Я надеялся, что по дороге увижу - для коллекции - и небоскребы Детройта или (что там у них есть?) хоть какой-то светящийся силуэт центра, но мы сразу свернули на хайвей и поехали прочь от города. Огни остались в аэропорту. Казалось, хайвей был проложен по черно-серой пустыне, где ничто не растет и не шевелится и лишь на самом шоссе призрачно плавали, нарастали и со свистом проносились мимо фары встречных машин. Потом и они исчезли. Мы уперлись как бы в стену тумана, который, отступая, тормозил ход машины. Мы осторожно пробирались, как самолет через плотную облачность. Мотор ровно урчал, машина подрагивала, мы явно куда-то ехали, но фары нашей машины высвечивали туман, туман и еще раз туман, мы как будто застряли в нем. Мы потеряли где-то реальный мир, мы дрейфовали вне времени и пространства, и я бы не удивился, если бы мы оказались в центре Саргассова моря или, как по мановению волшебной палочки, туман вдруг растворился и перед нами возник бы плакат: "Трудящиеся Тульской области приветствуют дисциплинированных водителей".
Наконец я стал замечать по бокам и чуть выше какие-то мерцающие светлые пятна. Мы совсем сбавили скорость. Пошли повороты, свидетельствующие о том, что мы прибыли в город. Однако опять мерцания по бокам погасли, туман загустел, навалился. И только я подумал, что, видимо, не избежать нам встречи с Саргассовым морем, как машина остановилась.
- Приехали.
Над входом в радужном кругу плавился фонарь, дом нависал черной массой, и, хотя мы были в двух шагах от дома, определить его очертания я не мог.
В этом доме… Стоп. Цитата из Пушкина. У меня уже была цитата из Блока ("красивая и молодая"). Боюсь, что с нарастанием в геометрической прогрессии художественной литературы без цитат не обойтись. Ведь в конце концов будут перепробованы все словесные сочетания. Поэтому предлагаю всем писателям честно признаваться в невольном плагиате и брать пример хотя бы с шахматистов. Шахматисты, разбирая свою партию, без тени смущения пишут: "Сначала была разыграна защита Нимцовича (уже цитата), до двенадцатого хода мы повторяли партию Ботвинник - Бронштейн, чемпионат СССР 1952 года (еще одна цитата), потом мой противник выбрал вариант, впервые примененный Спасским против Петросяна в матче на первенство мира", - и т. д. и т. п. Правда, меня могут заподозрить в некотором кокетстве, дескать, вот фрукт, помнит наизусть "Евгения Онегина", - уверяю вас, это не кокетство, а элементарная порядочность. Дело в том, что если наши родители вольно или невольно занимались "всеобщей электрификацией всей страны" (В. Ленин), то на долю моего поколения выпала всеобщая радиофикация. Культуру в приказном порядке спускали в массы. Массы не противились, массы (вопреки мнению злостных антисоветчиков) активно ее принимали. Допустим, если, садясь в поезд, я не успевал резким движением вывести из строя усилитель динамика, то мне в купе были гарантированы до полуночи "где ж вы, где ж вы, очи карие", "не нужен мне берег турецкий", "о баядерка, ты не любишь меня". Радио орало на полную мощь в парикмахерских, на рынках, в мастерских бытового обслуживания, в общих номерах гостиниц, на площадях в районных центрах, в столовых, на улицах во время Первомайской демонстрации и народных гуляний и ежедневно у соседа за стеной. Спасительная пауза наступала разве что, пардон, в уборной, когда дергал за ручку водосливного бачка. Однако когда бачок успокаивался, тебя опять настигала ария Ленского в исполнении Козловского или Лемешева: "В этом доме узнал я впервые радость чистой и светлой любви". Поэтому при такой культурной радиоинтенсификации я просто был обречен запомнить на всю жизнь не только "артиллеристы, Сталин дал приказ", но и всю русскую поэтическую классику, которую доносили до самых низов (включая и сортирных) народные артисты СССР, солисты Большого театра, Государственный хор имени Пятницкого и Краснознаменный ансамбль песни и пляски Советской Армии.
