Что же мне делать? Биться головой об стенку? Если бы это помогло… Я должен быть там, но как мне перемахнуть через тысячи километров и, главное, через государственную границу моей родины, через ряды колючей проволоки, за которыми сурово бдят краснощекие ребята в зеленой форме, с "Калашниковыми" наперевес?
- Учтите, вы никогда не вернетесь на родину, - сказал мне молодой чиновник ОВИРа, сразу ставший наглым и высокомерным, когда увидел мои эмиграционные бумаги. А ведь сначала, еще не зная, зачем я пришел, он, услышав мою фамилию, на секунду напрягся и с почтением спросил: "Вы… однофамилец? А, вы тот самый. Да, я читал".
…Когда Хозяйка вышла из комнаты девочки, она неожиданно обнаружила своего гостя на кухне. Гость довольно развязно потребовал бутылку виски и сказал, что закусь он сам найдет в холодильнике, и сказал, чтоб она не беспокоилась, ему и одному хорошо, и вообще, не надо возникать.
Хозяйка пожала плечами и поднялась наверх. Как большой специалист в русской литературе, а значит, в психологии русской души, она поняла, что произошло: гость сообразил, что ничего у него с ней не получится, ничего ему не обломится, и решил надраться в одиночку. Она знала, что с русскими так бывает.
Мой самолет в Вашингтон улетал в пять вечера. Поэтому утро я спокойно провел с ребятами в конторе, наблюдал, как проходит рабочий день в издательстве.
После двенадцати в подвал заглянула Хозяйка, энергичная и озабоченная. Несколько ценных указаний сотрудникам, и потом мне, тоном не допускающим возражений:
- Мы сейчас поедем в город.
- Зачем???
- Твоя жена не поймет, если я не куплю ей подарок.
Я пытался объяснить, что у меня дома не ждут никакого подарка. Бессмысленно. Однако, в конце концов, почему бы не прошвырнуться по улицам?
На одном углу Хозяйка притормозила:
- Вот кладбище. Вы же не нашли… Если хочешь…
Куда подевалась уверенность в ее голосе?
- Да, я хочу.
Я следовал за Хозяйкой, а она шла прямо и четко, словно ее вела стрелка компаса.
Через минуту мы у могилы. Каменная плита чиста от снега. Странно, как мы вчера ее не нашли? Крутились же рядом…
У Хозяйки отчужденное лицо, но мне кажется, что если она когда-нибудь действительно чувствует себя одинокой и беззащитной, то именно здесь и в момент, когда сюда приходит кто-то посторонний.
- Спасибо, - говорю я, - а теперь можешь отвернуться. Это наши с ним, русские дела. - И я опускаюсь на колени.
В Вашингтоне у меня выдались два или три свободных вечера, и тогда я всласть мерил ногами мостовые города. Верный указанию Аксенова - не заходить дальше 14-й стрит (негритянский район!), - я заворачивал на улицу, где советское посольство, далее огибал Белый дом и потом по Пенсильвания-авеню чесал до Джорджтауна. Странный все-таки этот столичный град! Днем бурлит, а после восьми вечера вымирает. У ресторанов еще можно встретить кого-то, а так впечатление, что объявлена воздушная тревога. Слышишь даже звук своих шагов. "По темным улицам Кронштадта"…
Потом я возвращался в гостиницу и заказывал ужин к себе в номер. В ресторан не спускался, мне было и так хорошо.
Не знаю, как для кого, а для меня эмиграция связана с дефицитом времени, и в первую очередь времени, которое я могу проводить в одиночестве.
Для писателя важно иногда отстраниться от всего и от всех (Браво! Истина на уровне "Волга впадает в Каспийское море". Даже ниже) хотя бы для того, чтобы задать себе несколько глупых вопросов. В том числе и этот: зачем меня сюда принесло?
