- Но требуется ли это от него? Стеффенс уже пошел к выходу.
- От человека, который взял в руки перо, это всегда требуется…
- Так ли это?
Буллит готов драться до последнего: он из тех дипломатов, кто втайне считает себя литератором.
Сергей провел ладонью по стеклу - вон как разыгралась за окном февральская заметь. В этом было что–то праздничное. Снег прянул, потом повалил крупными хлопьями. Стояла стена старых сосен. Сосны были высокими, и, попадая в их темное поле, снег становился ярче. Это было необъяснимо, но этот крупный снег, неторопливо застилающий землю, всколыхнул что–то давнее. Даже непонятно: почему вспомнилось детство? У Сергея явилось желание растормошить спутников, заставить их взглянуть в окно. Снежная заметь способна вызвать у них воспоминания разве только о темном городском снеге, тронутом пеплом и нефтяной копотью где–нибудь в Чикаго или Детройте, а вот тут такое белое приволье… Он устремился к первой двери, хотелось крикнуть: "Вы только взгляните в окно - разве это увидишь еще где–нибудь!"
- Вон как хорош снег!
Стеффенс держал книгу у окна - чем стремительнее угасал день, тем ближе он пододвигал книгу к окну.
- Не можете забыть парижанку с красной лентой в волосах? - улыбнулся Стеффенс - он видел Дину на перроне. Могу понять, сам был такой! - его бородка дернулась, он засмеялся. - Не похоже, наверно?
Сергей не удержал усмешки.
- Похоже, похоже!
Сергей не мог не подумать: при том знании несовершенств мира, какое было у Стеффенса, трудно сберечь жизнелюбие, он сберег.
- Нет–нет, похоже? - добивался Стеффенс и не без опаски взглянул на дверь - она приоткрылась, не столько повинуясь руке Буллита, сколько его полнеющему телу.
- Услышал ваш смех и подумал: почему они могут смеяться, а я нет? - дверь подалась, и американца точно подтолкнули из коридора. - Нет, в самом деле, о чем рассказ?
- О парижанке с красной лентой в волосах… - засмеялся Стеффенс.
- С красной лентой?
- С красной, - подтвердил Стеффенс. - Кстати, она, как говорит наш друг, сказала: "По русскому календарю февраль - месяц неоправданных надежд"… - Стеффенс взглянул на Сергея, сощурившись, в этом взгляде были и кротость, и лукавство. - Так и было сказано: неоправданных надежд…
Но целеустремленного Буллита трудно было смутить,
Когда силы земные в наших руках, не так далеко и до неба, - произнес он и мигом забыл про девушку с красной лентой в волосах. - Не так ли? - он вперил взгляд в Стеффенса, непонятно сердитый.
Пожалуй.
- Теперь, когда наш поезд уже идет в Москву и мы проехали немалую часть пути, я могу сказать вам то, чего не мог сказать там… - он ткнул большим пальцем через плечо - позади осталась преодоленная дорога, Париж. Итак, главное вы будете знать…
У него и прежде были эти взрывы откровенности, его вдруг прорывало… Сделал бы это кто–то другой, можно было не тревожиться, но на Буллита это решительно не походило. Нет, ни единого произнесенного им слова нельзя было поставить под сомнение, и все–таки его исповедь исповедью не являлась.
Итак, слушайте меня внимательно. Я вам скажу главное. Однако вначале я хочу испытать себя. Один вопрос… Можно?
- Да, пожалуйста…
- Что вы думаете о нашей экспедиции в русскую столицу?
Сергей вспомнил Изусова, каким увидел его в последний раз в нормандском имении. Тот сучил толстыми пальцами, перебирая такие же толстые, как пальцы, костяные четки - дань солнцелюбивому Стамбулу, в котором он прожил, представляя фирму, когда она еще была фирмой его отца, без малого пять лет, "Не знаю и знать не хочу! Не хочу, не хочу! - произнес шеф, он любил этот оборот: "Не знаю и знать не хочу!" - Могу только догадываться… О чем? А какой смысл вам знать? Я сказал: догадываться! Ну, извольте… не знаю и знать не хочу! Однако кто вас втравил в это дело?" - "Ваш управляющий Кол…" - "р, этот предприимчивый Кол! Но какая ему от этого выгода?"
