чить ли нам, господин президент, перспективу назначения раба божьего Вильяма Буллита на вакантную должность генерального консула, например, в Глазго?" - такой поворот в отношениях президента и заурядного клерка, каким, в сущности, является наш герой, здесь, в Париже, не исключался. Правда, назначение на должность генконсула не компетенция президента, но чем черт не шутит. А пока не лишено смысла, пожалуй, обстоятельство, что ты вот так грубо вторгнешься в поле зрения президента и тому ничего не останется, как заметить полковнику Хаузу: "Что ни говорите, а есть в этом вашем Буллите нечто симпатичное! Мне нравится его тщательность в одежде и этакое… радушие, с которым он смотрит на тебя… Да, именно исправная, черт побери, выправка и неизменно бравый, как на плацу, вид!" Воздадим должное Буллиту, он тут все рассчитал: если костюм, то неброских, темно–серых, серо–коричневых, дымчатых красок, если сорочки, то ярко–белые, хорошо накрахмаленные, если ботинки, то темно–коричневые, а лучше черные даже при светлом костюме, если пальто, то легкое, в соответствии с модой, короткое, не обремененное громоздкой подстежкой. По парижской погоде, даже самой ненастной, достаточно, чтобы под пальто был пиджак с жилетом. Жилет, разумеется, необходим и при корсете - пусть думают, что фигуре не дает расплыться жилет… Присутствие президента держит тебя в узде, но, если бы президента и не было, Буллит хотел бы постоянно чувствовать на себе его взгляд - заманчиво удерживать в себе это напряжение.
Конечно, Еажно, что думает о тебе президент, но, быть может, имеет свой смысл и то, что накопил ты, наблюдая президента. Легко сказать: накопил! Что ты можешь накопить, если расстояние между ним и тобой равно едва ли не миле? Так уж и миле?.. А что ты знал о нем? Ну, например, все, что рассказал этот лютеранский поп Упсала, родители которого дружили с Вильсонами семьями. Мало сказать, что семья Вильсонов была патриархальной отчасти благодаря своей диковинной богобоязненности, она была ханжески патриархальной. Наверно, церковь довела порядок жизни семьи до тех жестко аскетических форм, какие и для набожной Америки внове. "Вот они, дети Иисусовы на земле!" - перст указующий был обращен на Вильсонов. Их пример и карал, и школил, и взывал к послушанию. Казалось, сам их образ жизни, на веки веков заведенный, был своеобразным повторением церковного календаря. Их кротость, их трудолюбие, их почитание власти и церкви поистине были притчей во языцех. И при этом превыше всего ценилась та хрупкая ниточка, которая связывала день нынешний семьи с днем вчерашним. Когда дело доходило до крестин, похорон или свадьбы, эта хрупкая ниточка не пресекалась, а становилась тверже, Вильсон и жену себе избрал, удерживая в руках эту нить: жена должна была быть похожей на мать. Ничто не может устоять перед усердием человека - он отыскал такую!
Когда на президентских выборах было названо имя Вильсона, казалось, его послало Америке само провидение. Совершенство, не президент: точен, скромен, а уж как осторожен…
И все–таки многое из того, что он делал, трудно было сообразовать с представлением о нем - не похоже на Вильсона! Да, да, не похоже, а он все–таки делал! Скрутил в рог мексиканских пеонов - не Вильсон! Подписал вердикт о вступлении Штатов в войну - похоже? Въехал в Париж едва ли не на белом коне - похоже? Дал себя наречь Вильсоном–спасителем, понимая, что это не его имя, - похоже? Подпустил к себе хитрюгу Хауза, сделав его своим душеприказчиком, - похоже? Не похоже, не похоже!
Кстати, история с Хаузом, может быть, и объясняет нам Вильсона?
