Я забрал документы из института искусств, объяснив это тем, что намерен попробовать себя в литературе. Послал документы в Литературный институт и даже поступил на заочное. Но через полгода мне надоело, и я решил попробовать себя в музыке. Купил барабаны, и стучал по ним, пока Инга ходила учиться. Иногда готовил что-то поесть. Когда Инга возвращалась домой, прижимал ее к стенке в коридоре и раздевал. Ну, а потом трахал. Так хорошо и часто, что она даже прощала мне то, что я, по ее словам "маялся дурью". Но так продолжалось до тех пор, пока она не получила диплом, и не начала работать. А я все еще искал себя. Ну, или, если честно, просто отдыхал от бедности. Вот тогда-то на горизонте и появились первые серые пятнышки, грозившие в будущем вырасти в смерч.
Инга начала опаздывать после работы.
Во время наших ритуальных походов к ее родителям она не защищала меня, как прежде, от своего отца, а слушала его обличительные речи про "некоторых бездельников" с некоторым, как мне показалось, удовольствием. Стала рассеянной. Не всегда отвечала на звонки.
Я глянул в интернет – в котором сутками сидел, пока ее не было дома, – и набрал "признаки измены" в поисковой системе. Все совпадало с поведением Инги! Это тревожило. Не то, чтобы я был в нее ужасно влюблен – сами понимаете, когда вы вместе уже лет пять и сошлись только на теме ебли, это совсем не то, что в начале – но это грозило моему безбедному существованию. Никчемному существованию, как говорил ее отец. Хотя мне оно казалось вполне нормальным. В конце концов, человек создан не для того, чтобы сидеть в сраном офисе десять часов в день. Ну, или копать землю эти десять часов…
Короче, человек не создан работать.
И если есть возможность этого не делать, то почему бы ему – владельцу огромного состояния – не помочь своей дочери и ее мужу вести нормальный блядь образ жизни. А он вместо этого озлобился и настраивал свою дочь против меня. И его дочь, кажется, трахалась с кем-то еще.
Оставалось выяснить, с кем.
Я вглядывался в лица наших общих знакомых, тайком следил за ее бывшими парнями – это была работенка ого-го, ведь парней у нее было предостаточно, – подозревал коллег по работе в этом блядь проектном институте, где она рисовала всякие портики и колонады. Я подозревал всех мужчин города.
Но действительность превзошла все мои ожидания.
ххх
Однажды я собрался за город с приятелями по институту. Вернее, по первому курсу – такими же пиздоболами как я, которых повыгоняли за несданные экзамены и проваленные дипломы. Я, кстати, среди них был единственный, кто ушел из института сам. Можно сказать, был сливками нашего общества. И мы договорились поехать за город, на озеро – пивка попить, половить рыбы. Тем более, что никаких других занятий у этих уродов не было: большинство из них сидели без работы. Как и я. Только среди них никто, кроме меня, не был женат на богатой телке.
Я сказал супруге, что на выходных уеду.
Инга отнеслась к этому на удивление спокойно, и я подумал, что дело явно нечисто. И решил неожиданно вернуться домой спустя час после того, как уйду.
Ну, и, конечно, ОН был там. В ее постели. Так что, когда я ворвался в квартиру, расшвыривая все на своем пути, Инга только и успела, что сесть. И прикрыла сиськи покрывалом. А другой конец набросила на него. Блядь такая!
– Немедленно выйти из комнаты, мне надо одеться, – сказала она.
– Сними одеяло, – сказал я, сжимая в руке альпеншток, который купил, когда собирался стать троцкистом, поехать в Штаты, и убить Буша-младшего.
– Не устраивай сцен, – сказала она.
– Сними это гребанное покрывало, – сказал я.
– Ладно, знакомьтесь, – сказала она, и сдернула одеяло.
– Зови его Бембик, – сказала она.
– Что?! – спросил я.
– Бембик, – сказала она.
Передо мной на кровати сидел енот. От неожиданности я едва не упал. Пришлось присесть.
– Блядь, да это же ЕНОТ, – сказал я.
– Это не просто енот, – сказала она.
– Это енот-крабоед, взгляни на его пальцы, видишь, какие они тонки и чуткие? Он опускает лапки в воду, достает из-под камней крабов, и разделывает их пальчиками, – сказала Инга с любовью.
