На сцену выходит старик Бо Дидли, прижимает гитару к груди и свингует всем телом. Бо похож на огромный фонарный столб, тяжелый, мощный. Кажется, что он стоит неподвижно, но все в нем ходит волной, все движется: колышутся плечи, бедра, колени. Выглядит это просто потрясающе! Никто уже не пьет и не танцует, даже мой незнакомец отставил кружку в сторону и неотрывно смотрит на сцену. Я почти уверена, что все пропало. Он пришел сюда ради Бо Дидли и не имеет не малейшего желания кого-то склеить. И мне послал пиво просто так, чтобы скрасить ожидание, а теперь явился его кумир, и он про меня забыл. У меня засосало под ложечкой от боли, от желания. Мысль о его вероломстве меня возбуждает. Он меня отверг - и потому я его до невозможности хочу. Я уже готова сама к нему броситься, но в последнюю минуту сбавляю обороты и продолжаю сидеть на месте, потягивая пиво. Оценив ситуацию, С-леденцом считает, что еще не все потеряно. Говорит, что я поступила разумно, а вешаться на шею неизвестно кому - полнейшая глупость. "И, кстати, а как же твой Алан? - услужливо напоминает она. - Если ты отдашься первому встречному, некто наверху не преминет покарать тебя за недостойное поведение, поэтому про Алана можешь забыть". Я молчу. Понимаю, что она права. Пытаюсь объяснить, что Алан - это совсем другое, к Алану у меня чувство, любовь до гроба, а этот с хвостом - всего лишь незначащая прихоть, краткий эпизод. Но С-леденцом ничего не желает слышать, она непреклонна. Я послушно встаю и направляюсь к выходу, чтобы забрать из гардероба пальто и зеленую блузку в бумажном пакете. Иду медленно-медленно, почти ползу - вдруг этот тип в последний момент обернется и последует за мной. Увы, он не сводит глаз со сцены. А я разглядываю его черную шевелюру, широкие плечи, крепкую шею и все медлю. Неохотно отступаю к выходу и даже музыки не слышу, так меня притягивают его спина, затылок, плечи. Я ничего не вижу вокруг, врезаюсь в пару танцоров, извиняюсь, и тут в разговор влезает Чертовка.
"При чем здесь Алан? - негодует она, и бьет копытом. - Он никогда об этом не узнает. Не позволяй этой слащавой дуре себя поиметь: она жалкая трусиха, всего боится. Я же не предлагаю тебе полюбить другого! Ты сама прекрасно понимаешь, что речь идет исключительно о сексе, о самом что ни на есть роскошном, ни к чему не обязывающем сексе. Перед тобой - незнакомец! Неужели тебе не хочется трахнуться с незнакомцем?"
Похоже, Чертовка появилась как нельзя кстати. Ее ободряющие слова вновь вселяют в меня уверенность. Я резко поворачиваюсь и направляюсь прямо к нему. Останавливаюсь за его спиной, прижимая к груди пакет с блузкой. Судя по всему, незнакомец чувствует, что я рядом. Он откидывается на спинку стула, раскачивается, его бедра и плечи ходят ходуном. Между делом он привлекает меня к себе и, не сводя глаз с Бо Дидли, усаживает на колени, не произнеся ни слова, даже взглядом не удостоив. Он весь во власти музыки: отбивает ногой такт, ритмично качает коленом, на котором сижу я и ничего не слышу. Я будто оглохла. Ничего не замечаю. Только чувствую его руку на своей ягодице и хочу, чтобы он засунул ее поглубже.
Я жду.
И ждать все тяжелее.
Он протягивает мне свою кружку пива, я жестом показываю, что больше не хочу, но он прислоняет кружку к моему рту, и я послушно пью. Он мягко проводит пальцем по моим губам, вытирает капли пива, обнимает меня еще крепче, а я изо всех сил прижимаюсь к нему.
Наконец, когда Бо Дидли в последний раз отвешивает публике поклон и в зале зажигается свет, незнакомец с конским хвостом ведет меня за собой. Я не спрашиваю, куда мы идем. Мы оба словно воды в рот набрали. Некоторое время мы молча шагаем по Вашингтон-сквер. Он идет не оглядываясь, а я - следом за ним. Мне ничего не стоит отстать, свернуть в сторону, вряд ли он будет меня удерживать. Он засовывает руки в карманы, а я изо всех сил сжимаю кулаки. Мне неспокойно, даже страшно. Я внутренне содрогаюсь, но упорно следую за ним: меня охватывает жгучее любопытство.
