- Эй, ебена мать, повежливей, - сказал Дуэйн.
Пошел дождь, серебристо застучал по сухим листьям наверху. Редкие зрители разошлись. Другие жуки подняли недовольные лица к небу, потом сложили свои доски и спрятали в длинные чехлы с молниями.
- Итальянский, - сказал отец. - Я бы сходил в итальянский.
- У нас еще расчетец, Роджер, - сказал Дуэйн.
Потери отца составили сорок долларов, но Дуэйн не выглядел довольным, даже когда клал бумажки в карман. Потом он подставил ладонь под дождь; от капель на сухой коже возникали пятна потемнее. Он покачал головой.
- Дождь нам ниспослан с неба, - сказал он. - Но хочется послать подальше и его, и небо за то, что устроили ебену мать на этом бульваре.
Отец обратил на Дуэйна строгий отеческий взгляд.
- Вижу в вас любителя телятины, - сказал он. - Когда вас последний раз угощали тарелкой горячей телятины?
- Уже и не помню, - сказал Дуэйн.
- Вы идете со мной, - сказал отец. - Мы вас приведем в порядок.
- Роджер… - начала было Люси.
- Ой-ой, - озабоченно произнес отец.
Он смотрел на правую туфлю. Шнурок развязался, и отец, щурясь, смотрел на нас с Люси, озадаченный и подавленный новой проблемой, масштаба которой, видимо, не мог охватить. Люси без колебаний опустилась на колени и завязала шнурок. Потом направилась в сторону Макдугал-стрит.
- Славная девушка, - сказал отец, наблюдая за тем, как перекатывается ее зад в джинсах. - Она в твоей школе учится?
Ресторан, который выбрала Люси, был оформлен под старину, в темном дереве; у бара стояли упитанные мужчины в пиджаках и орали друг другу под затихающее неистовство мандолин из динамиков.
- Тебе подходит, Родж? - спросила отца Люси.
Отец повернулся к Дуэйну и хлопнул его по мясистому плечу.
- Что скажете, Уэйд? Как аппетит, дружище? Ударим по телятине?
- Да будет так, - сказал Дуэйн.
Мэтр оценил нас - Дуэйна, отца в шикарной обивке в стиле вестерн, Люси с плачущим глазом - и отвел в заднюю темную комнату. Кроме нас там ужинала только хорошо одетая пожилая пара черных с замкнутым, виноватым выражением на лицах, как у людей, только что кончивших спорить.
- Пинью коладу, пожалуйста, - сказал Дуэйн раньше, чем мы сели.
- Сейчас подойдет ваш официант, - сказал мэтр.
- Пинья колада! Принесите две. Одну для него, одну для меня, - сказал отец.
- Пиво, - сказала Люси. - Самое холодное. И водку в прицепе.
Мэтр отбыл, дымясь. Отец посмотрел на мой чайный аппарат, стоявший между нашими стульями.
- Это что за штука? - спросил он.
Я объяснил.
- Торгуешь напитками?
- Я конструктор. Изобретатель. Ты же знаешь, отец.
Он буркнул:
- Поступай на юридический. Изменишь жизнь.
- Я и так ее изменяю.
Он посмотрел на меня. Я залопотал о том, какое это большое дело - быть рядовым в нескончаемой борьбе человечества за удобства, и как мелкие, незаметные изобретения - дистанционные замки, шариковые ручки, ватные палочки для ушей - формируют нашу жизнь в большей степени, чем музыка, книги и кино.
- Люди, которые занимаются тем же, чем я, папа, - мы проводники важных энергий, та порода, которая созидает страну, и …
Пришел официант: отец накинулся на коктейль, присосался к нему, будто это была кислородная маска.
- Ты должен мне помочь, - тихо сказала мне Люси.
- С чем?
- Не давай ему взять второй. Это, наверное, из-за лекарств. Недавно в "Ангус-Барне" он три раза брал вино. Ел жаркое руками. Ой, черт…
Люси залезла рукой под блузку, убрать какую-то жесткую нитку. Дуэйн следил за ней похотливым взглядом.
- Вам чем-нибудь помочь? - спросила его Люси.
- Безусловно, - сказал он. - Вы уже помогаете.
