Много позже я узнал, что он когда-то неплохо говорил по-английски. Тогда подумал, что ругается. Удивительно, но Кирюха его понял. А может, он тоже изучал язык Шекспира?
– Мне эт ружье тогда бы, – сказал Анюха.
– Тогда сдаваться, – сказал отец.
– Тогда без ружья, – сказал Анюха. И спросил: – А не пристрелишь?
– На кой мне твоя туша, туземец, – брезгливо сказал отец.
Туземец вроде как обиделся, но ушел. Сначала пятился, потом повернулся и пошел быстрым шагом. Я перевел дух и глянул на отца. Тот подмигнул и столкнул ружье туземцев в воду. Оно ушло туда так же быстро, как убитый. Бульк. Мы закончили с рыбалкой и пошли домой.
В барак для царских каторжных, куда по ночам иногда заглядывали сбившиеся с пути беглые зэки и где у каждого под постелью было ружье.
Мы лежали с братом под одеялом, засыпали, и я вспоминал глаза того мужчины, которого убили. Вернее, пытался. Но не мог. И еще много лет не смог.
Родители говорили.
– Я очень устала, – сказала мать, – очень-очень.
– Я знаю, – сказал отец.
– Я что-то сделаю, – сказал он.
Но, конечно, ничего не сделал.
Мы жили там еще довольно долго. Потом отца перевели в Белоруссию.
Там я получил, наконец, винтовку.
Однажды он разбудил меня, очень рано.
Мы взяли не ружье, а винтовку и пошли к лесу. Километров пятнадцать шли, и уже светало, когда он остановил меня. Показал пальцем вверх. Над деревьями кружились птицы. Он кивнул. Я поднял винтовку.
– Выбирай любую, – сказал он.
Я подумал, это вроде как экзамен. Из ружья попасть в птицу легко, потому что там дробь, и, попади ты рядом, ничего не изменится. Птицу все равно заденет, и она будет подстрелена. Винтовка – совсем другое дело. Я вскинул ее и прицелился. Птиц было много. Я сменил цель и стал водить новую. Постепенно пропало все, кроме этих точек в небе. Я почувствовал, что птица на крючке – БУКВАЛЬНО. Между ней и мной словно леска. Куда бы она ни поворачивала, ствол смотрел туда даже чуть раньше ее. Она была в моей власти. Так было долго.
– Опускай, – сказал отец.
Бессмысленной жестокости он не любил. В осмысленной был мастер. Мы пошли обратно. Я ни о чем не спрашивал, мне все было понятно.
На кончике дула была смерть, и я ей водил.
Моя рука была рукой смерти.
Все было в моей власти.
Когда мне исполнилось двенадцать, все неожиданно прекратилось.
– Ружье, – сказал брат чуть грустно.
– Что? – спросил я, переодеваясь на тренировку.
– Его нет, – сказал брат.
Я не поверил. Полез на шкаф. Ружья и правда не было. Не было и патронов. Обоймы от "макарова" не было в шкафу. Не было "макарова". Ничего не было. Спросить, что происходит, было не у кого. Отца послали в очередную дырку, где он задержался на полтора года, и необычного в этой дыре было лишь то, что в нее не разрешали ехать с семьей. Называлась она Чернобыль. Он приезжал домой два раза, но почему-то на ночь, и мы гадали, какого хрена он нас не разбудил.
– Какого ДЬЯВОЛА?! – спросил я.
– Не ругайся, – попросил брат.
Он был прав. Рыба не сорвалась, не было больно, и я не промазал. У нас просто исчезло все оружие. Но я решил, что раз с нами обошлись против правил, то и я могу правила нарушить. Так что я матернулся. Когда вернулась мать, то ничего внятного сказать не могла.
– Постреляйте в тире, – неуверенно предложила она.
В тире?! Советском тире с кривыми дулами, дальностью стрельбы пять метров и пластилиновыми пулями? Мы лишь посмеялись. Но на душе у меня кошки скребли. Я все ждал отца. Но когда он вернулся, то на эту тему разговаривать не желал. Я спросил: ПОЧЕМУ? Он промолчал, и я понял, что это мы уже никогда не обсудим. Ладно.
