– Нельзя. Ты сам знаешь, "кто попробовал слезу мака, будет плакать всю жизнь". Я не знаю, как там насчёт плача, но употребление героина изменяет человека навсегда и это изменение останется с ним до самой смерти. Это как пуля в груди, – выжить, быть может, ты и выживешь, но шрам останется.
– Что ж! – долговязый скрестил руки на груди. – И как ты думаешь, – это полезное изменение или вредное?
– Знаешь, отец мне рассказал как-то одну историю, когда я хотел научиться играть на гитаре.
Один человек играл в студенческие годы в ансамбле и даже был панком. А потом, после тысячелетия крещения Руси, покаялся, принял монашество на Валааме и его быстро рукоположили в священники. Но ему было очень трудно стоять у престола – на него нападала необъяснимая хандра и тряслись руки, когда он резал агнец и переносил чашу с жертвенника на престол во время Херувимской. И тогда он написал одному известному старцу письмо с просьбой помолиться. Старец этот ответил, если мне не изменяет память, так: "Тебе не нужно было становиться священником. Человеку, который занимался рок-музыкой, невозможно стать хорошим пастырем. Бесы будут тревожить тебя каждый раз, как ты будешь служить литургию". Я что имею ввиду; если даже мы с тобой завяжем, мы уже не станем праведниками в полном смысле этого слова. Мы навсегда останемся инвалидами духовной войны. Будучи в плену у дьявола, мы вырвались… – Я остановился и посмотрел на долговязого. – Точнее, ты вырвался из плена греховного, но часть твоей души всё равно, как бы ты не старался, осталась у него в плену. Неужели тебе даже не снится, как ты ставишься?
– Снится, но уже гораздо реже.
– Вот-вот. Это никуда не ушло, только дремлет, ожидая, когда ты оступишься, и останется это духовное увечье до самой смерти. Поэтому завязавший – это спасшийся от смерти, но побывавший там одной ногой. Ему уже не стать таким, как другие люди, не пробовавшие героин.
Михаил надолго задумался, переваривая мои слова. Затем ответил.
– Инвалид уже не воюет, он выходит, так сказать, на пенсию по состоянию здоровья. Но мы ещё можем воевать и, скажу тебе больше, воевать с дьяволом очень успешно.
– И как?
– Не нужно быть пророком, брат, чтобы уверенно говорить о том, что количество наркоманов с каждым годом будет удваиваться и лет через десять оно достигнет своего пика. Кто лучше всего знает о болезни? Врач? Ничего подобного. Врач может обладать знаниями о многих болезнях, но лучше всего знает о болезни сам больной. Ты сам знаешь, как трудно соскочить с этой дряни. Поэтому каждый соскочивший – это переболевший наркотиками, знающий путь к выздоровлению. Он может, как сталкер, выводить других больных на свет Божий. И это духовное сталкерство может стать смыслом его жизни. Мне один брат как-то прочитал стихи Вергилия, точно отображающие нашу ситуацию:
"Легко спуститься в ад, ночью и днём раскрыты двери царства мёртвых. Но вернуться по собственным следам к дневному ветерку – тяжкое испытание". – Долговязый допил чай. – Наркотики приглашают каждого совершить увлекательный вояж в страну мёртвых и далеко не каждый может унести оттуда ноги. Ты согласен?
– Согласен. Так ты считаешь, что у нас в руках что-то вроде карты.
– Точно! – долговязый чуть не захлопал в ладоши. Именно карты. И каждый из нас начертал свой путь возврата к дневному ветерку. Если Бог нам помог и вывел из этого ада, то мы не должны замыкаться на самих себе – тогда мы действительно останемся инвалидами, но обернуться к другим страждущим и протянуть им руку помощи. Тогда из духовных инвалидов мы превратимся в духовных героев и вся наша жизнь будет истинно христианским подвигом, и тот минус, в который нас превратили наркотики, превратится в большой плюс.