Люси взглянула на отца, который повернулся боком и наблюдал за столом негритянской пары - официант демонстрировал им бутылку белого вина.
- Вы посмотрите, - сказал отец. - Мы пришли раньше, а их уже обслуживают.
Я сказал:
- Нет. Они пришли раньше. И нас уже обслужили.
Он будто не услышал. Его захватила сцена за тем столом, где официант наливал соседу вино для пробы. Мужчина одобрил коротким кивком.
- Смотрите, они налили черному вино для дегустации, - сказал отец, недобро удивляясь выскочке-соседу, словно наблюдал за белкой, расправляющейся с крекером. - Ничего себе, а?
Меня это ошарашило. Отец был во многих отношениях грубым и неприятным человеком, но нелюбовь к чужой расе никогда не входила в число его хамств. Во времена адвокатской деятельности он гордился приверженностью к эгалитаризму и упорством в непопулярных делах, хотя мне казалось, что сражается он не столько из любви к справедливости, сколько ради удовольствия от самой драки. Он любил защищать в суде сенсационных злодеев и обычно добивался хорошего результата. Людей, которые держали пленников в землянках. Любителей пожилой плоти, вламывавшихся в квартиры. Парня, посмертно прославившегося долгими приключениями на электрическом стуле, - он убил женщину тормозной колодкой, а ее маленького ребенка оставил ползать по обочине сельской дороги. Отец с большим удовольствием рассказывал матери и мне о своих "ребятах", излагал подробности их дел, передавал последние слова жертв и т. д., чтобы утвердить себя как властелина всех знаний - хороших и безобразных. Мне, второкласснику, он внушал аксиомы наподобие такой: "Берт, бейся насмерть, если кто-то захочет засунуть тебя в свою машину. И так, и так, возможно, тебе конец, но - лучше до того, как на тебе начнут проверять свою изобретательность".
Впрочем, брался он и за более тихие дела - о дискриминации при найме на работу или аренде жилья, о компенсациях работникам. Хотя я всегда чувствовал что-то показное и зловредное в его борьбе за справедливость - легкий способ поставить себя над нами, остальными, - он выиграл много денег для тех, кто в них нуждался. И это, наверное, правда, что он своей работой сделал людям больше добра, чем сделаю я за всю жизнь в своей профессии. Сейчас оживленный расист огорчил меня не меньше, чем любая из предыдущих стадий его упадка.
За соседним столом возобновились трения, которые я уловил, только войдя.
- Это был не Монстро, Джудит, - отрезал мужчина. - Это был Монсоро. Мы там ездили на велосипедах вдоль реки, а в гостинице протекала крыша, ты там съела свиную вырезку в тесте, и у тебя расстроился желудок. Монсоро. Кто когда слышал про город Монстро?
Отец покачал головой с наигранно грустным удовлетворением.
- Одеться они могут, а? - сказал он. - А ведут себя все равно одинаково.
Отец встал, и я испугался, что он подойдет к ним и прицепится, но он отправился в туалет.
- Ничего, что он там один? - спросил я у Люси.
- Слава богу, унитаз он еще узнаёт.
Дуэйн взял булочку из корзинки, разорвал пополам и притиснул к тарелке с оливковым маслом. Он жевал и смотрел на Люси.
- Я знаю, с кем вам надо встретиться.
- О, хорошо, - сказала Люси.
- Вы не слышали про такого - Аристида Фонтено? - спросил Дуэйн. - Лучший скульптор в Нью-Йорке. Мой друг. Я уверен, он захочет сделать статую вашего лица.
Люси вдохнула, намереваясь что-то сказать, но вместо этого подозвала официанта и попросила еще водки.
- Он ваш муж, - сказал Дуэйн, кивнув на уборную.
- Да, - сказала Люси.
- А ведет себя не так.
- Не понимаю, с какого бока это вас касается.
- Позвольте мне вот что сказать, - произнес Дуэйн с пьяненькой ухмылкой. - Если бы у меня была кто-нибудь такая симпатичная, как вы, я бы так себя вел, пока ничего не осталось бы.
Люси закрыла глаза и засмеялась, Дуэйн тоже засмеялся.
- Вы мне нравитесь, Дуэйн, - сказала она. - Пойдем в укромное помещение, - она хлопнула ладонью по столу. - Как думаете, у них тут есть укромное помещение?