Я вспомнил свои поездки по Союзу и первую командировку в город Бийск на Алтае. Тогда я жил в общаге со строительными рабочими, в комнате на шесть человек. Сейчас в моем номере можно было бы разместить шестнадцать. Огромный номер в шикарной гостинице, хоть катайся по нему на велосипеде. Однако что из этого следует? Я стал счастливее, что ли? В Бийске, тридцать лет назад, я был легок на общение, предприимчив и полон грандиозных планов. Зато теперь пришло спокойствие - что-то в этой жизни я успел сделать. Стоит ли одно другого? Не знаю. Меняю шило на мыло.
Но, вероятно, надо, чтоб тебя куда-то несло, а не только шагать в выверенном направлении, иначе… И т. д. и т. п. Мелкая философия на высоте четвертого этажа гостиницы.
Несколько раз я звонил в Анн-Арбор. У Хозяйки и в мыслях не было приезжать в Вашингтон. Действительно, зачем?
И в аэропорт Детройта отвезла меня не она, а ее Первый Помощник.
Провожать меня вышли девочка, пудель и кот. Впрочем, не успел я еще сесть в машину, как пудель с лаем умчался под горку. Кот затаился в боевой позе, заметив соскочившую с дерева белку. А девочка…
У меня кольнуло в сердце от жалости. (Цитата из всей литературы, включая букварь.) Каюсь, признаюсь - все эти дни у меня к ней была злая ревность, ибо я ставил на ее место свою маленькую дочь. Но как я мог завидовать ей, как я мог думать, что ей лучше? Ведь моя дочка, может быть, когда-нибудь (во всяком случае, пока есть теоретический шанс) увидит своего отца, а эта девочка - уже никогда.
…А девочка в полном и благом неведении, кто и что про нее думает, вдруг запела какую-то песенку и начала прыгать, радуясь пробившемуся наконец сквозь туман солнцу, засверкавшему снегу, простору, птицам, белкам, прекрасному дню - прямо картинка с рекламной открытки благополучной и беспечной Америки.
РОНДО-КАПРИЧЧИОЗО
Примерно за год до ЭТОГО и почти до самого конца
Говоров, конечно, работал. Он приезжал туда каждую пятницу к двум часам дня. Сначала надо было оформлять какие-то бумаги в приемной, потом и эта процедура отпала, ибо администрация ушла в глухую, бессрочную забастовку. (Говоров бесился: он не может нигде и никак устроиться, а тут люди бастуют уже несколько месяцев, и над ними ничего не каплет, никакой черт им не страшен!) Так вот, Говоров проходил прямо в зал, разгороженный на квадраты высокими перегородками, искал глазами Карин, делал ей знак рукой, она с улыбкой спешила ему навстречу - блеклая, востроносая, но очень милая студентка в белом халате (белая мышь), - они уединялись в одной из квадратных клеток, и после, увы, обычно долгих приготовлений Карин усаживала его в кресло, точнее - укладывала, так как спинка кресла опускалась. В этом кресле он лежал три-четыре часа, не вставая, и иногда, если закрыть глаза, было даже приятно… Девичий локон касался его лба, тонкие пальцы осторожно трогают его губы. "Не закрывайте рот", - воркует Карин, он чувствует близкое дыхание юной женщины, старается совершенно расслабиться, и какие-то заманчивые воспоминания из далекого прошлого… "Как честный человек, - думал Говоров, - я должен бы на ней жениться: никогда ни с одной бабой я не проводил столько времени, можно сказать, рот в рот". И вдруг, как удар тока, сверлящая боль! Говоров не мог сдержать стона, Карин извинялась: "Я задела нерв", или: "Я достала иголкой десну", или: "У меня сорвались щипцы".
Говоров "работал" манекеном, живым станком, подопытным кроликом в зубной школе при госпитале парижского предместья, и белая мышка Карин старательно оттачивала на Говорове сложные и кропотливые приемы ремесла.
Всю жизнь Говоров мучился с зубами. Но незадолго до эмиграции ему поставили протезы из нержавейки в литфондовской поликлинике. Говоров прибыл на Запад, как хорошо отремонтированный советский танк - "гремя огнем, сверкая блеском стали". Как вы правильно догадались, ничто не вечно под луной. Литфондовская броня отказала - правильно вы догадались - почти сразу после увольнения. Знакомый дантист- правильно вы догадались - развел руками: "Надо менять все мосты у меня это очень дорого у вас нет таких денег знаю вашу ситуацию дам направление в госпиталь, там все значительно дешевле".