Встреча со старцем. "И рех, ныне начав. Сия измена десницы Вышнего".
Как это часто бывает у нас, в России, мою непутёвую жизнь полностью изменила встреча с благодатным старцем. Это послужило тем самым толчком, которого я так долго ждал. Произошла же эта встреча по случайному стечению обстоятельств, за которыми внимательный ум сможет заметить всемогущий Промысл Божий.
Вскоре после того, как я не решился дать обет в Трёх Святителях, у меня случился новый срыв. Героин вернулся ко мне, как старый подельник, точнее, как нелюбимая любовница, от которой уже не так легко отделаться, но отделаться всё-таки придётся. Усилия по спасению собственной души не прошли даром, – всё-таки это уже бокс, а не просто избиение тебя непонятным веществом, это борьба, а не капитуляция. Ставясь в туалете казино, глядя на белый пластик кабинки и слушая радостный и похотливый гул игромании, я уже знал, что по-любому выживу…
…В один день – уже ближе к апрелю – меня вызвал глава отдела безопасности одной риэлтерской фирмы, которую мы не первый год держали на крючке. Его звали Валентин – поджарый еврей с трёхдневной щетиной. Картавя, витийствуя и рисуя радужные перспективы, он предложил мне уйти из казино и заняться с ним доходным риэлтерским бизнесом. Для тех кто, по каким-то причинам пребывает в блаженном неведении – этот бизнес в те годы был "чёрным" и наши риэлтеры специализировались больше на отъёме квартир у деклассированных граждан. Их никто не убивал, как принято считать, убивали-то, в основном, залётные, которые таким образом заметали следы. Но меньшее убийства преступление от того не становится честным деянием.
Конечно, мне, как ветерану малышевских, никто не стал бы предлагать непосредственное участие в отъёме квартир, – хотя и этим не брезговали бандиты среднего звена, готовые омыть руки в крови ради лёгкой наживы.
Мне предлагалась координация этого "бизнеса". Не буду вдаваться в детали, но могу сказать, что это было и в денежном отношении, и в карьерном росте на ступень выше, чем моя работа в казино. Отказываться от такого предложения было несерьёзно. Меня бы просто перестали после этого уважать. Я благодарно кивнул Валентину и взял неделю на размышление.
Как раз в это время в "Kings Palace" была произведена облава со стороны РУБОПа, потому что была задержана выплата соответствующим структурам Санкт-Петербургской мэрии, что в то время уже начали набирать вес. Чиновники теперь запросто могли отобрать у нас лицензию на игровую деятельность, если им не перепадало от нашего "пирога". Казино временно прикрыли и у меня была целая неделя свободного времени.
В последнее время я совсем отбился от коллектива, не участвуя в совместных пьянках и других более пафосных мероприятиях, на которых порой присутствовали влиятельные лица из Думы и правительства… Один раз мне даже довелось сидеть за одним столом с Патриархом во время одного благотворительного обеда – что делать, время было такое…
Мне хотелось провести эту неделю как-то по особому, в тиши и спокойствии. В то время я сбил дозу и торчал уже грамотно, не запуская себя до слюнявого состояния, даже находясь наедине с собой. Пришел домой, закрыл дверь на ключ. Включил телевизор. Два грамма в кармане – должно хватить на некоторое время…
…По телевизору шла программа про один известный северный монастырь. Симпатичная ведущая с неофитским пылом рассказывала о житье-бытье монашествующих этой обители. Отец не больно-то жаловал монахов, считая, что они убежали от проблем жизни, хотя первые монахи убегали от радостей жизни. Но в этом телерепортаже монахи выглядели молодцами – настоящими борцами против соблазнов мира, похоти житейской и дьявола. Поскольку героин подпадал, как минимум, под похоть житейскую, мне захотелось поехать в монастырь на отчитку – туда, куда советовал поехать долговязому отец Димитрий. Сам отец настоятель честно пасовал перед этой проблемой, но вряд ли люди, которые заявили о себе, как о непримиримых воинах Христовых, спасуют перед ней. Может быть, это тот самый выход, которого я так долго искал.