Мы были рады, что хотя бы вернулся нормальным. Вертолетчик из квартиры сверху приехал не на своих двоих – его привезли, потому что кости у него размягчились и волосы выпали. Он все орал, а потом умер. Папашу пронесло.
В романах пишут: "время шло". Не стану оригинальничать.
Время, чтоб его, шло.
Я понемногу терял навыки, но стрелял все равно неплохо.
С отцом мы уже никогда не были близки так, как раньше. Между нами было кое-что недоговоренное, а я ужасно не люблю, когда недоговаривают. В тринадцать я его не видел, потому что его послали на Север, а мы остались в Молдавии. Он приехал лишь на пару дней. Когда узнал, что я сдал документы в военный колледж. Молдавия уже была независимой. Я прошел все их несчастные экзамены, подтянулся тридцать раз против нужных десяти и получил лучший результат по стрельбе. Я просто был связан с мишенями и вел пули, словно пальцем, от одной к другой, от одной к другой. Когда я повернулся к этим мудакам, глаза у меня горели, как у Фенимора Купера. Если бы я мог, я бы оперся на ружье.
– Недурно, – сказали они.
– Да я и без вас знаю, – сказал я.
Они смотрели на меня, растерянные. А я вспомнил наконец, какие глаза были у того несчастного дурачка, который упал головой в ледяную Шилку, получив заряд в грудь. И постиг все скорби мира.
– Я без вас все знаю, ТУЗЕМЦЫ ЧЕРТОВЫ, – сказал я им.
– Не слишком ли ты борзый для тринадцатилетнего сопляка? – спросили они.
– Дайте мне только оружие, а с остальным я сам разберусь, – сказал я группке этих напуганных, туповатых и миролюбивых людей.
– Оружие, а уж там я, к дьяволу, выиграю для вас все войны мира, – сказал я.
Они скривились, но решили принимать. Уж больно вступительные тесты были хороши. Видимо, рассчитывали пообломать. Может, у них и получилось бы. Но приехал отец. И без разговоров забрал документы.
– В чем дело? – спросил я.
– Армия отменяется, – сказал он. – Тем более молдавская.
– Считай, что папа и дедушка отслужили за всех, – сказал он.
– Почему? – спросил я. – Снова недоговариваешь…
– Ладно, на этот раз объясню, – сказал он.
– Ты крайний индивидуалист, – пояснил он, – и армия тебя погубит.
– Или ты погубишь ее, – добавил он.
И снова уехал. Ладно.
Значит, в тринадцать я не стал молдавским военным.
В пятнадцать я ненавидел весь мир и не понимал, почему должен делать исключение и для отца.
В шестнадцать я был впервые влюблен, мне было не до него.
В восемнадцать мне показалось, что я нашел свое место в жизни, и меня занимало только это.
В двадцать я, выпив две бутылки коньяка с братом – из которых полторы пришлось на меня, ведь брат так и остался человеком с повадками джентльмена, – узнал, в чем же, собственно, дело.
– В гарнизоне какой-то пацан взял ружье со шкафа, решил почистить, и бац, полголовы снесло, – сказал он.
– Ну, они и перепугались, – сказал он. – Убрали все, что может стрелять. И велели тебе про это не говорить.
– Мне? – сказал я горько. – Неужели он думал, что я поступлю так глупо? Как идиот? Почищу ружье и пальну себе в башку?!
– Они испугались, – сказал виновато брат.
– О, черт, – сказал я. – Они меня сломали этим, понимаешь, сломали…
– Да что там они, это ОН, он меня сломал, – сказал я.
– Тебя ли? – спросил брат.
Я вспомнил глаза отца с определенных пор и заткнулся.
Когда я уже заканчивал университет, он меня навестил.
Позвонил, стоя у подъезда – наверх подниматься не захотел, – и ждал, пока я спущусь. От меня пахло вином и чем-то вроде духов, в квартире, как обычно, было весело. Но он не беспокоился на этот счет, я уже был знаком со своей будущей женой, а ей он доверял. Я вышел и глазам своим не поверил. На нем не было сапог. И вообще формы.