Итак, в этом доме можно было бы безболезненно разместить всю нашу парижскую литературную эмиграцию, причем, скажем, "Вселенная" и "Запятая" могли бы вообще годами не сталкиваться, пользоваться разными выходами, а для Марьи Васильевны был бы гарантирован персональной ход через печную трубу.
Слава богу, до этого пока не дошло.
Для справки: этот дом уже вошел в историю русской литературы. О нем пока еще сочиняют диссертации в американских университетах, а со временем будут защищать диссертации в России, присуждать ученые степени. Этот дом уже в каком-то смысле реликвия. Но мы, суетящиеся современники, не можем жить в историческом музее, нам бытовые удобства подавай - мягкую постель, отдельную ванную, а также чего-нибудь выпить…
Короче, Хозяйка мне отвела спальню примерно в двух километрах от центрального холла. По дороге, путешествуя по коридорам, я увидел комнату, в которой сидела с нянькой дочь Хозяйки. Я ее уже видел, когда ее привозили в Париж. С тех пор, естественно, она очень выросла. И как все взрослые, я бы, естественно, сказал: "О, как ты выросла!" (После чего удивляются, почему дети вдруг начинают неестественно буянить и бить посуду?) Но, не зная английского, я лишь сказал по-русски: "Здравствуй!"
Ноль внимания, фунт презрения. Не замечая меня и глядя только на маму, девочка резким голосом произнесла тираду. В ответе Хозяйки прозвучали успокаивающие педагогические интонации. Может, разговор шел об игрушках, а может, девочка спросила что-нибудь вроде: "Опять, мама, ты привела русского дурака, который ни слова не может произнести на понятном языке? Что ему у нас делать?" А мамаша ее урезонивала: "Будь воспитанной девочкой, и вообще, тебе пора спать".
Я поймал себя на том, что буквально впился глазами в девочку. На ее мать я никогда так внимательно и оценивающе не смотрел, а там было где разгуляться взгляду.
Значит, так, думал я, ей, наверно, уже семь лет. Какая же она большая и самостоятельная. А пятилетняя девочка? Должна быть чуть меньше ее, но уже с характером и норовом. Это тебе не "а-дя-дя" и не "тю-тю-тю", а вполне сложившийся человечек…
Почему-то было запрограммировано, что меня надо кормить в ресторане. Клянусь, я бы предпочел тихий, интимный ужин дома. Мы опять сели в машину и окунулись в туман. Плаванье вслепую по Саргассову морю. Но какой-то странный туман в Анн-Арборе: в центре города он значительно реже. Наверно, тут его разгребают лопатами, как в Москве - снег.
И в ресторане, как мне сказали - студенческом, было весело и уютно. На столиках горели красные свечи. В дальнем углу негромко бухало что-то блестяще-металлическое и джазовое.
Мы ужинали втроем, с молчаливым и корректным молодым человеком, теперь главным распорядителем у Хозяйки. Мысленно я дал ему чин - Первый Помощник, как на корабле. За столом шел информативно-фривольный треп.
- Ну, - сказала Хозяйка, имея в виду наших общих нью-йоркских знакомых, - с кем, они говорят, я сплю?
Или:
- Как тебе нравится …? (Фамилию до всеобщего сведения не довожу. - А. Г.) Три недели назад он мне позвонил и потребовал, чтобы я издала полное собрание его сочинений!
- Считай это как попытку изнасилования в подъезде. Надеюсь, ты отбилась?
- Ну что с него взять? Урка!
Или:
- Дошло до того, что они пишут друг на друга обличительные письма. Между ними двумя я хожу как по проволоке. Если кто-то из них почувствует, что я беру сторону другого, будет дикий скандал. Словом, все, что между нами происходит, это дерьмо. Но понимаешь, для меня это свое дерьмо.
Или:
- Все американские девочки теряют свою девственность на заднем сиденье машины.
- Кто же был твой соблазнитель?
- Мой первый муж.
…Впрочем, мне пора заткнуться, а не разглашать всему миру тайны девичьи.