– Гребанный енот, – ошарашенно сказал я.
– ЕНОТ-КРАБОЕД, – сказала она.
– О боже, – сказал я.
– Зови его Бембик, – сказала Инга.
Я смотрел то на нее, то на этого енота хренового. Существо со средних размеров собаку с полосатой окраской, сидело на МОЕЙ кровати, возле МОЕЙ жены, и дружелюбно меня обнюхивало.
– Ты трахаешьсяя с енотом. – сказал я тупо.
– Ну, не совсем так, – сказала она.
– А КАК?! – спросил я.
– Ты что, хочешь, чтобы я тебе ПОКАЗАЛА? – спросила она.
– Да уж будь бля добра, – попросил я.
– Ладно, – сказала она.
Я думал, было, сказать, что передумал, но было уже поздно. Она мне показала. Выглядело это довольно просто: она брала маленького пластмассового краба, которого этот дурень принимал за живого, совала в себя, а он, енот, потом этого краба оттуда ДОСТАВАЛ, Своими ловкими чуткими пальцами. Так долго, что Инга, извиваясь, стала постанывать.
– А ну блядь прекратите ОБА! – сказал я.
– Я же все-таки здесь, – сказал я.
– А? Что? Да?! Прости, – сказала она, и оттолкнула лапу енота.
– Блядь, ну и что мне с вами теперь делать? – спросил я.
– Что. Мне. Теперь. Делать. – спросил я.
Она сказала:
– Зови его Бембик.
ххх
– Объясни мне, почему ты это сделала?! – спросил я Ингу, когда Бембик был водворен в своею корзину. – Я что, мало тебя трахал, да? Мало я тебя ЕБАЛ, что ли?!
– Тут дело не в сексе, – сказала она.
– У вас что, ЧУВСТВА? – спросил я.
– Ну, можно сказать и так, – сказала она и всхлипнула, – понимаешь, когда я увидела его в зоопарке, он была таким… неухоженным. Маленьким. Я подумала, вот сидит маленькое существо в клетке, тянет свои ручки к людям, а они, жестокие, идут мимо…
– Что ты делала в зоопарке? – спросил я. – Трахалась с конем?
– Рисовала пруд, – сказала она.
– Я же не забросила живопись, как некоторые, – сказала она.
– Ладно, – сказал я, – у вас блядь чувства…
– Ну, – продолжила она, – я и подошла к еноту этому поближе, а потом вдруг вижу, он глядит не просто в мою сторону, а именно мне в глаза и я подумала, како…
– Блядь, – сказал я, – что ты меня щиплешь за яйца? Я тебя еще не простил, подстилка гринписовская.
– Я? Тебя?! – спросила она. – Ты что придумываешь?
– А кто еще? – спросил я.
– Ой, – сказала она, глянув вниз, – это же Бембик.
И правда. Засранец Бембик, выбравшись из корзины, сидел у моих ног, и, глядя в сторону – это у них манера такая, как у карманников, – пояснила Инга, – пощипывал мои яйца. Воображал, видимо, что я камень, покрытый мхом, а подо мной есть какое-то питание. Бембик все время хочет жрать, пояснила Инга. Я прогнал его альпенштоком, и мы продолжили выяснять отношения.
– Значит, – горько сказал я, – ты пялишься с енотом…
– Выражайся приличнее, – возмутилась она, – тем более, что это и сексом-то назвать очень трудно.
– А как это назвать? – спросил я.
– Это можно обозначить, как петтинг, – сказала она.
– Ну, еще и как фистинг, – добавила она, подумав.
– Ах ты пизда! – сказал я.
– Я плохо тебя ебал?! – спросил я.
– Нет, – сказала она, – и даже часто, но…
– Но тебе не хватает ЧУТКОСТИ, – сказала она.
– Как у енота?! – спросил я.
– Как у енота-КРАБОЕДА! – сказала она.
– Ах ты пизда!!! – сказал я.
– Ты повторяешься! – сказала она.
И была права.
Я и правда повторялся.
ххх
После этого моя женушка перешла в наступление.
Я был извещен о том, что трахаю ее недостаточно Чутко и слишком Грубо.