Чисто американское явление: полковник Робине, полковник Хауз, а они как раз и не полковники в том смысле, в каком это принято в армии. И все–таки Хауз вошел в американскую историю как полковник Хауз, и дело не только в том, что обязательное "полковник" стало привычкой для людей, имевших дело с Хаузом. Этот человек с серым от постоянного недосыпания ли* цом и угнетенными глазами, однако традиционно деятельный и при всех обстоятельствах не теряющий присутствия духа, был и "кашеваром" всех вильсоновских затей, и настоящим государственным секретарем при живых госсекретарях, и единственным стряпчим при президенте, когда дело касалось особо деликатных событий, и, разумеется, гонцом, но гонцом особо доверенным, когда в перспективе возникал разговор, например, с президентом Франции или кайзером… Нельзя сказать, что Хауз был прообразом Вильсона, но он был той фигурой, которая в большей мере, чем кто–либо иной, отождествляла президента. Если учесть нелюбовь президента к дальним маршрутам, такому человеку цены не было. В самом деле, именно полковнику Хаузу Вильсон был обязан тем, что, не выходя из собственной спальни в Белом доме, больше того, оставаясь едва ли не под боком у родной жены, он одновременно вел неспешную беседу с германским монархом в его потсдамских хоромах и уединенно сумерничал с королем британским в покоях Бекингемского дворца, да еще имел по существу одной и другой бесед мнения, которые чудом не расходились с мнением Хауза.
Но это не все. Надо отдать должное президенту: призвав Хауза, он как бы стремился добыть качества, какими его обделила природа. Нелюдимый, вечно недомогающий, постноликий, откровенно раздражительный Вильсон, восприняв достоинства Хауза, становился не столь нелюдимым, постноликим, раздражительным и даже недомогающим. По крайней мере, в итоге простейшего арифметического действия два человека образовали как бы одного, и имя ему было - президент Штатов. Этот один человек, воссозданный из двух особей, вдруг обретал качества, которыми до Вильсона американские президенты владели не часто: энергию ума, оперативность, способность парировать беды, на которые столь изобретательна жизнь. Не часто один человек распадался вот так надвое, не часто он мог так органично воссоединиться, подчинив себя единому мозгу, сознанию, воле. Но вот что обращало внимание: все это видела Америка и делала вид, что не видит. Больше того, старалась отыскать термин, которым можно было бы это явление поименовать, а не найдя его, махнула рукой, остановившись на псевдониме: "Полковник Хауз". И, кажется, даже обрадовалась: "Полковник Хауз!.. Да–да, не президент, а полковник Хауз и все–таки в какой–то мере президент…
Но мог ли полковник заменить президенту крут советчиков, данных ему конституцией? Ну, например, синклит экспертов, совет министров, на худой случай, сенат? Могло бы иметь место таинство беседы, когда два человека, отгородившись от людей, стремятся объединить самое свое видение мира, способность понимать происходящее?
Буллит наблюдал не раз, как, явившись на заседание конференции раньше дежурного часа, они вдруг устремлялись из разных концов зала к окну, выходящему в парк, - завидная возможность перемолвиться словом. Вот это и есть колдовство встречи: их беседа уже родила сбивчивый шепот, именно сбивчивый - надо так много сказать, а времени в обрез… Но вот деталь: Хауз спокоен, а Вильсон нет–нет да обернется, при этом в глазах президента страх… Ну разумеется, все знают, что в природе есть Хауз, а все–таки… одним словом, хоть и президент, а, определенно, не из храброго десятка… Однажды Буллит увидел их гуляющими в Фонтенбло. Это было неожиданно: президент и Хауз на лесной тропе без видимой охраны, хотя охрана, конечно, была. Они прошли, впечатав во влажную землю подошвы своих больших штиблет, впрочем, оттиск вильсоновских ног был невелик… По тому, как верны были интервалы, отделяющие один шаг от другого, Буллит понял: их мысль была хотя и размеренна, но трудна… Какая мысль? Быть может, их уединенная беседа коснулась проблемы германских границ, а возможно, неодолимой русской проблемы - нет ее труднее.
Не родилась ли идея поездки Буллита в Россию в Фонтенбло?
7
Сергей не знал, что остановка на полустанке с тремя березами была предусмотрена расписанием.