Он стоял в свитере, брюках и начищенных до блеска, но все-таки туфлях.
– Так-так, – сказал я.
– Вот, – сказал он, – документы получил, на пенсии.
– Поднимешься? – спросил я.
– Нет, – сказал он. – Небось, девки, выпивка.
– А как же, – сказал я. – Поднимешься?
– Ну, девки никак, – сказал он. – Хватит в семье и одного озабоченного.
– Ну, а все остальное? – спросил я.
– Нет, – сказал он.
– Почему? – спросил я.
– Завтра на рыбалку, хочу выспаться, – сказал он.
Мы помолчали. Туфли на нем выглядели странно.
– Что делать теперь будешь? – спросил я.
– Ты что, не слышал? – спросил он.
– Поеду на рыбалку, – сказал он.
– А потом? – спросил я.
– А потом вернусь с рыбалки, – сказал он.
– Вот, зашел посмотреть, цел ли, жив ли, – сказал он.
– Ну и как? – спросил я.
– Жив, цел, – сказал он.
– Да что со мной случится? – сказал я.
– Ладно, – сказал он. – Иду.
– Заходи, – сказал я.
– Держи хвост пистолетом, – сказал он.
– А как же, держу, – сказал я и наставил на него два пальца, как будто прицелился.
– Целься лучше, – конечно, сказал он.
– Пиф-паф, – сказал я.
Хотел еще что-то сказать.
Но он уже уходил.
ЗАТО МЕНЯ НАПЕЧАТАЛИ В КОНТИНЕНТЕ
… Семь… восемь… На девятом звонке я не выдержал и поднял трубку. Я всегда не выдерживаю на девятом звонке.
– Лоринков? – поинтересовался старый мужской голос.
– Ну, – недружелюбно ответил я.
– Это Киреев, – старик помолчал, дав почувствовать всю значимость своей фамилии. – Роман Киреев. Журнал "Континент". Мы берем ваш рассказ.
– Рассказ? – не понял я. – Какой рассказ? Я никуда не посылал…
– Вы участвовали в литературном конкурсе "Надежда России"?
– А-а-а… – ситуация начала проясняться.
Я чувствовал, что надоедаю старику с каждой секундой.
Это было тем более странно, что беседовали мы не больше тридцати секунд.
– Ну, так вот, они передали нам ваш рассказ, и мы его берем. В этом году не обещаю, но в первом номере следующего, думаю, мы ваш рассказ опубликуем.
Я взглянул за окно. Туман. Октябрь. До конца года еще пару месяцев.
– Так какого хрена вы мне звоните сейчас?
– Я просто предупредил. И еще, Лоринков. Я меняю название.
– Название?
– Да, черт побери, название! Вы что там, спите еще?
– Простите. И как же вы его меняете?
– Очень просто: убираю старое и ставлю новое.
– А, вы о заголовке?
– Вы что, работаете в газете?
– Да, я работаю в газете.
– Хорошо, я говорю о заголовке, то есть названии! Я его меняю.
– Меняйте, бога ради.
– Я хочу назвать рассказ "Дом с двумя куполами".
– Почему? – просто из вежливости поинтересовался я.
Старикашка вздохнул с облегчением. Ему казалось подозрительным то, что меня вовсе не волновала замена названия. Молодые авторы должны волноваться, когда им звонит из Москвы сотрудник журнала "Континент", Роман Тимофеевич Киреев, и говорит, что их рассказы выйдут через сотню с лишним лет. Теперь ему начало казаться, что я этим взволнован. Это было ему привычно.
– Меняю потому, что ваше, первое название – претензециозное.
– Да нет, не почему меняете, а почему "Дом с двумя куполами"?
– У вас в тексте есть упоминание о доме с двумя куполами.
– Разве?
– Послушайте, Лоринков, это что, не ваш рассказ?
– То есть?
– Вы его писали?! – заорал старикан Киреев. Роман Киреев.
– Я его писал! – заорал с перепуга я.