- Люси, перестань, пожалуйста, - сказал я.
Отец вышел из туалета и двинулся к нам.
Люси закрыла половину лица ладонью и посмотрела на Дуэйна поврежденным глазом.
- А что? - сказала она. - Так он даже приятно выглядит.
- Поговорите со мной, Дуэйн, - сказала Люси, когда весь хлеб был съеден, и беседа увяла, и атмосфера установилась такая, будто незнакомые случайно оказались за одним столом в круизе. - Вы этим зарабатываете на жизнь? Играете на деньги в парке?
- Наверное. Если это можно назвать жизнью.
- А вы как называете, Дуэйн? - спросила она.
- Ну, игра - это наркозависимость с прибылью. В душе я музыкант.
Я спросил Дуэйна, какую музыку он играет, но раньше, чем он успел ответить, отец сдвинулся вперед на стуле и закхекал на полной громкости, как рассерженный мотор на холостых оборотах.
- Так, Уэйн, - хрипло сказал он.
- Да, Роджер?
Отец не ответил. Он молча шевелил губами, и я понял, что сказать ему нечего. Он просто не хотел, чтобы Люси и я говорили с Дуэйном - очевидно, считая его своим личным другом и не желая ни с кем делить. Я помнил о его всевдашней любви к незнакомцам и все-таки был озадачен внезапной страстью к жуку. Хотя, возможно, дело было вот в чем: он понимал, что отдаляется от меня и Люси. Он переживал это как страшное унижение и мог чувствовать себя свободно только с тем, с кем у него не было общего прошлого, которое надо забыть.
Мы наблюдали за тем, как он открывает и закрывает рот, потупясь, опустив плечи.
- Пол Морфи, - сказал он наконец, - партия в Парижской опере. Черные избрали защиту Филидора, я прав?
- Не могу знать, друг мой, - сказал Дуэйн.
Отец разочарованно поджал губы.
- Официант! - позвал он, гремя ледышками в стакане. - Здесь ситуация засухи.
- Папа, может быть, остановимся? - сказал я.
- Может быть, поцелуешь меня в жопу?
- В ответ на ваш вопрос, Берт, я духовик, - сказал Дуэйн, изобразив в воздухе каскад саксофонных рифов. Движение пальцев выглядело вполне профессионально. - И пою тоже. Вам знакомы записи Кенни Логгинса?
- Вы играли с Кенни Логгинсом? - удивилась Люси.
- Играл во время европейского турне. И мы с моей женой обогащали выступления его группы красивейшим бэк-вокалом. Посетили важнейшие города, останавливались в классных отелях, летали лучшими авиакомпаниями - "Куантас", "Вирджин Атлантик". Рад, что вы об этом заговорили. Это был счастливый отрезок жизни.
- Вы и сейчас женаты, Дуэйн? - спросила Люси.
- Хватит обо мне, - сказал Дуэйн, - на меня это удручающе действует.
- Ты тоже пел, Роджер, - сказала она. - Я уж и забыла, когда.
- Я пел? - сказал отец.
- Да, пел. По утрам. Часто пел по утрам.
Отец обеими руками схватил солонку и задумчиво провел ногтем большого пальца по дырчатой стеклянной головке.
- Что я пел? - спросил он, не поднимая глаз.
- Сэма Кука. Элвиса. Иногда Леонарда Коэна. У тебя неплохо получалась "Бархатная лягушка".
Отец посмотрел на нее, и я увидел, как мышцы вокруг его глаз на миг напряглись, а потом распустились.
- У тебя каша в голове, - сказал он.
Люси тоже на него посмотрела, потом повернулась к Дуэйну.
- А вы, Дуэйн? Может, вы споете? Спойте мне.
- Прямо здесь?
- Да. Спойте мне прямо здесь.
Дуэйн стал напевать коротенькую увертюру, и уже в этом гудении без слов слышно было мастерство - хрипловатый поставленный баритон шел свободно из глубины груди. Пара за соседним столом готова была разозлиться; они посмотрели на Дуэйна, но сдержались в нерешительности, подумав, вероятно, что он может быть знаменитостью, которой изменила удача на закате карьеры. А потом Дуэйн запел - я никогда не слышал этой старой песни. Пел он удивительно. Голос вольно гулял около мелодической линии, иногда улетая в фальцет. Он пел одновременно разными голосами - разудалый паровой орган. Вел яркий щегольской тенор, из-под него вступал громоздкий, мелодичный бас и вдруг выскакивало сопрано с безумными фиоритурами.