В дальнем углу блестяще-металлическое забухало громче и живее. Кофточка на Хозяйке сдвинулась так, что обнажилось плечо. Изредка Хозяйка бросала то на меня, то на Первого Помощника свой снисходительный, королевский взгляд. Наверно, мы с Первым Помощником были похожи на двух выжидающих котов, разве что не облизывались.
"И поводила все плечами, и улыбалась Натали" (Белла Ахмадулина).
Джон Апдайк проговорил длинный период и лениво стал ковырять вилкой салат из крабов. Фрида перевела:
- "Приходилось ли вам, друзья мои, встретить женщину, в которую вы влюблялись, долго за ней ухаживали, у вас с ней устанавливались сложные отношения, однако с самого начала вы чувствовали: это баба другого класса и ничего вы от нее не добьетесь?"
Мы сидели вчетвером в ресторане ВТО: Апдайк, Фрида Лурье (консультант по американской литературе Иностранной комиссии Союза писателей), Аксенов и я. Апдайка занесло в Москву в какой-то год из либеральных шестидесятых. Только что в журнале "Иностранная литература" был опубликован его роман "Кентавр". Все его прочли, и все восхитились. Я не знаю, чего ожидал Апдайк и что ему говорили в Америке о холодной и загадочной России, но по прибытии в Москву он попал в радушные и цепкие объятия Иностранной комиссии. Явно была установка: встретить прогрессивного американского писателя по высшему классу. Удалось ли Апдайку побродить одному по московским улицам - в этом я сильно сомневаюсь. С десяти утра в сопровождении матерински любящей его Фриды Апдайк появлялся в ЦДЛ, и там его передавали с рук на руки, с банкета на банкет, из восьмой комнаты в партком. Иногда он пересекал общий зал ресторана, высокий, чуть сутулый, с блуждающей, полупьяной улыбкой на лице, и со столиков неслось: "Смотрите, Апдайк". Думаю, Апдайк решил, что в России все так живут: пьют с утра водку и закусывают черной икрой.
Фрида была дисциплинированной и исполнительной чиновницей, но к нам хорошо относилась. Она и организовала эту встречу, видимо объяснив Апдайку, что в перерывах между официальными банкетами с секретарями союза неплохо бы закусить на частном обеде с двумя писателями, которые… Словом, Апдайк заинтересовался. В ЦДЛ обязательно бы кто-нибудь подсел, поэтому выбрали Дом актера.
И вот. Апдайк твердо знал, о чем положено говорить между собой мастерам молодежной прозы двух континентов - конечно, о бабах.
Аксенов, человек светский, более искушенный в общении с иностранцами, ответил в том смысле, что да, разумеется, такие ситуации бывали и с ним, в русской литературе вообще популярен образ таинственной и неприступной Незнакомки.
- Нет, - сказал я. - Такой бабы я не встречал.
Фрида перевела. Апдайк положил вилку и посмотрел на меня неожиданно трезвым и долгим взглядом. Не могу сказать, что я отчаянно врал, хотя у меня была очень затяжная несчастная первая любовь. Просто потом, в 21 год, я стал известным писателем. А что значит быть в России молодым и знаменитым, можно понять, лишь живя в России. Ну и кроме того, я рано и (как спустя тридцать лет стало ясно) удачно женился (о своем втором браке я бы этого не сказал) и в основном имел дело с бабами, которые сами от меня чего-то хотели.
Вы уже заметили, что хозяйка дома в Анн-Арборе проходит под кодовым именем Хозяйка (цитата из самого себя, в одном рассказе я этот прием уже использовал). Так кого же я имею в виду? Увы, для нынешнего читателя это не секрет, а вот потомки пускай гадают и мучаются.
На второй год моей эмиграции Хозяйка приехала в Париж с Хозяином. Я пришел к ним в гостиницу с приятелем. Хозяйка устроилась так удачно в кресле, что ее юбка задралась метра на три выше, чем это позволяют себе дамы в Москве. Приятель не сводил глаз с ее загорелых полных коленей.
Хозяин пригласил меня пройти в другую комнату, чтобы там обсудить наши издательские дела.
- Ты не боишься оставлять их наедине? - спросил я.