В полуночной мгле возник зыбкий огонек фонаря, потом он угрожающе качнулся и встал рядом.
- Простите, американцы в этом вагоне? - человек, держа фонарь в левой руке, взял под козырек - не иначе, старый служака.
- Да, здесь, - ответил Сергей.
- Вот товарищ из иностранного ведомства, имеет указание встретить…
Из тьмы выступил человек в шубе с воротником шалью.
- А вы, случаем, не делегат? - он сунул руку под мышку, вытащив ее из варежки.
- В некотором роде, - ответил Цветов.
- Тогда… честь имею: Крайнов Станислав Николаевич, так сказать, вице–директор департамента иностранного ведомства новой России…
Крайнов снял шапку "пирожком", с силой тряхнул, освобождая ее от снега.
- Делегаты небось спят? Ну что ж, дождемся утра…
Он отвесил церемонный поклон человеку с фонарем, взобрался на подножку, Цветов готов был принять портфель Крайнова, но тот, легко совладав со своей ношей, вошел в вагон.
Видно, о появлении нового пассажира проводник был предупрежден, он встретил гостя с той унылой деловитостью, которая могла даже обидеть, впрочем, чай был предложен, что несказанно обрадовало вице–директора - по всему, ждал поезда под открытым небом и, несмотря на шубу с воротником шалью, порядочно озяб.
- Не составите ли компанию путнику, охолодав–шему и, пожалуй, оголодавшему? - окликнул Крайнов Сергея, который, войдя в вагон, встал у окна поодаль.
- Есть не буду, а горячего чаю с удовольствием, - отозвался Цветов, ему было приятно приглашение Крайнова - ехать по России да говорить с русским человеком, о чем еще можно мечтать?
Сергей смотрел, как Крайнов раскладывал на холщовой скатерке, которую извлек из портфеля, свои немудреные припасы, думал, что в них, в этих припасах, наверно, должно проглянуть положение сегодняшней России. Что говорить, не богат стол! Наверно, с тех пор, как матушка–земля начала свое вечное круговращение, департаментские начальники иностранного ведомства не принимали гостей за таким столом. Брусок чернятки, непропеченной и ощутимо тяжелой, три картофелины, которые Крайнов тут же освободил от мундира, вобла, очищенная и тщательно нарезанная, квадратик сыра, такой микроскопический, будто его только что сняли с аптекарских весов, - вот и все украшение департаментского стола. Не иначе, взгляд Цветова, обращенный на скатерть–самобранку и разложенные на ней припасы, был печален, Крайнов заметил это краем глаза.
- Наверно, подумали: "Оскудели русские закрома, коль хлебушек так потяжелел?" - взял он на ладонь брусок чернятки. - Наверняка подумали: хлеб небось у Колчака?
Сергей смолчал. Да и что можно было сказать этому человеку, с виду интеллигенту, склоняющему Цветова к разговору, в котором Сергей в его нынешнем несвободном положении был так зависим?
- Так и подумали: у Колчака хлеб? - повторил свой вопрос Крайнов. - Хлеб, а поэтому и силы… Не так ли?
Как бы не сорваться и не наговорить лишнего, сказал себе Цветов. Главное - сохранить способность себя контролировать. Сообщить речи и темп, и температуру - тоже искусство. Да, темп, в котором были бы паузы. В конце концов, что такое пауза, если не ведро холодной воды. Сказал и окатил себя.
- Я сказал: хлеб, а поэтому и силы!.. - как ни категорична была эта фраза, она не оторвала Крайнова от картошки, он продолжал есть.
- Значит, силы? - Цветов оплел пальцами стакан с чаем и только сейчас ощутил, как замерз. - Можно сказать и так… - он поднял стакан с чаем, но не пригубил - он не умел пить чай глотками, дожидался, когда чай поостынет, и выпивал залпом, как пьют водку. - Сравните свои силы и те, которые вы себе противопоставили… Сравнили?