Переполнившись такими благочестивыми намерениями, я, недолго думая, собрался в дорогу. В магазине, напротив дома, затарился продуктами и поехал на трамвае, на вокзал…
…Дорогой смотрел на скользящие за окном поля, пробуждающиеся от зимней спячки, и деревья, которые вскоре зазеленеют и будут слышать пенье птиц на своих ветвях. Размеренный стук колёс успокаивал. И хотя я в тот день ничего себе не поставил, я вдруг почувствовал то, о чём говорил долговязый – мне больше не нужно употреблять героин. И что не будет никаких запредельных ломок, запредельной боли и черноты отчаяния. Духовная ночь уступала место сонечному дню, которому радовалась всякая тварь…
Отец говорил мне, что Бог каждый час, каждую минуту и секунду разговаривает с нами языком символов. Символом же самого Творца на земле является солнце, чей животворящий свет пробуждает остывшую кровь, обновляет любовь и отгоняет мрак. И сказал я: "Ныне начал я понимать: эта перемена – от десницы Всевышнего". Вспоминались слова церковнославянского языка, которому учила меня мать. И эти слова странным образом возрождали мою душу, тончайшую ткань ее. "Кропали" и "плюшки" прожигали её с семнадцати лет, героин истрепал белоснежное одеяние, превратив его в грязное рубище. Но покаяние – изменение ума – чудесным образом обновляло эту тонкую, но в тоже время крепкую ткань, подобную мифрилу из книг Толкиена. Я посмотрел на часы, подаренные мне на день рождения администрацией казино. Часовая стрелка уже пересекла экватор двенадцати.
И тут до меня дошло, что та неделя, которую я хотел провести в обители являлась страстной! И следующее воскресенье будет главным воскресеньем года – Пасхой Христовой. Будут петься тропарь: "Егда снисшел еси к смерти, Животе безсмертный…", освящаться куличи и крашенные яйца. Священник с кропилом, усталый, но радостный от того, что минуло тяжёлое время поста, будет ходить вдоль столов, а за ним – поспешать алтарник, держа в руках чашу со святой водой. В алтаре заготовят три артоса, которые будут освящаться на престоле всю светлую седмицу до самого Фомина воскресенья. Царские врата будут открыты и каждому будет дана возможность забраться на колокольню и позвонить в колокола, выражая тем самым свою радость и благодарность Творцу. Как давно я не слышал этих слов: Христос Воскресе! И не отвечал на призывную радость – Воистину Воскресе! Как отбился я, точнее выпал из церковной жизни, в которой прошло мое детство.
Вспомнилась мать, готовившая просфоры к Чистому четвергу и в Великую субботу запекавшая гуся в духовке; вспомнилась радость на её лице, с которой она встречала Пасху, да и свою, детскую, радость я тоже вспомнил…
Отец был сосредоточен, аскетичен и молчалив во время Страстной седмицы, не позволял себе резких выражений, даже раздражённого взгляда. Он обычно вообще не ел во время страстной – по крайней мере, пока был в силе…
Эти благочестивые воспоминания из моего детства казались мне зелёными ростками на высохшем дереве, проросшими из заскорузлой спрессованой гнили. Понимаю, что образ этот избит, но я буквально видел внутренним взором, как прорастаю изнутри радостью, источником которой был не героин, а любовь к жизни. А жизнь, Бог и любовь синонимы, но Господь не только Имя, Он ещё и Глагол – Быть. Жизнь и любовь были всегда и будут всегда, а я, потерявшийся в лабиринте этой жизни, тоже хочу просто быть и любить. Быть связанным с этой великой любовью своей любовью малой и пребывать с целым в гармонии и радости. Тогда смерть сможет отнять у меня только то, что принадлежит ей. И могила не страшна, ибо нет места без любви Божьей – ни на небе, ни под землёй.