Одним словом, шеф полагал, что у поездки в Россию коммерческая подоплека. Что–то такое, что связано с исконно русским товаром: лес, лен, мед, разумеется, самоцветы… быть может, меха: медведь, соболь, лисица… "Лисья миссия! Лисья!" - сказал себе и Буллиту Цветов, но американца не смутила эта фор-
мула - его способность не удивляться была сохранена и тут.
- Если хотите, речь идет об ином, совершенно об ином, - произнес он с той строгостью, которая и в сложных обстоятельствах выдавала в нем человека дела. - Одну минуту! - настоял он, взывая ко вниманию. - Наша миссия, как вы видите, с виду скромная весьма, наделена полномочиями чрезвычайными, - он не искал слова, формула о чрезвычайных полномочиях возникла сама собой. - Наши права предполагают контакт и переговоры с новым русским правительством…
Как понял Сергей, фраза была оборвана, Буллит не использовал энергии, которую давал разгон: "Слушайте меня внимательно!" Но вот что любопытно: вместе с СергеехМ Буллита слушал Стеф И не ввернул, как имел обыкновение, острого словца, и не остановил, и не дополнил.
- Значит, лисья миссия, мистер Буллит?
- Миссия Стеффенса и Буллита, - уточнил он.
- Если быть точным, миссия Буллита, - подал голос Стеф.
Как всегда, Стеф все поставил на свои места: миссия Буллита. Очевидно, это надо и запомнить, имея в виду поездку в Россию. Впрочем, можно и забыть - история–то не предала миссию забвению. Не могла предать забвению. По всему, идея миссии возникла не без участия Буллита. Он сотворил эту миссию. А коли так, значит, она отвечает его тайным устремлениям. Каким? Говорят, никогда представление человека о себе не бывает столь высоким, как в двадцать восемь лет. Это возраст Буллита. Поскольку идею миссии в Москву никто не подавал, ее подал Вильям Буллит. Подал и сумел увлечь ею столь чуждую всяким сантиментам натуру, как полковник Хауз. В случае удачи миссии, а Буллит хотел бы верить в удачу (хотел бы!), открывались перспективы заманчивые.
Однако при чем тут Стеффенс? Ну, Буллита понять можно: вступив на дипломатическую стезю, он отнес себя к смятенному племени дипломатов карьерных. У Стеффенса иная ипостась, как и иной бог, власть которого он склонен признавать над собой. Но у этого бога есть имя? Есть, разумеется, хотя Стеффенс произносит его не без смущен|дя. Жакое? Самоирония. Мы не ^tj^Omi^i^^dMokpoH^^ Шет большей привилегии для человека, знающего себе цену, как посмеяться над собой. Отними у такого человека эту возможность, и его жизнь потеряет для него цену. Самоирония дарит ему право, познавая себя, познать окружающих. Правда, у этого познания не пустячная цена: надо быть к себе достаточно беспощадным. Но Стеффенса это не смущает. Он и во всех иных обстоятельствах достаточно беспощаден к себе.
3
Депеша из Парижа шла в Москву кружным путем. О содержании ее дал знать Стокгольм. Москва получила депешу за полночь. Чичерин принимал турецкого представителя (такого рода приемы могли происходить в Наркоминделе и в полночь), и депешу понесли Карахану. Настольная лампа Льва Михайловича напоминала ночник. Она давала ровно столько света, сколько требовалось, чтобы высветить лист документа. Карахан отпустил шифровальщика, принесшего телеграмму, склонился над текстом. Он пододвинул к себе чашку с кофе, который вскипятил на спиртовке, и, пригубив, отстранил - кофе безнадежно остыл. Он укорил себя, что депеша повергла его в столь долгое раздумье, и направился к Чичерину - по расчетам Льва Михайловича, турок уже ушел. После полуночи электростанция заметно прибавляла света, и желтый сумрак, заполнивший коридоры, точно в полнолуние, голубел. Это сообщало шагу уверенность. Было в депеше нечто такое, чего давно ждали в холодных нар–коминдельских хоромах, быть может, признание, а возможно, и готовность к переговорам. По крайней мере, Карахан хотел видеть в депеше и одно, и другое, хотя депеша, как понимал Лев Михайлович, демонстрировала сдержанность.