И верно, в госпитале Говоров платил сущие гроши, а когда администрация ушла в глухую несознанку, Карин вообще стала возиться с ним бесплатно. (Ей-то было все равно, никаких денег она и так не получала, для нее важна была практика.) Говоров внес в кассу социального обеспечения только половину стоимости протезов (которых так и не дождался - но тут уж его вина). Правда, Карин, увлекшись, спилила ему два зуба, выбила несколько пломб, поломала верхний мост - а на что Говоров рассчитывал, на санаторий? Он попал в то место, где именно на ошибках учатся! Если Карин что-то удавалось, то наступал черед ошибаться преподавателю, которому Карин, как на экзамене, сдавала работу - полузалеченный зуб Говорова. То, что Карин так тщательно утрамбовывала, преподаватель расковыривал недрогнувшей рукой. Тогда обращались к Профессору, который в аварийных ситуациях спасал положение. Но Профессор появлялся как красное солнышко, был нарасхват. За ним студенты буквально охотились, чтоб ухватить за край халата и притащить к своим пациентам. Профессор орудовал ловко, хотя не очень церемонился с подопытными кроликами. Карин делала все медленно, зато старалась не причинять лишнюю боль. Словом, Говоров предпочитал отдавать себя на растерзание белой мышке. А что ему еще оставалось?
- Пойди к нормальному дантисту! - умоляла Кира.
- На какие деньги? - отвечал Говоров. - По пятницам у меня хоть совесть спокойна: в поте лица зарабатываю себе новые зубы.
- Скажи, что у тебя просто роман с Карин, - вздыхала Кира.
Роман? Нет. Но какое-то понимание, сообщничество с Карин установилось. Например, по правилам госпиталя полагалось закрывать рот пациента синей пленкой. Для гигиены. За этим строго следила одна стерва преподавательница, которую боялся даже Профессор. Говоров задыхался под пленкой, захлебывался. Стерва была неумолима: пусть пациент сдохнет, но порядок не нарушит. Когда же стерва отсутствовала, то Карин, облегчая Говорову существование, работала без пленки. А ведь рисковала получить плохую отметку. Короче, со скрипом (и зубовным скрежетом) дело продвигалось. Говоров носил временный протез и надеялся, что к декабрю каторга закончится, и тогда в знак благодарности он пригласит Карин в ресторан. Но Говорова добила не стерва-садистка, а общий любимчик Профессор.
…Пятый час Говоров полулежал в кресле, и от неудобной позы ныла спина. Однако момент был ответственный: после долгих ухищрений Карин удалось изловить Профессора, и теперь сам маэстро делал Говорову слепок верхней челюсти. Профессор священнодействовал в почтительном окружении студентов, попутно рассказывая своему помощнику, как он катался в горах на лыжах. И кого-то там выеб, кажется свою ученицу…
- Застыло, не поддается! - театрально произнес Профессор, сильной рукой ломая Говорову рот. - Придется звать полицию. Оп-ля!
Громовой взрыв хохота. Говоров почувствовал, что у него ничего нет наверху.
- Это бывает, - комментировал Профессор, демонстрируя обществу розовый слепок, - вместе с временным мостом вышли старые протезы. Не волнуйтесь, месье, я вам все вставлю на место.
Цирковой номер на потеху публике. Говоров хотел сползти с кресла, отряхнуться, сказать спасибо и гордо удалиться. В конце концов, он не клоун! Но как уйти? Без верхних зубов? От обиды и унижения закусить губу? Чем?
Профессор сдержал свое слово. Через полчаса все было в ажуре. Более того, маэстро даже извинился перед Говоровым.
Карин выглядела смущенной.
- Временный мост, на сколько его хватит? - спросил Говоров.
- На полгода. Разве вы не придете в следующую пятницу?