Цветов вдруг понял, что в последнее слово, не желая того, он обронил капельку иронии, сделав это слово для собеседника обидным. Сергею вдруг стало жаль человека, сидящего напротив: почему он говорит с ним так, как будто бы за ним не было России, почему?
- Тут надо всего лишь хорошо подсчитать… - Сергей взял стакан и, к удивлению своему, обнаружил, что чай остыл. - Хорошо подсчитать, - он не мог не подумать: вот и сейчас хранителями истины у него, как обычно, были цифры. - Считайте, считайте, - повторил он и поднялся.
- Простите, но тут цифры ничего не объяснят, ровным счетом ничего, - сказал Крайнов и перестал есть.
- Почему? - изумился Сергей. - Нет, в самом деле, почему?
- Все заключено в душах людей, а это, согласитесь, больше цифр… - сказал Крайнов. - Все в душах…
Было такое чувство, что они не все сказали друг другу, что хотели сказать, но последняя крайновская фраза не шла из головы: "Все заключено в душах…"
Они так бы и разошлись по своим купе, пожелав друг другу спокойной ночи, если бы в конце коридора не послышался шум и ватага людей, говорящих на языке, в который и полиглоту Цветову проникнуть было трудно, не возникла перед ними. Неизвестно, как бы они нашли общий язык, если бы один из подошедших не бросил по–русски:
- Да здравствуют новая Венгрия и новая Россия! Теперь Цветову все было ясно: то были подзагу–лявшие венгры, обосновавшиеся, как помнил Сергей, в дальнем купе. Похоже, что в Венгрии назревают события грозные, может оказаться, что Париж семьдесят первого и Петроград семнадцатого одновременно?
- Вот услышали русскую речь и решили выйти, - объяснил паренек с червонными баками. - Русские и венгры - это хорошо!..
- Хорошо, хорошо!.. - раздался бас гудящий, и толстая ладонь легла Цветову на грудь. - Ура! - повторил человек с ярко–черной шкиперской бородой, толстая ладонь принадлежала ему.
- Мы купцы, едем в Москву… - возгласил парень с червонными баками.
- Купцы, купцы!.. - поддержал его чернобородый.
- Это как же понять: купцы? - спросил Цветов строго и оглянулся на Крайнова. Только сейчас Цветов проник в происходящее. Надо же было, чтобы в эти дни, да, именно в эти мартовские дни девятнадцатого года в центре Европы, между Дунаем и Тиссой, на исконных венгерских землях возникло или грозило возникнуть событие, прообразом которого были революционные Париж и Петроград.
- Россия и Венгрия - это уже полмира! - сказал червонный.
- Хорошо, хорошо! - поддержал чернобородый - единственное "хорошо", которым обладал венгр, у него славно работало и приходило на помощь в самых неожиданных случаях.
Принесли вино.
- Ура! - возгласили они с откровенной мощью своих голосов, однако не отводя глаз от купе, в которых сейчас пыталась досмотреть свой самый сладкий сон сановная делегация…
8
В тот самый час, когда поезд с американцами пересекал пригороды Гельсингфорса, направляясь к русской границе, Чичерин шагал хлопотливой Тверской к Страстному монастырю, намереваясь переулками выйти к Спиридоньевке.
Минул почти год с тех пор, как Наркоминдел перебрался из тарасовекого особняка у Спиридония в непарадный подъезд "Метрополя", выходящий к Китайгородской стене, а Чичерин нет–нет да и появлялся в особняке. Причина тому - большая наркоминдель–ская библиотека, основу которой составляло собрание ценных книг, некогда принадлежавших Российскому иностранному ведомству и привезенных частично в Москву.
Чичерину был симпатичен тарасовский особняк - в ряду знаменитых московских домов, с которыми ознакомился будущий нарком, выбирая резиденцию для иностранного ведомства революции, тарасовские хоромы покорили его своими формами. Архитектор Жолтовский, построивший особняк, воспользовался линиями итальянского дворцового здания, но привнес в особняк и много своего, подсказанного российским модерном начала века, эти новшества пришлись Георгию Васильевичу по душе. Будь особняк расположен поближе к Кремлю, Георгий Васильевич никогда не отдал бы предпочтения "Метрополю". Но особняк находился далеко за Никитскими воротами, едва ли не у самой Садово - Кудринской, что при ежечасном контакте с Совнаркомом, обитавшим в Кремле, создавало немалые неудобства. Поэтому сочли целесообразным перебазировать Наркоминдел ближе к Кремлю, временно оставив библиотеку у Спиридония.