Кожаная папка, в которую Карахан заключил депешу, была взята с подоконника и берегла студеность вьюжного февраля. Вспомнилась питерская пурга, правда, не февральская, а декабрьская, переходы через торосистую Неву с охранной грамотой Военно–революционного комитета, черные полыньи, вой пурги, движение снежной тучи, застилающей все вокруг и точно ослепляющей тебя… Мудрено попасть с Охты на Черную речку - Карахан шел. Было сознание, ты нашел свою тропу. Да, вот эту, через торосистый лед, в обход черных провалов, через сугробы, скованные твердой наледью… Нашел, нашел!
Видно, турок отбыл давно, раньше, чем думал Карахан. И разговор с турком отступил в небытие. Томик стихов в темном сафьяне был в руках Георгия Васильевича. Так бывало и прежде. Вдруг посреди полуночной страды явится желание снять с полки Баратынского. На верхней полке слева собралась поэтическая библиотечка, как–то сама собой собралась. Неожиданно в промежутке между беседой с американскими сенаторами и сочинением ноты могучему падишаху являлось у Чичерина желание прикоснуться к поэтической строфе. И словно вышел навстречу ветру в родном Карауле, приник к родниковой стыни в лесном овраге - запах холодной травы, вечно живущий в тебе запах боровой земляники, слаще которой, казалось, нет ничего на свете, надо только исхитриться и услышать этот запах, а за ним тотчас явится все детство…
Покуда природу любил он, она
Любовью ему отвечала…
Он увидел Карахана и отложил книгу, отложил не без сожаления.
- Депеша? - кожаная папка в руке Карахана ему сказала все.
- Да.
Он положил депешу на томик стихов, все еще раскрытый. Читал, низко склонившись над машинописным листом, текст депеши завладел им, телеграмма была действительно важной.
- Что будем делать, Лев Михайлович? - спросил Чичерин. С тех пор как Карахан пришел в Наркомин–дел в восемнадцатом году, эта фраза стала дежурной. - Примем в Москве Буллита?
Карахан взглянул на Чичерина, не скрыв озабоченности, его опушенные густыми ресницами яркие глаза/в которых, как на армянских иконах, собралась сама старина, выразили тревогу.
- Надо хорошо подумать, Георгий Васильевич, - произнес он, в его добрый русский ворвались неистребимые краски Тифлиса, правда, едва приметные - Тифлис был городом его детства. - Надо очень хорошо подумать…
- Есть смысл разом отвести все, что для нас неприемлемо, - сказал Чичерин. - Надо выторговать хорошую основу для переговоров… - уточнил он.
- Статус–кво… понятие пространное! - произнес Карахан. Он сказал на свой манер "простра–анное". - Лишить Колчака помощи Антанты - это ведь тоже статус–кво!..