Незнакомец останавливается у дешевого отеля. Над входом светится неоновая вывеска, оттенком напоминающая мою новую блузку. Вероятно, он снимает здесь номер, потому что открывает наружную дверь своим ключом и внутреннюю тоже. Я жадно ловлю каждую деталь, чтобы не позволить себе одуматься. Забыть, что рядом со мной незнакомец, которого я надыбала за колонной в случайной забегаловке. Мы поднимаемся наверх. На выходе из лифта он кладет руку мне на шею и ведет за собой по коридору. Лампочки располагаются с интервалом десять метров. Каждая вторая сдохла. Этими подсчетами я занимаюсь по дороге к номеру, стараясь заглушить тревогу…
Он распахивает дверь носком ботинка, и мы оказываемся в комнате. Он по-прежнему держит меня за шею, будто хочет заставить все хорошенько разглядеть. Передо мной гостиничный номер, через который прошло немало постояльцев. Стены давно утратили цвет. На ковре обозначились дорожки от двери к холодильнику и от холодильника к койке. Холодильник играет роль шкафа. Из ящика для овощей торчат носки и кальсоны. Меня пронзает бешеный страх, нечеловеческий. С-леденцом орет во всю глотку: "Ты что, спятила? Ты никогда не видела фильмов про нью-йоркских психов, которые насилуют девушек, а потом распиливают на мелкие кусочки механической пилой? Ты разве "Нью-Йорк Пост" не читаешь?"
Еще как читаю…
Неужели это конец? Вот сейчас он вытащит из-под подушки нож и приставит к моему горлу. Может быть, это просто кошмарный сон и я сейчас проснусь?
Надо бы позвать кого-нибудь на помощь, но страх настолько парализовал меня, что я даже крикнуть не могу.
Он с такой силой швыряет меня на кровать, что я опрокидываюсь на спину. Снова порываюсь крикнуть, но слова застревают в горле.
- Ненавижу джинсы! - заявляет он.
Я пытаюсь подняться. Мне страшно, дико страшно, хочется бежать со всех ног. Надо во что бы то ни стало выбраться отсюда, иначе он убьет меня, я это точно знаю.
- Не двигайся! - приказывает он. - Я тебе запрещаю!
Он бьет меня по губам, я снова падаю на спину и замираю. Смотрю на него помутневшими от ужаса глазами. Жду, что сейчас он достанет нож и вонзит мне в горло.
Он подходит ближе и начинает меня раздевать, совершенно механически, будто я кукла, не позволяя и пальцем пошевелить. Кричит:
- Не двигайся. Понятно? Ты здесь для того, чтобы слушаться. Я буду делать с тобой все что захочу. Поняла? Замри и не произноси ни слова. Все ясно? Я не желаю тебя слушать.
Я киваю. От волнения я становлюсь мягкой и бессловесной, как плюшевая игрушка. Но страх улетучивается.
Я сама не понимаю, что вдруг случилось. Куда девался испуг? Почему эта обшарпанная комнатенка вдруг превратилась в королевские покои, а я - в послушную, безвольную тряпичную куклу?
Что со мной происходит?
Он стягивает с меня футболку, ласкает пальцами соски, теребит их кончики.
- Что, боишься? - с улыбкой спрашивает он и с такой силой щиплет за соски, что я с криком падаю перед ним на колени. Мне больно.
- Я хочу, чтобы ты кричала. Ты ведь за этим и пришла… Ты будешь кричать еще, - обещает он.
Он снимает с меня футболку и джинсы. Я стою перед ним на коленях, совершенно голая. Он распахивает ногой дверцу стенного шкафа и приказывает мне посмотреть в зеркало.
Я не хочу смотреть. Это отражение принадлежит не мне, а какой-то незнакомой женщине. Я опускаю глаза. Схватив меня за волосы, он поднимает мою голову и заставляет посмотреть на девицу в зеркале. Из одежды на ней лишь носки. Она стоит на коленях.