Строго говоря, чичеринские ноты, которые писались подчас в тиши наркоминдельской библиотеки, были для дипломатии не очень–то традиционны. Быть может, это характерно для документа революции: они были рассчитаны, эти ноты, не столько на правительство, сколько на страну. Всем казалось, что в силу немыслимых в обычных обстоятельствах метаморфоз нота вырвется из железных комнат Наркомата иностранных дел и пойдет гулять по стране, возбуждая умы. Но немалое достоинство ноты: ее автор - Чичерин! Поэтому в ноте вдруг возникал образ события исторического и строгая дипломатическая проза перебивалась стихами - ну, решительно нет возможности написать ноту тому же Пилсудскому, не процитировав Мицкевича и Словацкого!..
Чичерин занимает столик, стоящий в простенке, склоняется над книгами, которые приготовил по его телефонному звонку Константин Иванович Ржевский - его, как некую реликвию Российского иностранного ведомства, Наркоминдел перебазировал в Москву вместе с ценными книгами. У Ржевского ярко–сизые седины, волосы лежат прямыми прядями и слегка ниспадают на лоб. Жест, когда Ржевский отводит волосы ото лба, очень хорош, в нем, в этом жесте, весь Ржевский: и вызов, и норов, и независимость, и чуть–чуть кокетство.
- Дайте мне том тютчевских писем, Константин Иванович, да, тот самый, где политические стихи.
Но старый библиотекарь не успел принести тютчевского тома, вошел Карахан и, оглядев зал, отыскал Чичерина. По тому, как торопливо он это сделал, не скрыв тревоги, Георгий Васильевич понял, что Карахан явился на Спиридоньевку по его, Чичерина, душу.
- Георгий Васильевич, решил не отвлекать вас от ваших занятий и явиться самолично. Завтра Буллит будет в Петрограде… - да, у него был соблазн ввернуть не столь распространенное ныне словцо - сейчас он сказал "самолично" и, кажется, был доволен.
Чичерин пошел к выходу, увлекая за собой Карахана, Георгий Васильевич точно говорил: "А не перенести ли нам беседу под открытое небо? Кстати, вон как пробудилось солнце, а вместе с ним и мартовская капель…"
Они вышли из здания и, минуя автомобиль, дожидавшийся Карахана, пошли к прудам. В ветлах, возникших над водой, кричали птицы; от земли, тронутой оттепелью, шел едва заметный парок, а ставший серо–фиолетовым лед, казалось, дышал холодным ветром.
- Как воспринять эту миссию, если ее перевести на язык протокола? - спросил Карахан, он не переоценивал своих знаний в столь своеобразной сфере, как дипломатия, и не скрывал этого от Чичерина. - Я все по тому же вопросу: статут миссии Буллита… Чей он посланец? Президента Штатов?
- По логике… посланец президента, хотя это и требует уточнений - полномочий Буллита мы еще не видели, - произнес Чичерин, как бы рассуждая вслух. Ответ дался не просто, как не простым был прецедент, о котором шла речь.
- Если президента, то есть смысл задать другой вопрос: как быть с просьбой Буллита? Он, как я понял, настаивает на встрече с Лениным…
- Нам с вами, Лев Михайлович, тут никак не отвертеться, главная тяжесть переговоров ляжет на наши плечи…
- Ну, это понятно, главная тяжесть… А как все–таки с просьбой Буллита?
- Владимир Ильич сказал: как решит высоколо–бая дипломатия, так и будет, - засмеялся Чичерин.
- А как решит высоколобая дипломатия? - спросил Карахан строго.
- Как решит? - повторил вопрос Карахана Чичерин.