- Это почему же? - капризно растягивая слова, сказала Хозяйка. - Объясни. Это интересно.
Вот тогда я впервые подумал: какие бы ни были ситуации и обстоятельства, но эта баба не для меня. Это баба другого класса.
Кажется, Первого Помощника мы потеряли в тумане на обратном пути. Или, убедившись, что не будет с моей стороны пьяных сцен и приставаний, он сам отчалил.
Теперь, когда вся ночь впереди, можно вести, чередуя виски с интеллигентными сплетнями, планомерную осаду, намекая, но не настаивая, а там - как Бог даст. В конце концов, нет таких крепостей, которые большевики… (И. Сталин).
Но где мои семнадцать лет на Большом Каретном? (В. Высоцкий). Или хотя бы тридцать семь?
Старость, дети мои, сказывается тогда, когда в час ночи, поставленный перед альтернативой продолжать усилия (с каким-то маловероятным исходом чего-то добиться) или просто идти спать, - четко выбираешь последнее. И признаюсь, я уже валился с ног.
Она пришла ко мне в середине ночи. Села на край кровати. Я сразу приподнялся:
- Знаешь, я так и думал, что ты придешь.
- Пойдем отсюда, я не хочу здесь.
Я послушно следовал за ней по темным коридорам, и вот мы добрались до центрального холла, где еще светил торшер у столика со стаканами, которые мы так и оставили. Но тут открылась входная дверь и вошли двое бородатых раввина в черных пальто и в кипах. Они, очень извиняясь, попросили приютить на пару ночей две еврейские семьи, новоприбывших эмигрантов. Появились кишиневские евреи с детьми и чемоданами. Хозяйка давала какие-то указания. Гости устраивались прямо на ковре. Их становилось все больше и больше. Но когда вторгся цыганский табор с маленьким медведем и бубенцами, я понял, что это сон, и проснулся.
Да не меня она встречала в аэропорту Детройта! Тогда кого же? Ну да, тебя, конечно. Но в самый последний миг, когда повалила толпа с нью-йоркского самолета, почудилось ей, поверила она, что появится Он, бывший чемпион университетской баскетбольной команды, ставший потом, по прихоти судьбы, знаменитым профессором-славистом… Ведь сколько раз - десятки, сотни - встречала она здесь Хозяина, возвращавшегося из деловых поездок по Штатам и Европе. Почему бы ему и сейчас не приехать?
Однако вместо знакомой высокой фигуры вышел приземистый пятидесятилетний плешивый человек, ну да, старый друг семьи, ну да, автор, и по его глазам она поняла, что ждет он от нее рассказов, как ей тяжело, больно, одиноко, всхлипываний и причитаний. Фигу! Знала хорошо русскую манеру выплескивать друг на друга все свои горести и переживания и находить в этом даже какое-то удовольствие. Ан нет! Мы, американки, сильные натуры. Работа продолжается, жизнь продолжается. И пусть будет весело! Покрутим задом, оголим плечо…
И в эту игру я втянулся.
Утром, выйдя в центральный холл, я обнаружил неизвестных мне ранее обитателей дома. Во-первых, сиамского кота, очень независимого господина. Во-вторых, белого королевского пуделя, который приветствовал меня дружеским помахиванием хвостиком.
Девочка завтракала. Сама себе накладывала кукурузные хлопья в чашку и заливала их молоком.
Она мне улыбнулась и что-то спросила.
Я вернул ей улыбку и ответил одной из десяти фраз, которые я знал по-английски:
- Извини, я не понимаю.
Хозяйка встанет не раньше двенадцати, ибо засыпает не раньше четырех утра. Я хотел выйти на улицу, сделать, по обыкновению, часовую прогулку, но меня неодолимо тянуло к девочке.
Вот девочка кончила завтрак и пошла путешествовать по дому, переставляя по дороге игрушки. Я повторял, выдерживая некоторую дистанцию, ее круги, за мной вплотную следовал пудель, а за ним - кот. Куклам давались ценные указания, поправлялись их платья, и вообще, видимо, их учили приличию. Пару раз меня приглашали в свидетели, предлагая вступить в беседу, мол, "Смотри, Дженни, даже этот дядя подтвердит, что нельзя всю ночь спать в кресле, вниз головой, задрав вверх ноги, сядь как следует и разгладь платье", - в ответ я лишь беспомощно разводил руками. С полосатым плюшевым котенком беседа затянулась. Его прижимали к груди, пели какую-то песенку. Странно, я думал, девочка предпочитает играть с живым котом.