Какая неведомая сила побуждает меня нагишом ползать на четвереньках перед этим человеком? В эту минуту я такая покорная, влажная, ненужная. Розы на ковре увяли, их поникшие головки сомкнулись, образуя круг. Я обвожу рисунок пальцем.
Он сжимает груди, мучает пальцами соски. От боли я падаю к его ногам, утыкаюсь головой в его ботинки, кусаю губы, чтобы не заорать, судорожно вцепляюсь одной рукой в другую, но возражать не смею.
- Что, больно? Ты за этим сюда и пришла. Скажи мне спасибо.
Я склоняю голову и чуть слышно благодарю, будто бормочу слова молитвы. Теперь он может делать со мной все, что ему вздумается. В этой комнате ничто не кажется странным. Делайте со мной что хотите.
Что со мной? Какую райскую муку, какое запретное наслаждение откроет мне незнакомец в этом невзрачном отеле? Глядя на меня сверху вниз, он носком ботинка раздвигает колени, пронзает ягодицы. Правой рукой опрокидывает меня на спину. Говорит, что сверху я похожа на куклу. А для чего нужны куклы, спрашивает он, нажимая ботинком между ног.
Для забавы. Для развлечения. Ими пользуются, их имеют.
Я привел тебя сюда, чтобы развлечься с тобой.
Он надавливает ботинком мне на живот, снова хватает за волосы и притягивает к своему ремню. Мои губы упираются в пряжку. Он спускает джинсы, хватает меня за шею и вставляет мне в рот. Глядя поверх меня, он комментирует отражение в зеркале: незнакомая девица, которую он подцепил в баре, стоит перед ним на коленях. В Нью-Йорке таких навалом: неумелых минетчиц, примитивных трахальщиц, порочных найковиц, которым опроклятела собственная благопристойность. Изнемогая в своих модельных блузочках, стильных костюмчиках, они тащатся на работу к девяти и торчат там до пяти, а вечером отдаются первому встречному. Я - всего лишь одна из многих. И, если я вдруг поцарапаю его зубами, он меня свяжет и выпорет.
У него в шкафу есть все необходимое.
Он говорит, что я должна быть готова к боли. А бить он меня будет очень сильно, но я буду во всем его слушаться, не так ли? Не так ли?
I'm going to tie you up and I’ll beat you.
Слова и еще слова.
Угрозы и снова угрозы.
Опасность, смертельная опасность!
И страх, нависший над нами, притягивающий меня к незнакомцу. Я ласкаю его бедра, ягодицы, сжимаю, раздвигаю. Я здесь для его удовольствия. Я - послушная девочка. Подняв глаза, я невольно ловлю его взгляд.
Взгляд, исполненный любви…
Он смотрит на меня так, будто любит, и нежно гладит мои волосы.
Предчувствие меня не обмануло: бояться нечего…
На следующее утро за завтраком в квартирке Бонни Чертовка и С-леденцом остервенело бросаются друг на друга. Каждая с пеной у рта доказывает свою правоту и упрекает соперницу в том, что та нарочно сбила меня с пути истинного.
"Если она и дальше будет тебя слушать, - ухмыляется Чертовка, - то ей вообще ничего в этой жизни не светит, кроме кастрюлек, варений-солений, капающего из грудей молока и семейных экскурсий".
"А ты хочешь, чтобы она вконец опустилась? Кто, скажи, притащил ее в этот паршивый отель в грязном квартале и вручил маньяку в ботинках? По-твоему, в таких похождениях есть что-то возбуждающее? Хорошо еще, что девочка вернулась целой и невредимой, а то немудрено навеки уснуть в очередном притоне с кинжалом в груди…"
"Зато со мной она по-настоящему живет, дышит полной грудью, набухает и распускается, словно бутон…"
"Да она у тебя и так уже распустилась дальше некуда! И чем все это заканчивается? Что она чувствует на следующее утро? Думаешь, она счастлива? Как бы не так, она не испытывает ничего, кроме жгучего стыда".
"Ну, это ты загнула. Она вся так и светится от наслаждения, у нее аж ноги заплетаются… Ей все это нравится. Безумно нравится. Ей просто необходимо испытывать боль и страх, страдание ей по вкусу".