Все это время енот Бембик, сводя меня с ума, шарился по нашей квартире, и чесал свои енотские яйца о нашу мебель.
Еще, сказала мне Инга, ее стало раздражать мое нежелание искать себе работу и то, что я живу на деньги, которые выделяет ее папаша.
На этой ноте енот Бембик подошел к холодильнику, открыл его (!) и стал вытаскивать оттуда, – как раз из моего любимого фруктового отсека, – бананы.
Наконец, добавила Инга, она не намерена терпеть меня дальше, если я буду так груб с ней и вербально…
– А, что блядь?! – спросил я.
– В смысле, матерись поменьше! – сказала она.
– Ясно, – сказал я. – То есть, я застал свою жену трахающейся с ено…
– Это ПЕТТИНГ! – сказала она.
– Ладно, – сказал я, – я застаю свою жену, которую трахает во время петтинга какой-то енот-крабоед, а после всего этого, по итогам матча, проигравшим во всем остаюсь я же!
– Ну, почему же, – сказала она. – У тебя ведь есть я.
– Почему тебе не приходит в голову мысль, – спросил я, – что я сейчас зарублю твоего енота, а потом тебя?
– Тебя посадят, – сказала она, – если раньше мой папа тебе яйца не отрежет.
– Я вас сварю, – сказал я, – пока мясо блядь в желе не превратится, а кости сожгу. Что на это скажешь? А твоему папаше скажу, что ты сбежала от меня в Гоа. С каким-то пидором из племени индийцев-крабоедов. Что будет не так уж далеко от истины, не так ли?
– Да, это ты можешь сделать, – сказала она.
– Я не вижу испуга в твоих глазах, енотная ты подстилка, – сказал я горько.
– Ну, а на что ты будешь жить? – спросила она. – Неужели ты думаешь, что мой папаша станет тебя содержать?
– Ты права, сука ты этакая, – сказал я.
– Ну, и что мне остается делать? – спросил я, ужасно жалея себя.
– Веди себя хорошо, – сказала Инга, и тут я вспомнил слова ее мамаши про характер дочки, – и будешь жить по-прежнему, ни хрена не делая…
– Веди себя хорошо, – сказала она, – и мы с Бембиком тебя не обидим.
– ЧТО?! – спросил я.
Вместо ответа она откинула одеяло, сунула в себя крабика, и Бембик молнией шмыганул на кровать. Они начали забавляться. Я попробовал взглянуть на ситуацию не предвзято. Супруга у меня была ничего. Двадцать пять лет. Сиськи. Жопа. Ляжки. Лежит, раскинувшись. Мокрая, блестит. Этот… крабоед ее заводит…
– А-а-а, о, а, – сказала Инга.
– Я сейчас кончу, Бембик, ты такой НЕЖНЫЙ, – сказала она.
– Хр-р-р-р, – сказал Бембик разочарованно, потому что крабик был пластмассовый.
– О, – разочарованно сказала она, – ты поспешил, Бембик.
После чего приподнялась на локтях, и глянула заинтересованно на меня.
– Присоединяйся, милый, – сказала она.
– Заверши то, что начал Бембик, – сказала она.
– Второем мы настоящая Команда, – сказала она.
– Ну, скорей же, – призвала она.
Я подумал, отложил альпеншток, и разделся. Инга, улыбнувшись, раскрыла мне объятия. В коленях у нас путался енот. Я мягко отодвинул его в сторону и сказал.
– Подвинься… Бембик.
CПАСИТЕЛЬ, КОТОРЫЙ ТРАХАЛСЯ
Он лежал на прилавке. И был почти не виден из-за креста. Масса, в этом все дело. Когда я был худым заморышем, меня тоже мало кто видел. Можно сказать, моя тень меня заслоняла. И только когда я потолстел, меня стали замечать, уважать и бояться. Этому заморышу, на кресте, ничего подобного не светило. Маленький, худенький, ребристый. Одним словом, Спаситель.
Я задумался об этом и едва не пропустил тот момент, когда он мне начал подмигивать. И если бы я не опустился лбом на прекрасно-ледяное стекло этой витрины, момент бы я пропустил. А если бы я вчера не напился так, что сегодня мне хотелось прижаться лбом к чему угодно, лишь бы холодному, я бы пропустил все на свете. Так что и этим чудесным приключением в своей жизни я обязан алкоголю.
