни одной, – говорил я.
– Я думаю, с пять – шесть наберется, – смеялась она.
– Это неправда… – говорил я.
Вот такой вот замкнутый круг. Мы понимали, что свадьба это не про нас. Женись я на ней, мне бы пришлось заниматься карьерой. Сдать на права. Купить авто. Обзавестись манерами. Образованием. И я перестал бы отличаться от десяти-двадцати парней, у которых все это было, причем с рождения – так что мне бы никогда их не догнать.
После чего мы расплывались, и я ждал ее в холле, а она, выйдя, сушила волосы под большим металлическим колпаком, и глядела на меня оттуда весело, и выглядела после воды чуть уставшей. Потом отвозила меня домой – среди ее многочисленных достоинств был хороший новый автомобиль, – и мы долго целовались в машине.
Однажды мы пришли на бассейн вечером после закрытия, и я уж думал, что уйдем, не солоно хлебавши. Но Наталья сунула денег какому-то сраному сторожу, и весь вечер бассейн под открыт был открыт только для нас.
Это было как Рождество. Над водой вилась дымка, небо было ужасно звездным, и когда Наташа, тихо смеясь, поплыла ко мне, я подумал, что, может быть, мне стоит рискнуть и попробовать обойтись безо всей этой хуйни. Рассказы там, книжки… Наташе я об этом благоразумно не сказал. Ей бы не понравился мой отказ даже от такой абстрактной цели. Говорю же, она любила пионеров, первопроходцев, и вообще козлов упрямых. Она плавала вокруг меня, словно русалка, воздух был теплым, а вода еще теплее, и я любовался ее полными, крепкими ногами, и лобком – прекрасным, как спуск в преисподнюю – и был счастлив настолько, что мне даже не приходило в голову написать обо всем этом после рассказ.
– Ты умеешь танцевать румбу? – спросила она.
– Что? – спросил я.
– Держи меня за талию, и двигайся, как скажу, – велела она.
Ладно. Мы стали танцевать румбу. В воде получилось медленно и поэтому я справлялся. Хотя даже в воде умудрился наступить ей пару раз на ногу. Она тихо смеялась, и мы были одни. Я на минуту представил, что все люди мира исчезли. И сейчас на планете только мы. Должно быть, занятное зрелище мы представляем с Луны, подумал я.
– О чем ты думаешь? – спросила она.
Я ответил.
– Чего ты хочешь? – спросила она.
– Свободы, – сказал я.
– А что такое свобода? – спросила она, старательно поворачивая меня за собой, изображая танцевальное па.
– Свобода это полная независимость от всего, – сказал я, – вплоть до отказа от силы притяжения. Когда мы в воде, свободные, кружимся под ночным небом, словно пара дельфинов долбанных, мы свободны.
– Экий ты… – сказала она, и продолжила танцевать.
Я смотрел на ее прекрасное лицо, и думал о том, что лучше женщины мне не найти. Красивая, богатая, фигуристая. Черт побери. Я мог бы жениться на ней, жить за ее счет, и писать книги, подумал я.
– Сколько мы с тобой знакомы? – спросил я. – Ну, с тех пор, как я увидел тебя на улице и спросил, не нужен ли тебе молодой садовник?
– Почти год, – сказала она.
– Зачем я тебе нужен? – спросил я. – Жить ты со мной не хочешь, отпустить не хочешь…
– Иди, – сказала она, с закрытыми глазами.
– Сейчас блядь, – сказал я. – Ну, так все же?
– Ты классный, – сказала она, и прижалась головой к моей груди.
– Если я стану с тобой жить, ты захочешь, чтобы я изменился? – спросил я.
– Да, – сказала она.
– Если я изменюсь, ты по-прежнему будешь интересоваться мной? – спросил я.
– Нет, – сказала она.
– Пат, – сказал я.
– Я люблю тебя, – сказал я.
– Я люблю тебя, – сказала она.
– Чем докажешь? – спросил я.
– А ты чем докажешь? – спросил она.
– Ты единственная, кому я в жизни позволил называть себя зайкой, – сказал я.
– Ах ты зайка, – сказала она.
– Тем не менее, ты меня не хочешь, – сказал я.
– Не в плане поебаться, а вообще, – сказал я.
– Я как раз хотела об этом с тобой поговорить, – сказала она.
– Давай, – сказал я, и у меня сжалось сердце, по-настоящему, без сраных каких-то метафор, я даже легкую тошноту почувствовал.