– Так какого… Впрочем, ладно. В рассказе идет речь о доме с двумя куполами, поэтому я решил назвать его "Дом с двумя куполами". Рассказ "Дом с двумя куполами" выйдет в нашем журнале в начале следующего года. Рассказ "Дом с двумя куполами". В журнале "Континент"…
– Где работаете вы – Роман Тимофеевич Киреев, – заключил я.
– Точно, – самодовольно согласился старик. – И еще. Можно на "ты". Мне всего двадцать три года.
Я положил трубку и пошел в ванную, где принял душ. Побрился, не глядя в зеркало. Потом все-таки взглянул. Я выглядел хорошо. Как всегда, если не пью хотя бы два дня.
ххх
– Остановите у издательства, – попросил я водителя маршрутного такси.
Тот притормозил. Перед тем, как открыть дверь, я наклонился, чтобы поправить джинсы, а на самом деле – поднять с пола пятидесятибаневую монетку. Хуй там – она была приклеена к полу. Специально.
– Ты уже пятый с утра, мужик, – сказал маршруточник. – Уже пятый.
Я хлопнул дверью. Он захохотал и уехал. Туман не рассеивался. Я побежал трусцой в здание издательства. На пресс-конференцию и семинар для журналистов. "Экология Днестра". Что за херня?! Я рассчитывал, что пробуду там пятнадцать – двадцать минут. Планы изменились: у входа меня встретила телка в красном платье, с маленькой грудью, но толстыми, такими, как я люблю, ляжками.
– Лоринков? Здравствуйте! Возьмите! – она протянула мне папку, два блокнота и две ручки.
Какого хрена. Я не побираюсь. Но отказать было невозможно. Она волновалась, и на шее у нее кучерявились волосики. Она была истеричкой, – я сразу понял.
– Идемте покурим? – предложил я.
– Нет, что вы, – она почему-то испугалась.
– Ну, все-таки?
Мы покурили на лестнице, где она рассказала мне, что у нее есть друг, который запрещает ей курить. Он тоже здесь работает. Как только на лестнице слышны были чьи-то шаги, она металась вокруг меня, как танцующий у жертвенного столба ирокез. Пару раз она задела меня своими небольшими сиськами. Лучше бы уж ляжками, такими, как я люблю. Друг оказался маленьким мудаком в кожаной куртке. Он слушал продвинутую музыку, получал деньги от ОБСЕ за то, что проводил долбанные семинары на тему "Экология Днестра" или "Пизда молдавской женщины как объект эксплуатации албанскими содержателями борделей: методы и пути решения проблемы". Он был настолько слеп, что не видел, как я хочу отъебать его истеричную, то и дело краснеющую по поводу и без повода подружку.
Семинар было запланировано проводить до шести часов вечера. С перерывом на обед и брэйк-кофе…
ххх
– … а вы чем занимаетесь?
– Да будь ты проще, – заплетающимся языком сказал я, – проще… На "ты". Со мной все на "ты". Даже Киреев. Знаешь такого?
– Нет, – истеричка в красном платье глядела на меня испуганно и держала бутылку пива в руках так неумело, как девственница – хуй.
Мы сидели в убогой пиццерии в центре города. Я сожрал уже четыре пиццы и изнемогал от предчувствия того, что мой живот сейчас разорвется. После окончания семинара, когда от отупляющего сидения в актовом зале все едва с ума не сошли, я спер ее у дружка в кожаной куртке. Тот так и не понял, наверное, как все это случилось. Он просто пошел закрывать свой кабинет, а я взял ее и притащил сюда.
– Это издатель. Хозяин крупнейшего в Москве издательства. Они покупают у меня книгу. Я сказал – книгу? Нет. Книги. Много книг. Все сразу. Я же писатель. Гениальный писатель. Хочешь еще пива?
Она замотала головой, так, что волосы растрепались.
– Нет, нет! Мне хватит!
– Что, напилась уже?
– Ой, нет, что ты!