Не буду ей ничего объяснять, решил Говоров. Она старалась, она усердно вкалывала, на ее беду, кролик дал слабину.
Говоров уже знал, что полгода - срок для него вполне достаточный.
VII
Примерно за десять лет до ЭТОГО
Говоров почувствовал, что ему становится все тяжелее общение с Самсоновым. Внешне все выглядело нормально: старые друзья, есть что вспомнить, плюс Говоров не позволял себе ни единого худого слова в адрес Самсонова - в их окружении всегда было много людей, которые "переносить горазды". Но когда выходил очередной номер "Вселенной", Говоров молча протягивал его Виктору Платоновичу, раскрыв журнал на той странице, где печаталась "колонка редактора".
- Ты думаешь, я не читал? - капризным голосом отвечал Вика. - Увы, читаю. По стилю - абсолютная копия газеты "Правда": та же нетерпимость и поиски врагов. Это беда Левы. В сущности, он очень добрый человек, у него золотое сердце. Вот голова - злая. Попадает вожжа под хвост, и он лезет на стену.
Но Говоров знал, что лазанье на стенку - перманентное состояние Самсонова. "Каждое утро я просыпаюсь с одной мыслью, - признавался ему Самсонов, - ну какую подлянку мне сегодня кинут?" Почему-то так получалось, что последнее время Самсонов как бы ему исповедовался, хотя виделись они довольно редко. Например, приезжает в Париж какой-то важный гость (от Сахаровых или от Солженицына), Самсонов считает, что они с Говоровым должны его встретить. Говоров везет Самсонова в аэропорт. Самолет запаздывает. Лева заводит разговор о политике: "Запад зажрался, избалован, потерял чувство опасности, при первой же угрозе со стороны Советского Союза спустит штаны и станет раком". Можно было соглашаться или не соглашаться с Самсоновым, но говорил он интересно, приводя в подкрепление своих тезисов конфиденциальную информацию из Вашингтона. Затем перебирались косточки ближайшего окружения Самсонова: "Они мне лижут жопу, потому что у меня деньги. Если Шпрингер прекратит дотацию и я не смогу платить им зарплату и гонорары, они разбегутся как крысы с тонущего корабля, предварительно облив меня помоями". Тут Говоров лишь сочувственно вздыхал. Он мог бы еще добавить, но зачем? Осторожно, очень осторожно Самсонов кидал пробный шар в Вику: "Конечно, мы с тобой его любим, его все любят, хорошо быть любимчиком, когда всем обещаешь, никому не отказываешь, отказывать авторам приходится мне, наживаю врагов, а В. П. ведет себя как барин и мало работает в журнале". "Давай доживем до его лет, - возражал Говоров, - и посмотрим, сможем ли мы вообще работать? Я заставляю Вику вкалывать для Радио. Скрипт в неделю - для него большая нагрузка. Главное, ты будь спокоен - Вика всегда тебя поддерживает". Этот довод действовал, Самсонов менял тему и с удвоенной энергией накидывался на кого-то, кто раньше печатался во "Вселенной", а теперь позволил себе критиковать журнал в американской печати, продался, сука, левым профессорам!