Он мне подмигнул. И что-то сказал.
– Эй, ты что, разговариваешь? – удивился я.
Голова все равно болела. Так что ни хрена это было не чудо. Но маленький серебряный Христос на массивном крестике действительно хотел мне что-то сказать. Это было видно.
– Что?! Говори погромче, черт бы тебя побрал! Здесь же стекло! – шепнул я.
Он, видимо, понял и поднатужился.
– Мужик! Мужик, вытащи меня отсюда, черт бы тебя побрал! – различил я хриплый голос.
Было похоже, будто жужжала хриплая муха.
– Ты разговариваешь, – удивился я.
– Какого хрена ты этому удивляешься, если просил меня говорить погромче, – зашипел он.
На нас начали коситься продавщицы.
– Какого хрена я должен тебя вытаскивать?
– У тебя горе, мужик, большое горе. Как ты думаешь, мать твою, отчего у тебя большое горе?
– Какое горе?!
– Прекрати придуриваться, – заорал он так, что стекло тихонько задребезжало.
Я понял, что придуриваться бессмысленно: у меня действительно было горе, такое горе, что я никому о нем не рассказывал. Моя жизнь потеряла всякий смысл, вот в чем оно состояло, но как бы оно не было, это было мое персональное горе, и я не понимал, почему я должен вытаскивать из этого ювелирного магазина этого маленького говорящего Христа.
– Вытаскивай меня, давай! На то меня и носят, чтобы горя не было. Давай! – умолял он.
– Эй, послушайте, – в наш разговор вмешалась продавщица, – вы что, разговариваете?!
– Да, мать вашу, – у меня кружилась голова, – и это ли неудивительно?!
– Да плевать мне на все удивительное, – завизжала сучка, – разговаривай с чем и с кем хочешь, только убери свой жирный лоб от чистой витрины!
Я так и сделал.
ххх
– Мужик, а, мужик, – канючил Спаситель, висевший на моей шее на цепочке, – встань к солнышку, а?
Я заплатил за него и за цепочку двести леев, и до сих пор не понимал, зачем я это сделал. Мой Христос оказался нудной гадиной, и за час достал меня до самых печенок. Я купил мороженное и дал ему немного полежать в нем, выходил то на солнце (мужик, меня сбацали на этой сраной фабрике семь лет назад, ты что, не понимаешь, что я хочу солнца?!) , то в тень, подходил к киоскам, чтобы он мог полюбоваться обложками с голыми жопами, подходил к музыкальным магазинам, чтобы он мог насладиться последним альбомом "Роллингов"…
– Ты глянь, какая клевая жопа, а, мужик! – радостно заорал он и показал мне на нее пальчиком.
Жопа и в самом деле была клевая.
– Послушай, – спросил я, – как это у тебя получилось?
– Что? – враждебно глянул он на меня.
– Ну, этот фокус. С пальцем. Ты же распят. Или я пропустил что-то интересное?
– Мужик, – скривил он губы, – меня сделали семь лет назад. Отлили меня на этой сраной ювелирной фабрике. Семь лет назад. Не считая того, что распяли меня две тысячи два года семьдесят три дня назад. Интересно, ты бы не задолбался все это время ощущать по гвоздю в ладонях?
Я подумал, и решил, что он прав.
– Так ты можешь слезать оттуда?
– Как бы не так, – погрустнел он. – Как бы не так. Этот гребаный памперс, ну, который выдают за набедренную повязку, он держит меня намертво. Нет, кое-что я оттуда могу вытащить, ха-ха, но за талию я прикреплен намертво.
Наступил вечер. Я пошел к дому.
– Эй, – обеспокоено завертелся он на моей груди, – эй, ты куда?
– Домой. Спать.
– Ты что, не хряпнешь пива?
– Это меня губит, мужик.
– Да какой, на хрен, губит?! Хряпни пива, мужик. Две бутылочки. Тебе не повредит. Обещаю!
– Одну бутылку.
– Ну и ладненько.
Налив пива в бокал, я заметил, что он вылез из под майки и начал дышать испарением. Ну, и хрен с ним. У меня оказался беспокойный Христос.