"Врешь, - отрезает С-леденцом. - Она мечтает упасть в объятия Алана. Ждет не дождется его звонка. Её в дрожь бросает при мысли о том, что он забыл о ней… Да она и сама тебе об этом скажет. Вот что такое настоящее чувство, большое, светлое и совершенно приличное. Дело может закончиться свадьбой, если ты не будешь совать свой нос куда не надо".
"Свадьба, свадьба… У тебя только одно на уме. Морочишь ей голову с самого детства! Ну что ты заладила: муж, дети, семейный очаг… Достала ты меня своим нытьем. Хватит скулить. Ты уже и так ее измучила, согнула вчетверо и запихнула в конвертик с траурной каймой…"
Сидя между ними, я не знаю, что предпринять.
Мне не по себе.
Я вожу ложечкой по дну кофейной чашки и слушаю, как они препираются. Одурелое состояние не позволяет мне принять чью-либо сторону. Если подпустить к себе Чертовку, жизнь сразу осложнится. В ее компании я постоянно переживаю странные моменты. Поначалу взмываю ввысь, и в такие минуты мне кажется, что душа, отделившись от тела, воссоединяется с моей истинной сущностью, моей тайной сутью. Я словно Святая Троица, словно шампунь "три в одном". Я на верху блаженства: ощущаю себя гармоничной, цельной и умиротворенной. Больше не нужно терзаться сомнениями, притворяться, соблюдать приличия. Я могу сосать палец, валяться в грязи и колдовать. Все кажется простым и доступным. Я смелею на глазах. Загвоздка в одном: все свои взлеты и падения я ощущаю совершенно определенным местом. Когда меня трахают, я испытываю нечто запредельное. А наутро умираю со стыда, не смею взглянуть на себя в зеркало, клянусь, что подобное не повторится, ненавижу того, кто вознес меня под небеса, и бегу, потупив глазки, обретать утраченное достоинство.
Так было и в то утро…
На рассвете я покинула отель на Вашингтон-сквер. Брезгливо высвободилась из объятий незнакомца, поспешно натянула джинсы и вышла, сжимая под мышкой блузку, приготовленную для встречи с Принцем.
Очутившись на улице, я села на скамейку и принялась наблюдать за белками, снующими по стволам. Белок было так много, что они уже не вызывали умиления. Зверьки носились по газону, всем своим видом напоминая крыс. Оставалось констатировать, что внешнее сходство двух грызунов не случайно: как-никак родственники… И те, и другие жадными острыми зубками аккуратно вгрызаются в тельце желудя. Маленькие цепкие лапки проворно подхватывают добычу, живые хитрые глазки высматривают очередную жертву, неприхотливые желудки готовы поглотить все, что предложат.
И с чего я так на них взъелась? Я следила взглядом за деловитым мельтешением белок. Они не сделали мне ничего плохого. Не мне их осуждать! Студенты с тетрадками под мышкой спешили в храм науки. Я с невольной завистью смотрела им вслед. Красные кирпичные стены Нью-Йоркского университета поглощали бесконечные потоки благовоспитанных молодых людей. А что же я? Столько месяцев держала себя в узде, старалась соответствовать, терзалась болью, облагораживалась страданием, достигла небывалых нравственных высот, стала цельной личностью, достойной во всех отношениях и совершенно приличной. И все это благолепие - коту под хвост! Слилась воедино с Чертовкой, увязалась за первым встречным в поисках неземного блаженства, неистового трепета… Годы самодисциплины и общения с приличными людьми не изгладили во мне стремления к первородному экстазу.
Так в чем же тогда смысл Его смерти?
Зачем Он унес с собой боль, ставшую для меня подобием наркотика, боль, которую я благодаря Ему впитала каждой порой. Я же просила Его избавить меня он страдания.
Интересно, чем Он там, наверху, занимается?
Не выйти мне из этого заколдованного круга, никуда от Него не деться. Он и теперь меня не отпустит, будет повсюду с ухмылкой следовать за мной. И никто никогда не займет Его место, потому что Он один знает, что мне необходимо ежедневно принимать малую толику боли… Он один умеет точно рассчитать дозу, растворить, замешать и еще заставить заплатить сполна.