Блуждая по дому, я обнаружил недостроенный сборный домик с садиком и игрушками - конструкторы такого типа я посылал в Москву, - но девочка к нему не притронулась.
Так мы провели примерно час, потом девочка решительно направилась в другой зал, села на диван, взяла пульт телевизора. На киноэкране заверещал и закувыркался цветной Микки-Маус. Я впервые видел телевизор, проецирующий изображение на экран, но вот это меня меньше всего интересовало, как, впрочем, и кота, который залег на диване, свернувшись в клубок и закрыв голову лапой. Пудель, напротив, начал проявлять беспокойство. Он явно от меня чего-то хотел. Я его понял и пошел надевать дубленку. Пудель терпеливо ждал у входной двери.
Туман утром приподнялся, но, зацепившись за верхушки деревьев, остался висеть. Очень ему это нравилось, и никуда он не собирался двигаться. Всюду был снег, довольно солидные ностальгические сугробы и лишь на шоссе - грязно-серая каша. По этой каше мы с пуделем и шлепали. Думаю, пес планировал обычный круг возле дома и теперь не верил собственному счастью. Он забегал вперед, заглядывал мне в глаза - идем дальше? Идем! И тогда он бросался в сторону, задрав ногу, ставил метку у очередного заборчика, иногда оттуда раздавалось возмущенное "гав-гав", на что пудель незамедлительно отвечал: "От такого слышу!" Много ли собаке надо для полного блаженства? Вынюхать чужие секреты и облаять дальнего соседа…
Мы шли так, как нас вело шоссе, а оно куда-то загибалось, поднималось и опускалось. По бокам, на равном расстоянии друг от друга, стояли аккуратные нарядные двухэтажные коттеджи, перед каждым на расчищенной от снега площадке- одна или две машины. Над дверью дома - баскетбольное кольцо.
Вот она, типичная провинция, не ведающая, что такое преступность и сабвей. Средняя Америка для среднего американца, вызывающая бешеную зависть у всего прогрессивного человечества! Впрочем, похожие дома я видел в двадцати километрах от столицы прогрессивного человечества: между знаменитой Ваковской фабрикой презервативов и писательскими дачами в Переделкине - в густом сосновом лесу вдоль шоссе с "кирпичами" спрятался поселок с генеральскими дачами. Примерно то же самое по жилплощади и архитектуре (о внутреннем комфорте не берусь судить - меня туда не пускали). Но дачи были огорожены высокими, глухими заборами, с колючей проволокой наверху. Из-под ворот рявкал, злобно выл могучий зверь. При звуке шагов открывались смотровые окошечки в воротах, и вас провожал бесстрастный взгляд солдата-охранника.
Справедливости ради надо отметить, что шоссе там было в идеальном состоянии, снег всегда тщательно соскребался, в гололед посыпался песок.
А здесь? Каша под ногами, и ботинки давно промокли. За полтора часа прогулки я встретил пятнадцать машин (вежливо притормаживающих, чтобы не обдать грязью) и ни одного прохожего.
Когда мы вернулись, я спросил у Хозяйки, куда ведет эта дорога?
- Понятия не имею. Чтобы ехать в город, я всегда сворачиваю направо.
- Но пешком ты иногда ходишь? В хорошую погоду?
- Пешком? У меня нет времени.
А потом мы заперлись в кабинете. Хозяйка выключила телефон.
Еще в Париже свою командировку я составил так, чтобы между работой в нью-йоркском и вашингтонском бюро завернуть на уик-энд в Анн-Арбор. В Нью-Йорке специально взял магнитофон, техники мне его проверили и зарядили, чтобы записать интервью для Радио с Хозяйкой. Вот, собственно, почему я сюда и приехал.
А вы думали - за чем?