"За что он меня так ненавидит, ведь я ему ничего хорошего не сделал!" Это была чья-то фраза, цитата, которую Самсонов взял на вооружение и не уставал повторять. Подразумевалось, что он, Лева Самсонов, как раз много сделал для этого типа, но ни один хороший поступок не остается безнаказанным, и вот в результате черная неблагодарность. Говоров понимал, что эти слова произносятся не случайно, служат предостережением и ему: мол, смотри, я тебе тоже помогал. Действительно, Самсонов помогал многим, но взамен требовал если не слепой преданности, то строгого следования за собой, шаг вправо, шаг влево (особенно влево) карался отлучением от церкви. Самсонов был обречен на постоянное разочарование в людях, ибо любой эмигрант-литератор на первых порах пребывает в состоянии полной растерянности. Лева Самсонов, протягивающий ему руку, кажется добрым ангелом, однако потом, оглядевшись и попривыкнув, эмигрант начинает жить по своему разумению, в конце концов, он выбрал свободу, и плевать ему на недовольство редактора "Вселенной". И Говоров жалел своего старого московского товарища Леву Самсонова и клялся себе, что уж он от Левы не отступит, но тут Самсонов заводился: КГБ, советская пресса, столичные братья писатели, немецкие социал-демократы, министры, конгрессмены, римский папа, президент США - все плетут заговор против "Вселенной" и лично против Самсонова. Евтушенко, Вознесенский, Синявский - агенты КГБ. Картер, Брандт, Гюнтер Грасс, Артур Миллер, Жан-Поль Сартр - суки, сволочи и мандавошки! А самый ублюдок и ничтожество, которого давно пора посадить в лагерь куда-нибудь под Пермь, чтоб заткнулся зэковской пайкой и перестал обсирать западную демократию, - это, конечно, Генрих Белль, он, подонок, лишил Самсонова Нобелевской премии. Комитет в Стокгольме уже приготовился голосовать за Самсонова, но тут пришла телеграмма от Белля: дескать, Самсонов - антисемит. Представляешь себе, я антисемит? У меня половина авторов евреи, меня в Израиле Бегин, премьер-министр, принимал, фотографию я же тебе показывал, а кролики из Комитета поверили Беллю, испугались и дали Нобеля этому бездарному жидяре из Бруклина, которого советская разведка еще до войны поймала на мальчиках!
Говоров видел, что это уж не Лева Самсонов вещает, это - болезнь, мания преследования, мания величия, но остановить поток брани было невозможно. У Говорова распухала голова, раскалывалась от боли, и тогда он решал, что последний раз едет куда-то с Самсоновым, им наедине лучше не оставаться, от следующего приглашения надо как-нибудь отбояриться. И отказывался под благовидным предлогом. А Самсонов сразу усекал, что Говоров его избегает, недаром он себя называл "человеком без кожи", изменения в отношениях моментально угадывал. И передали Говорову, что Самсонов где-то обронил: "Андрей, как сел в кресло на Радио, зазнался, нос от меня воротит".
Но иногда они еще находили общий язык.
В журнале "Иностранная литература" появилось интервью с Юрием Трифоновым. В обычной своей, мягкой, ироничной манере Трифонов рассказывал о своей поездке по Скандинавским странам. И вдруг Говоров споткнулся на фразе: "Я очень рад, что в Швеции и Финляндии изданы книги Л. И. Брежнева "Малая Земля" и "Возрождение". Надеюсь, они укрепят дружеские связи между нашими народами".
Говоров позвонил Самсонову:
- Лева, ты читал интервью…
Самсонов не дал окончить:
- Юрия Трифонова? Учу наизусть.
Говорова всегда поражала выборочная информированность Самсонова. Он мог начисто пропустить хороший роман в московском журнале и прочесть его значительно позже, под давлением Вики, прибавив: "Ну да, ничего, лучше, чем я ожидал". Но стоило кому-то из уважаемых советских писателей дать петуха, как о подобных происшествиях Самсонов узнавал мгновенно. Впрочем, возможно, чудо объяснялось тем, что у Левы был "наш человек в Гаване", то есть в отделе новостей Гамбурга, который четко знал, какого рода события в первую очередь заинтересуют редактора "Вселенной".
- Лева, по-моему, это прекрасная тема для очередной нашей беседы "Писатели у микрофона".
Самсонов сказал, что он сам собирался звонить Говорову, просто не хотел напрашиваться, давно пора рассказать, кто такой Трифонов, Сталинские премии никогда не присуждались даром, у Трифонова со времен "Студентов" рыльце в пуху, а теперешняя его жена, кагэбэшница - это всем известно, - влияет на Трифонова в нужном направлении.
Говоров не стал спорить. Переубеждать Самсонова - занятие бессмысленное. В конце концов, у Говорова в запасе ножницы и Толя Шафранов, с которым они сядут и вырежут из беседы все самсоновские закидоны. Но главное, он надеялся, что к четвергу Лева остынет и будет говорить разумные вещи.
Так оно и получилось.