За все пережитое.
~~~
Дни бежали, но в моей жизни ничего не менялось: Алан упорно молчал. Я знала, что просиживать часами у телефона в ожидании звонка бессмысленно. Знала, но ничего не могла с собой поделать.
В глубине души я понимала, что нужно выбираться на люди, тусоваться. Можно попытаться разыскать того типа с конским хвостом. Я все это понимала, но продолжала торчать дома.
И ждать.
Телефон молчал. Я страдала. Время шло.
Настали холода. Невиданные, беспрецедентные. Телевизионный синоптик выходил в эфир не иначе как в шапке и шарфике и демонстративно дул на свои якобы окоченевшие пальцы. В местных новостях постоянно сообщалось о новых и новых трагических происшествиях. Старики погибали от холода, младенцы насмерть замерзали в колыбелях, машины скорой помощи с роженицами на борту переворачивались на полном ходу, спасатели не успевали на выручку пострадавшим, мосты не выдерживали наплыва воды, дорожное покрытие от мороза покрывалось трещинами, канализационные трубы лопались… Эд Кох, мэр Нью-Йорка, появлялся перед публикой, кутаясь в меховой воротник, и с горячностью твердил, что настало время действовать, а потому все необходимые меры будут приняты немедленно. Его администрация будет трудиться не покладая рук. Городским бродягам предоставят целых пятьдесят две койки, а на улицах города дважды в день будут раздавать триста восемьдесят два горячих пайка. Подопечные мэра не разделяли его энтузиазма. Обдавая микрофон ледяным дыханием, они кричали, что по-прежнему мерзнут и голодают, что за своим пайком им приходится выстаивать длинные очереди, что мэрский бульон не добавляет им сытости, а мэрские пальтишки - тепла. Из год в года, возмущались они, их кормят пустыми обещаниями, город ни черта для них не делает. "Город ни черта для них не делает? - орал в микрофон мэр Кох. - Какая гнусная ложь!" Он извлекал из кармана официальную бумагу, сплошь усеянную цифрами. Город только тем и занят, что постоянно заботится о своих бедняках, стариках, обо всех обездоленных. Город не скупится ни на какие траты ради своих неимущих! Город не оставляет в беде своих бездомных! Стоя на крыльце резиденции с белыми колоннами, мэр негодующе размахивал меховой шапкой.
Я слушала его гневные речи, лежа на широкой кровати Бонни Мэйлер и уничтожая несметное множество бананов и горы шоколадного печенья. На ум приходили Четыре авеню. Мэр знает свое дело. Упорно идет к намеченной цели, сметая все на своем пути. Настоящий политик. Он наверняка думает про себя, что все эти люди мерзнут исключительно по собственной вине: если бы они меньше шлялись по кабакам и больше занимались делом, им не пришлось бы сейчас трястись от холода. В Америке каждый способен преуспеть, если, конечно, захочет. Настоящий американец преодолеет любые невзгоды. Неудачники волнуют господина мэра не больше чем прошлогодний мех, и это явственно читается в его взгляде, в то время как он, не снимая отороченной перчатки, пожимает посиневшие руки бродяг, ослепленных мощными камерами.
"Интересно, как у него обстоят дела с сексом?" - размышляю я, разглядывая мэра в упор. Вероятно, секса в его жизни нет вовсе. Черная пустота. Спасайся кто может. Он всегда стоит на крыльце своей резиденции в полном одиночестве. Эд Кох не любит секса. Его возбуждает только власть. Ему не дано от души потрахаться, он не может забыться в постели, ибо тот, кто теряет голову, рискует властью.
А Алан все не звонит.
Очевидно, мое письмо его не смягчило. Он опасался иметь со мной дело. Пробежав глазами исписанный листок бумаги, он бросил его на стол, в кучу бумаг и счетов. Потом попросил секретаршу принести папку, на которой значилось: "Чулки эластичные, антиварикозные, произведены в Клермон-Ферране", и плюхнул ее поверх письма. Вероятно, письмо пролежало на столе довольно долго, оседая под тяжестью разнообразных увесистых документов, и в конце концов Алан про него забыл. Он вообще не склонен был мне доверять, предпочитал соблюдать дистанцию.