…Совсем недавно я просматривал журнал "Русский Обозреватель" (14/12/2008) и наткнулся там на один креатив, который точно отображал моё тогдашнее состояние. Поскольку дневник – это личное пространство, приведу его полностью:
" Мать будет продолжать любить своего ребенка, даже если он пьёт, ворует, пропадает месяцами неизвестно где, приходит домой весь в блевотине, плюёт ей в лицо и ругается матерными словами, и даже если он кого-то убил.
Это всё причиняет ей сильнейшие морально-нравственные страдания – но она продолжает его, как ненормальная, любить.
Хорошо, в конце концов, она просто женщина, обычный человек: может не выдержать и, как это в романах: проклясть его, отречься. Проклинаю, дескать, не сын ты мне больше!
Бог ни разу не отрекся ни от одного человека.
Он бесконечно терпелив.
Бог не прокурор. Он не определяет провинившихся людей в ад, в наказание за грехи, – эти люди сами, по своей свободной воле, уходят во зловонную внешнюю темноту. Чем человек жил до своей кончины, тем он и будет жить после смерти – только исправить уже ничего будет нельзя, потому что исправлялка-то уже отсохла и гниёт в могиле.
Если человек жил ненавистью к Богу и людям, то после смерти у него не будет ни Бога, ни людей, а только одна голая вселенская ненависть, сконцентрированная в бесконечно малой точке.
Потому что все величины, отличные от бесконечно малого, гниют в могиле.
Если человек всю жизнь молился, постился, слушал радио " Радонеж " и презирал тех, кто этого не делает – то за гробом у него уже не будет чем молиться (речевой аппарат сгнил в могиле вместе с речевым центром мозга), чем поститься (желудок сгнил в могиле), чем слушать радио " Радонеж " (уши сгнили в могиле, да и радио " Радонеж " не ловится). Останется одно только голое, освобождённое от подробностей, презрение – и скрежет зубовный. Зубы не гниют.
Бог смотрит на это и плачет.
Потому что Он ничего не может с этим поделать.
Потому что Его всемогущество кончается там, где начинается свобода человеческой воли.
Или представим себе, что ты находишься в пустой комнате с единственным источником света.
Если ты отворачиваешься от него – то ты не видишь ничего, кроме своей тени на стене. Это происходит не потому, что источник тебя " наказывает " – а потому, что ты сам от него отвернулся. Наука и религия! Оптика и этика.
Ада, как его малюют, вообще нет, он разрушен. На его месте – пустота и тьма.
Когда Христос умер на Кресте, он спустился во ад и засветил его, как фотопленку…"
…Моё сознание тогда было преисполнено чаянием, что нет никакого ада и в помине. А если он и есть, то это внутреннее состояние души, отвернувшейся от Бога своего и Творца. А все страхи и разочарования – лишь фантомы, как боль во время ломок. У меня часто и раньше возникали мысли, что природа любой боли – фантомна. Фантомы – это вампиры, задача которых подавить человеческий дух. Поэтому нельзя отчаиваться даже перед лицом Армаггедона и бесконечного одиночества. Личины тьмы отпадут, и наши лица кристаллизуются в лики. Главное потерпеть. Но вот что играет в нашу пользу – вампиры могут выпить только дурную кровь. Будучи порождениями тьмы, они высасывают из нас тёмную материю, оставляя радость и свет, что для них является ядом смертельным. Кто знает, о чём я, тот поймёт…
…В кармане у меня был грамм героина, другой, повинуясь какой-то неясной интуиции, я заныкал в квартире. Как только вспомнил о наркотике и о возможности уколоться в тамбуре или туалете, солнце моей радости подёрнулось облаками, свет скрылся и колёса поезда зазвучали весьма мрачно, они скрипели, скрежетали, а поля вокруг железнодорожного пути колыхались, как морские волны.