- Верно, лишить Колчака, - отозвался Чичерин и взял телеграмму, серая бумага попала в поле света и стала золотой. - А что думает на этот счет Кремль?.. - сказал Чичерин и снял трубку, не забыв извлечь из жилетного кармана часы; цепь, прикреплявшая часы к жилету, была длинной, часы с открытой крышкой лежали перед Чичериным, секундная стрелка, заметная, крупная, вздрагивая, уже отсчитывала время телефонного разговора. Карахан, шагнувший было к окну, остановился посреди комнаты. - Вот какая депеша только что пришла из Стокгольма, Владимир Ильич…
Собеседник Чичерина, определенно, был полуночником и привык к ночным тирадам Георгия Васильевича. Набрался терпения и слушал не перебивая. А тирада наркома и в самом деле была обстоятельной. Он начал излагать депешу и разом потерял интерес к ней - он воссоздавал не столько депешу, сколько свое понимание текста. Да, союзников, собравшихся в сиятельный Версаль, осенило, и они решили пойти на мировую с Россией. Для начала они отрядили специальную миссию. Ее возглавит некто Вильям Буллит, чиновник госдепартамента, впрочем, более подробно о Буллите позже. Миссия имеет целью установить: как себе мыслят такой мир русские? А это значит обрести ответ на весь круг вопросов. Старые российские долги? Колчак и Деникин - их права? Россия и Запад - судьба посольств, торговля? Весь круг. Если Антанта решилась на посылку подобной миссии, значит, ее намерения к заключению договора небеспочвенны. Так или иначе, а велик ли для нас риск? Может бытьг есть резон принять Буллита? Если мы говорим "да", Буллит выедет в Москву в конце февраля. Значит, ответ за нами? Карахан говорит. "Надо хорошо подумать!" Осторожный Карахан?.. Так я ему сейчас и передам: "Владимир Ильич говорит: "Осторожный Карахан!" Ну что ж, будем думать!.. Готов участвовать!.. Нет, десять утра и для меня не рано! Буду!
Он положил трубку, взглянул на Карахана, который затих в тревожной думе, поместившись в дальнем кресле.
- Как я понимаю, тут две проблемы: российские долги и Колчак с Деникиным… - Георгий Васильевич сдернул с раскрытой книги депешу, пододвинул томик к себе.
Но чувство презрев, он доверил уму;
Вдался в суету изысканий…
И сердце природы закрылось ему,
И нет на земле прорицаний.
Казалось, все это время он держал в уме недочитанное стихотворение и только теперь нашел время дочитать его.
В десятом часу нарком пошел в Кремль. За ночь Москву завалило снегом. В свете утреннего солнца горы снега были округлы, с густо–синими провалами теней. Медленной и унылой чередой двигались трамваи. У наркоминдельского подъезда дожидались хорошей погоды дровни, бог весть как попавшие сюда еще с вечера. Старик в лаптях и онучах из льняного полотна, хорошо выстиранных, едва ли не праздничных, склонился над санями и подоткнул одеяльце, коротковатое, по виду детское, видно, под одеялом был невелик человечек… Чичерин остановился, намереваясь подойти к мужику в онучах, потом взглянул на завалы снега, предвещавшие трудную дорогу. Снег был развален первыми прохожими, но тропы не утоптались, идти было трудно. Нарком шел и думал: только сила способна заставить уважать себя. Пока Россия была слабой, Антанта молчала. Однако едва Россия эту силу выказала, Антанта обрела дар речи. Чтобы прибавить Антанте желания говорить, Россия не должна быть слабой.
У Троицких ворот он поднес руку к своей каракулевой шапке, приветствуя часового. Человек глубоко штатский, нарком чувствовал себя чуть–чуть военным - к изумлению своих сослуживцев, мог надеть красноармейскую форму, а позднее предпочесть фраку с белоснежной манишкой форму командира Красной Армии и принять в этой форме иностранного посла. Красноармейская гимнастерка была для него символом всеобъемлющим - она как бы знаменовала для него приобщение к армии, ведущей трудную борьбу, а значит, и к революции. Это чувство в нем было сильно - человек стеснительный, нарком мог появиться в красноармейской форме на людях, испытывая гордость, радуясь.
Он вышел из Кремля, когда Александровский сад уже высвободился от тени и снег, тронутый солнцем, опал и точно напитался синью. Он вспомнил крестьянские дровни у Китайгородской стены и мужика в онучах. Было бы повольнее со временем, он бы, пожалуй, заманил мужика к себе, порасспросил, как живет деревня. Беседа непоказная была немалым источником знаний о России, как он помнит, и для отца, Василия Николаевича Чичерина… Взяв правее, нарком полагал, что боковая тропа приведет его к Китайгородской стене, где поутру стояли дровни. Но дровней не было. Только снег берег отчерк полозьев да сенную труху, которую, видно, смел с полога мужик в онучах, собираясь в дорогу. Был повод пожурить себя - не так уж велик путь до стены Китайгородской, как ни мало было времени, не след бы проходить мимо…
Он поднялся к себе и вызвал Карахана. Теперь, когда вопрос был решен, телеграмму в Стокгольм можно было послать и без Льва Михайловича, но у наркома был соблазн поделиться новостью… К тому же нарком взял за правило: все, что ведомо ему, Чичерину, должен знать и его заместитель - не исключено, что завтра он останется вместо наркома и незнание вопроса поставит в трудное положение и одного, и другого.