Ложась спать, я подумал, что прикуплю себе другую цепочку. Эта была слишком коротка. Ночью она закрутилась вокруг шеи и давила. Мне трудно было дышать.
ххх
Утром я понял, что задыхаюсь. Тут до меня дошло. Блядь, я не верил себе, но, стараясь не шевелиться, приоткрыл глаз и глянул вниз. Так и есть! Этот пидар сидел перевернул крест, сел на него, и, упираясь своими микроскопическими ножками, перекручивал на моей шее цепочку.
– Ах ты сука!!! Сука ты этакая!!!! Да ты меня душишь, – заорал я.
Он моментально прикинулся обычным серебряным Христом на крестике. Серебряным, неодушевленным и неподвижным.
– Ах ты сука! Сука!!!
Я побежал в ванную и стал торопливо расстегивать цепочку. Как бы не так…. Я опустился на пол. Сердце колотилось. Только что я понял, как я попал. Меня трясло.
– Ладно, – сказал я, – успокаивая прежде всего себя, – ладно. Сейчас. Сейчас…..
Я заметался по квартире.
– А! Вот оно что!
Тут я поднял крестик к глазам и плюнул в его бесстыжую рожу.
– Глянь, глянь, сука! Видишь этот колпачок от градусника?! От детского градусника! Сидеть тебе там! И не делай вид, мразь, что ты не живой. Ты – живой, и душил меня утром. Меня! Который тебя вытащил из этого гребаного магазина!
Он все еще притворялся. Только когда я сунул его в колпачок, закрыл, и обмотал для верности бинтом, он заскулил и заскребся изнутри.
ххх
– Что это у тебя на груди? – спросила меня подружка, – ты же не носил крестиков.
– А это не крестик, – засмущался я. – Это гильза. Гильза от патрона, который вырезали из моего тела хирурги. Это меня четыре года назад ранило. В командировке.
– Ой, – прижалась она плотнее, – расскажи, а?!
– В следующий раз. Я не люблю вспоминать об этом. Я и на гильзу-то смотреть не люблю. Поэтому обмотал ее тряпкой.
– У тебя такая профессия…
– Да, – гордо сказал я, – да. Что надо. Кровь. Кровь и насилие. Игра со смертью. Я тореадор. Рано или поздно смерть, подкинет меня, как бык тореадора на полотнах Гойи, и подкинет на рога. Я знаю об этом. Но я все равно на арене…
– Милый…
Я уже расстегнул ей шорты, и теребил между ног. Мне было хорошо. Очень.
– Блядь!!!
– Что случилось?!
Маленький паршивец сумел раздвинуть половинки колпачка, чуть-чуть размотал тряпку, и выдернул из моей груди волос.
– Я сейчас.
– Все в порядке?
– Да. Просто рана вдруг разболелась.
– А где она у тебя?
Я продемонстрировал ей шрам на боку. Этот след от гвоздя, на который я напоролся в детстве, упав с велосипеда, неизменно меня выручал. Если бы я придумал единственную версию его появления, и не звиздел об этом каждый раз по-новому, я бы и сам поверил, что шрам – благородного происхождения.
– Ты чего, козел? – зашипел я на Христа в ванной.
Он выглядел вполне мирно.
– Мужик, я чего хочу сказать… Ты извини, я погорячился с утра. У меня характер скверный. Но ты сам пойми – отлили на этом ебаном ювелирном заводе, бросили в коробки с товаром, и пять лет я пылился там, понимаешь, пылился… Как тут не озлобиться, а, мужик?
Он начинал канючить.
– Ну и что?
– Мужик, я же понимаю, что ты сейчас делать будешь. Мужик, нет проблем!
– Ах, спасибо!
– Нет, нет, мужик, ты не нервничай, чего ты такой нервный. Делай что хочешь, только сними с меня этот колпачок херов.
– Да?!! И чтобы ты, сука, меня придушил?
– Мужик, ну я ж извинился. Ну, чего ты, мужик?!
Я выбросил за стиральную машинку колпачок и тряпку.
– Эге-гей, хе-хе, – закрутился мудак на своем кресте, – давай! Давай, мужик! Вдуй ей!
– Ты чего, – зашипел я, – чего орешь?! Заткнись! Не то…
– Ладно, ладно, – захныкал он, – я могила!