Удивительно было видеть, с каким удовольствием слушает его Люси. Она наклонила голову к плечу; на шее выступила красивая жилка. Лицо ее помолодело от застенчивой радости. Горло мне забило песком - я увидел в жене отца ту, кого вожделел много лет назад.
Только отец не разделял общей радости. Челюсти его свел обычный тик. Он сжал нож с такой силой, что побелели костяшки, и я испугался, что он разобьет им тарелку. Но как раз тут Дуэйн закончил торжественной фанфарой. Люси зааплодировала первой. Дуэйн повел ящеричными глазками из стороны в сторону.
- Обычная компенсация за выступление такого формата - пять долларов.
Люси рассмеялась.
- Я дам вам пять долларов, но до этого вы должны спеть мне еще одну песню.
Дуэйн пожал плечами.
- Вы ценовую политику человека втаптываете в грязь, но ладно. Попробуем.
- Хватит! - рявкнул отец. Он раздраженно водил взглядом по столу, словно что-то не туда положил и оно пряталось где-то на самом виду. - Хватит песен! Это ресторан, черт возьми, и, кстати, может мне кто-нибудь сказать, куда, к дьяволу, делась телятина?
- Замолчи, - сказала ему Люси. - Ты можешь заткнуться, Роджер? Хотя бы один раз?
У отца раздулись ноздри, и лицо исказила глумливо-презрительная гримаса. Приставив ладонь ко рту, он повернулся к Дуэйну.
- Я не знаю, кто эта женщина, - произнес он так громко, что услышали все в зале, - и не знаю, почему она со мной в моем доме. Но буду с вами откровенен. Думаю, я не прочь ее поиметь.
Дуэйн разразился лающим смехом, и вместе с ним - мужчины у бара и парень в бабочке-регате, задержавшийся у двери. Лицо у Люси было каменное. Совершенно спокойно она протянула руку через стол и вынула сигарету из пачки "Ньюпорта", которая лежала возле локтя Дуэйна. Потом встала и сорвала пальто со спинки отцова стула. Отец слегка подался вперед. Его вилка стукнулась о пустой бокал, и раздался высокий чистый звон, еще длившийся, когда она вышла за дверь.
Я заглотал свои ньокки с такой скоростью, что они образовали бейсбольный мяч в пищеводе, а отец и Дуэйн еще пыхтели и чмокали над скалопини. Меня разбирала злость из-за фарсового этого ужина, из-за впустую потраченного вечера, о котором отец завтра даже не вспомнит. Как только Люси вернется к тарелке застывших говяжьих щек, решил я, откланяюсь и уйду.
Но прошло десять, пятнадцать, двадцать минут, а Люси не появлялась. Я встал. Ее не было в баре, и на тротуаре она не курила. Завербованная мною неразборчивая официантка не обнаружила ее и в дамской комнате.
- Между прочим, она ушла, - сказал я отцу.
Он нахмурился и заворчал, будто я зачитал ему огорчительный заголовок статьи на тему, не вполне ему понятную. Я позвонил Люси на мобильный. Он заиграл в брюках у отца.
Мы посидели еще минут двадцать за кофе. Ресторан уже наполнялся, и официант без нашей просьбы подал счет. Отец посмотрел на сложенную бумажку, но не развернул. Глаза у него были усталые и слезились от коктейля.
- Сто семьдесят пять, папа, - сказал я. - Да, кстати, спасибо.
- Я не могу заплатить, - сказал он.
- Почему?
- Бумажник в пальто.
Я вздохнул и сунул свою кредитную карточку в пластиковый кармашек.
Дождь перестал, но осенний холодок на улице сменился настоящей стужей. Отец в рубашке обхватил себя руками и втянул голову в ворот.
- Я посажу тебя в такси, - сказал я. - Ты в какой гостинице?
- Не знаю, - сказал он.