Пришел Карахан и, украдкой взглянув на Чичерина, встревожился - уж больно пасмурен он, не имеет ли это ненастье отношения к тому, что произошло в Кремле?
- Звонил Веселовский из внешнеторгового ведомства… Говорит: можно по дешевке обмундировать армию, - Карахан снял е полки том Брокгауза. - Какая–то фантастически дешевая распродажа! - он все еще листал Брокгауза, стремясь отыскать расположение места, где назначена распродажа. - Триста тысяч башмаков по сорок лир пара, целая гора фланелевых рубах по двадцать лир каждая и шинели - клад… Десятки тысяч шинелей. И цена, цена… шестьдесят лир каждая шинель! Веселовский говорит: в три раза дешевле номинала!..
- Этот ваш Веселовский - фантазер порядочный, - отозвался Чичерин. - Только подумайте: итальянские шинели да по русским морозам… каково?
- Но ведь армия… голая да босая. Брат у меня в Реввоенсовете республики, так он говорит: крымские да беломорские камни злее пули - посекли ноги в кровь. Истинно, ложись и помирай!.. Босая армия! Не знаю, как шинели, а башмаками есть смысл не пренебречь, Георгий Васильевич…
Карахан вернул Брокгауза на место, они долго молчали.
- Разве только башмаками,
- Нет, этот Веселовский - молодец! Пусть поедет, взглянет!.. - подтвердил Карахан. - Как наш Буллит, Георгий Васильевич?.. Примем его?
- Если депеша уйдет сегодня, в первой декаде марта надо ждать в Петрограде… Да, по всему, это будет первая декада марта, Лев Михайлович… Может получиться, что я не смогу, тогда придется выехать вам.
- Готов, разумеется, но только в крайнем случае.
- Я сказал: если не смогу.
4
Буллит закончил свое слово и умолк, а Сергей потерял покой: миссия! Нет, тут дело не в самоцветах и медвежьих шкурах!.. Бери выше: миссия чрезвычайная!.. Но вот что вызывало сомнения: Буллит и Стеффенс!.. Наверно, смысл, который сообщили миссии те, кто ее инспирировал, должен был открыться при взгляде на Буллита и Стеффенса: кто они? В самом деле, кто? Но вот незадача: взгляд на Буллита и Стеффенса не столько прояснял проблему, сколько делал ее темной. Совершенно темной. То, что можно понять в Буллите, было не очень–то характерным для Стеффенса… Да есть ли в природе два человека, столь непохожих друг на друга, как они? Человечески непохожих, профессионально, самой сутью того, что принято звать симпатиями и антипатиями. И все–таки их усилия были сейчас устремлены к одной цели - миссия. Какой же должна быть эта миссия, чтобы соединить усилия Буллита и Стеффенса? Тут было над чем задуматься… Но верно и иное: как ни различны эти два человека, ответ надо было искать в них, только в них. Если эта миссия государственная, то при чем тут Стеффенс? Если же она, эта миссия, культурная, то Буллит явно должен быть не у дел.
А может, есть смысл на время отвлечься от Буллита и Стеффенса и обратиться к кому–то другому? К кому, например? Быть может, к мистеру Колу? Именно к мистеру Колу: обязательный Кол олицетворял больше, чем кто–либо другой из служащих Изусова, исполнительность. Быть может, в знак признания этих достоинств мистера Кола он был единственным, кого Хозяин переманил из Стамбула вначале в Петербург, а потом в Париж. Подобно Хозяину, а может быть, в подражание ему Кол не выпускал из рук четок - стамбульский атрибут.