Блинная. Кажется, уже блинная. Я сожрал там еще блинов, и мы пили четвертую бутылку шампанского. Открывал я, – официантка призналась, что ей этого делать не доводилось. Чего еще тебе не доводилось делать, детка, – хотел я спросить ее, но не мог. Я был занят истеричкой. Она взмахнула рукой, когда рассказывала мне о своей школе, и опрокинула бокал с шампанским. Скатерть намокла. Официантка косилась.
– Где ты живешь? – спросил я.
– Недалеко.
– Я провожу.
Шли мы долго. Около часа. Пришлось взять ее под руку и тащить, потому что она напилась. Наконец, мы зашли в ее подъезд и поднялись в квартиру. Она думала, что я уйду. Как бы не так. Я раздел ее до трусов, и положил на диван. Пошел в ванную. Когда вернулся, она еще не спала. Она была явно обижена на меня за столь бестактное поведение. Я лег рядом.
– Хочешь, поебемся? – спросил я ее.
– Нет, – сказала она.
Ночью мы поебались.
ххх
… капустный лист на вкус отдавал пылью и горечью. Я жевал его уже час, – надо было кормить грудных хомячков. Вернее сказать, пузатых – сиськи у их мамаши находятся аккурат на пузе. У троих из пяти глаза прорезались. Я погладил голые лапки одного из них и сунул ему в пасть жеваной капусты. Он даже не сплюнул.
Я поискал газеты, чтобы постелить хомякам. Под рукой ничего не было. Ничего. Только письмо. "Господин Лоринков, пришлите письмо с ответами на данные вопросы для участия в трехнедельном семинаре "Свобода прессы", который пройдет в Венгрии, с 21 по 7 число". "Первый вопрос…".
– Вы что, издеваетесь, бляди? – хрипло шептал я хомячкам, разрывая конверт.
Хомячки посапывали. Цепочку с медальоном святой Девы Марии, кошелек и серебряную серьгу я оставил в ванной. Подумал, и снял кольцо. Вечером предстояла пьянка. Я ее не планировал, но просто ощущал. Я не люблю оставлять образок Девы Марии Пречистой в канавах. Это было бы просто неуважительно с моей стороны. В ванной она в безопасности, – подумалось мне. В безопасности. И, к тому же, охранит моих хомячков.
Я как раз заканчивал бриться, когда в комнату меня позвал брат. У последнего хомячка прорезался глаз. На краешке глаза собралась капля крови, пока, наконец, он не размазал ее лапами. Видимо, глаз чесался. Лапки хомячка были в крови. Мы ликовали. Второй глаз прорезался.
– Словно Лазарь. Нет, тот хмырь воскрес. Словно маленький мохнатый Иисусик, плачущий кровавыми слезами. Вот он кто, наш хомячок.
Мохнатый Иисус.
– Послушай, – сказал брат, – оставим это. К чертям собачьим. Не богохульствуй. У нас и так дела не блестяще, чтобы ссориться с ЭТИМИ.
Он показал рукой вверх.
– Нет. Одна из них – там, – я ткнул рукой в ванную.
Брат прошел туда.
– Серебро от влаги чернеет. Твоя Мадонна станет черной.
– Это будет политкорректная Дева Мария Пречистая, – возразил я. – Думаю, она не станет возражать.
Мадонна промолчала.
ххх
– А вы кто?
– Мохнатый Иисус… Ха…
Девица отвернулась. Это хорошо. В любом случае танца бы у нас не вышло: я еле стоял на ногах. Но еще держался. В туалете прокуренной забегаловки, которую мы же рекламировали как "клуб-андерграунд", ширялся мальчик лет семнадцати. Мы оказались знакомы.
– Будешь?
Я бы обязательно попробовал, но у меня двоилось в глазах. Откуда-то из ванной меня охраняла Мадонна. До моего сознания это дошло уже у стойки. Я поцеловал себе руку.
– Эй, послушай, что это ты делаешь? – уставился официант.
– А что?
– Ну, руку целуешь?
– А я люблю ее. Мы с ней ебемся.
– Что?!
– Позавчера я сделал ей предложение. Она обещала подумать.
Меня выставили, даже не предъявив счета.