- Сукин сын! - завопил я. - Ты не знаешь?
Я схватил отца и вывернул его карманы в поисках ключа от номера или карточки. Он покорно терпел обыск, глядя на меня испуганными глазами.
- Это круто, - усмехнулся Дуэйн, неизвестно почему до сих пор не распрощавшийся с нами. - Так трясти родного папашу.
- Не встревайте, - огрызнулся я. - Теперь ее надо искать. Разорюсь на такси к чертовой матери, пока будем искать ее на улицах.
- Если не возражаете, - сказал Дуэйн, - в моем распоряжении имеется автомобиль. Я с удовольствием повожу вас, друзья.
- У вас машина, Дуэйн? - спросил я.
- У меня - да. Прямо за углом. Сейчас подгоню. Только одно затруднение. Там, где она оставлена, мне нужен двушник, чтобы ее вызволить.
- Чего он хочет? - спросил отец.
- Он хочет двадцать долларов.
- Так дай ему.
- Не думаю, что дам.
- Не валяй дурака, - сказал отец. - Уже поздно, я устал. Дай ему деньги.
Я дал Дуэйну двадцать, и он не спеша пошел прочь. Отец обнимал себя, машины гудели, мимо текла толпа пешеходов, и ветер трепал его редкие седые волосы.
- Да, хорошо сейчас залезть в машину, - сказал отец.
Я сказал:
- Машины нет. Он не вернется. Я выбросил из-за тебя двадцать долларов.
Отец качался взад-вперед и смотрел в ту сторону, куда ушел Дуэйн.
- Скажи, что ты сожалеешь, - сказал я ему.
Он щурился от ветра: лицо его было как кулак.
- О чем? - спросил он. - О двадцати долларах? О бумажке?
- Ну да. Начнем с нее. С двадцатки. Скажи, что сожалеешь о ней.
Отец посмотрел на тротуар, туда, где голубь клевал пластмассовый меч для тартинок. Он ухватил его клювом за лезвие, важно заковылял дальше и исчез за поворотом на Минетта-Лейн. Отец вздохнул и произнес что-то тихим, покаянным голосом.
- Что? Скажи еще раз, чтоб я слышал.
Он скорчил гримасу и чуть согнулся, как будто у него схватило живот.
- Слон, - сказал он и отвернулся.
- Слон, - повторил я.
- Слон на g-5 запирает черного коня перед ферзем.
Через несколько секунд подъехал старый белый "Мерседес". Из него на нас лукаво смотрело широкое зеленоватое лицо Дуэйна. Он наклонился вбок и распахнул переднюю дверь.
- Вы вернулись, - сказал я.
- Верно, - ответил Дуэйн.
Заднее сиденье было завалено газетами и спальным тряпьем. В салоне воняло мочой и грязным бельем. Мы с отцом втиснулись на переднее сиденье. В окно с нашей стороны задувал ветер, и, когда я перегнулся через отца, чтобы покрутить ручку, из двери выполз зазубренный стеклянный горизонт, а на колени отцу посыпались осколки.
- Да. Разбил какой-то мудак, - сказал Дуэйн.
Отец молчал. Зубы у него стучали, мокрая губа отвисла. Он выглядел до ужаса старым, расширенные глаза были пусты. Меня пронзила печаль, я мог бы обнять его или взять за руку, но Дуэйн нажал на газ, и машина рванулась через Хаустон-стрит. С тяжелым стуком мы переехали выбоину. От толчка закачались висюльки под зеркальцем - масленичные бусы, безделушки с перьями, спортивные медальоны. Отец смотрел на качающееся барахло, как младенец, зачарованный погремушкой над колыбелью. Он протянул руку, поймал миниатюрный автомобильный номер штата - Нью-Мексико и, нахмурясь, смотрел на выпуклую надпись "Очарованный край".
- Что это? - спросил он.
- Да какую-то ерунду подобрал на дороге, - объяснил Дуэйн.
- Нет, вот это слово здесь: "очарованный". Это что значит?
- Черт, - сказал Дуэйн. - Что такое "чары" знаете, Роджер?
- Конечно, - сказал отец.
- Ну вот, вроде того - как бы чары.
Отец привалился ко мне, разглядывая оранжевый брайль.
- Край чар, - сказал он.