Я искоса поглядел на свою попутчицу – седовласую румяную старушку, которая не обращала на меня ровно никакого внимания. Разложив на столе хлеб, лук и варёные яйца, она уже была готова приступить к трапезе. Проводница принесла ей стакан чая в подстаканнике, положила рядом два куска сахара, и с некоторой тревогой посмотрела на меня. Можно было расценить её тревогу как нечто негативное, как страх, который внушал мой внешний вид, выдающий во мне бандита. Но мне тогда показалось, что во взгляде этой незнакомой женщины есть нечто тёплое, материнское. И её тревога – это печаль о сыне, который держит в кармане опасного чёртика, способного загнать тело в могилу, а душу – в преисподнюю:
– Вам тоже чаю? – Проводница смотрела на меня ровным светлым взглядом. Я кивнул, еле улыбнувшись. Прежде, чем она вернулась, я пошёл в туалет. Пока я шёл, реально почувствовал, что две воли внутри пламенного сердца объединились – одна воля – чёрная – хотела, чтобы я поставился в туалете и продолжил путь уже раскумареным: "Всё равно бросаешь, так почему бы не устроить героину проводы?" – коварная злобная логика, которую я уже успел изучить за годы системного употребления наркотика. Вторая воля – белая – была как бы воля проводницы, которая видела во мне маленького мальчика, не способного на самостоятельные поступки и поэтому заслуживающего сострадания и духовной поддержки. Эта вторая воля побуждала меня совершить поступок и бросить героин в сливное отверстие. Поэтому я брёл в туалет как на автопилоте.
Пока я шёл по вагону, совершенно не зная, что буду делать. Левая рука сжимала в кармане ложку и зажигалку, правая теребила пакетик с веществом и пузырёк с нафтизином. Память услужливо предлагала картины суррогатного счастья после вмазки. Но пробуждённая добрая воля побуждала совершить известный поступок. В очередной раз удивился: ну и где же здесь я?
Именно удивление, точнее способность удивляться, стало тем последним камнем, гирькой, перевесившей чашу весов. Материнская забота плюс любопытство – что будет, если я совершу поступок? Воссияет ли вновь внутреннее солнце или я погружусь в тьму героиновой ломки? Если лишь одна мысль о героине прекратила моё внутреннее прорастание радостью, что будет, если я не в мыслях, а в реальности выкину "хмурого", солью его, как продукты человеческой жизнедеятельности?
Закрывшись в туалете, я легко, без надрыва, достал из кармана пакетик с героином и раскрыл его. О, это серое вещество с кремовым оттенком, причинившее мне так много боли, которой было несоразмерно больше, чем удовольствия! Затем я ссыпал всё в унитаз и нажал педаль слива. Шум колёс снизу вдруг стал радостным, как будто я принёс жертву богам веселья. Ну вот: чёрт с ним и Бог со мной!
Дойдя до своего купэ, я обнаружил на столе чай. Молчаливая старушка уже расправилась с яйцами и лениво смотрела в окно. Я отпил чаю и тоже посмотрел в окно, чутко прислушиваясь к душевным движениям.
Вот, пробежало тенью сожаление о героине. Тело хотело наркотика. Я вспомнил, как употребил героин первый раз и побежал блевать, как мне это всё не понравилось. И как Юля сказала мне, что это ничего – просто тело ещё не привыкло. Теперь-то оно привыкло и даже чересчур. Пропустив сожаление вперёд, я понял, что это не сожаление о выкинутом героине, а сожаление вообще. О том, что я не сумел сделать в своей жизни ничего хорошего, того, чем бы я мог гордиться и чем, в отдалённой перспективе могли гордиться мои дети. Сожаление о растраченных впустую ресурсах моего тела, о времени, ушедшем на сон и на служение своему удовольствию. Это сожаление чернильным пятном стало разливаться в душе, пока я, наконец, не понял, что от сожаления этого нет никакого прока. Потому что тогда за окном – сказка с несчастливым концом. Странная сказка…