…Старая дама словно с ума сошла, пересматривая кучу созданных Соней "безделушек". Более того, она удивила Соню тем, что задавала кучу профессиональных вопросов, и Соня впервые говорила о том, что казалось важным и интересным только ей одной.
– Какой припой вы используете? – спрашивала фрау Шульце. – Серебро нельзя паять одним оловом…
У Сони от этой фразы даже дыхание перехватило. Откуда фрау могла знать о пайке металлов, да еще и о припое, который служит "склейкой" между мелкими деталями! Но, услышав профессиональный вопрос, она уже не могла сдерживать себя и, забыв о пораненном пальце, увлеченно принялась в подробностях рассказывать о своей работе, удивляясь тому, что фрау Шульце слушает ее с неподдельным вниманием.
– Для пайки серебра я использую припой собственной рецептуры, – говорила Соня, и фрау поднимала брови:
– То есть?
– Я так мучилась, пока не нашла идеальные пропорции смеси, – объясняла Соня. – В графитовом тигле смешиваю восемьдесят шесть процентов латуни, десять с половиной процентов серебра – серебро должно быть обязательно! – и пять с половиной процентов олова. Тогда получается идеальный припой! С другими, сколько ни экспериментировала, получается какая-то… штукатурка!
Они засмеялись, как две заговорщицы.
А фрау Шульце, как на экзамене, задавала уже следующий вопрос:
– А паяльник? Какой используете паяльник?
– Предпочитаю газовый – он мощнее и не гоняет припой по блюдцу, как шарики ртути, без всякого смысла, – спокойно отвечала Соня, и фрау Шульце щелкала в воздухе пальцами, словно исполняла па фламенко.
– Но… – добавляла Соня, – у меня есть и электрические. Пока дошла до того, что нужно, – столько ошибок наделала…
И Соня демонстрировала внутреннюю сторону запястья, на котором виднелся белый длинный шрам от старого ожога.
Жало часто меняете? – спрашивала фрау Шульце, и Соня вздыхала: когда портится паяльное жало, заменить его на другое почти невозможно – лучше покупать новый паяльник.
– Не нужно! – радовалась, как девочка, старая фрау. – Открою вам такой секрет: чтобы жало служило дольше и не портилось – его следует… – она сделала длинную многозначительную паузу, во время которой Соня готова была умереть от любопытства, – его следует смазывать обычным силикатным клеем!!!
И обе хохотали, как сумасшедшие, прекрасно понимая друг друга.
– Серебро… – говорила фрау Шульце, перебирая безделушки дрожащими пальцами, – Серебро – самый чистый материал в мире… А что вы знаете о серебре? Я думаю, все, что вы делаете, – это неспроста. Это видно по вашим глазам. И по вашим работам…
И Соня говорила, что серебро течет у нее в венах вместо крови, она может творить с ним чудеса, и оно подчиняется ей так, будто является единой с ней субстанцией.
Фрау Шульце восторженно рассматривала каждую фигурку, каждое колечко и колье, поднимая их то к свету, то к носу, охала, оценивала.
У Сони голова шла кругом: неужели кто-то в этом мире может интересоваться этим так же, как она. И кто бы мог подумать, что таким человеком окажется старая иностранка с седыми букельками и больными ногами!
– У вас, вероятно, на родине были выставки? Есть каталоги? – спрашивала фрау Шульце.
Соня лишь удивленно качала головой и растерянно пожимала плечами: кому это нужно?..
И фрау Шульце чуть не подпрыгивала до потолка, не понимая, как можно, чтобы всего этого никто никогда не увидел.
– Мой покойный муж научил меня разбираться в ювелирном искусстве, – говорила старая дама. – То, что я вижу – великолепно! Вы себе цены не знаете, детка! Вы роетесь в саду, как насекомое, не жалеете своих золотых ручек и сами не знаете, чего стоите! А ваш… муж… разве он не видел этих работ?
– Видел, – ответила Соня. – Но он считает, что это металлолом и пустая трата времени.
Фрау Шульце внимательно посмотрела на ее детское личико, хмыкнула.
– С этим нужно что-то делать! – твердо сказала она, качая головой. – И как, скажите мне, вы можете работать, если у вас нет никаких условий… Вам нужна мастерская! А вы все прячете в ящик, да еще и под рядно! Это безобразие! Это же неудобно! Ай-яй-яй…
В конце концов она попросила несколько изделий, чтобы сфотографировать их и отправить своему крестнику.
– Он живет в Штатах, держит несколько галерей и вообще – очень влиятельный в этом плане человек, его отец был одним из лучших учеников моего покойного мужа, а озорник Гарри хоть и не перенял этот талант, но стал одним из лучших промоутеров ювелирного искусства. Уверена – он будет в восторге!
Соня сказала, что фрау может забирать хоть все, ей не жалко.
– Это чудо, чудо… Это старая школа… Это Лалик… Точно – Лалик. Откуда это в вас взялось?.. – никак не могла успокоиться фрау Шульце, унося в подоле Сонин "лом". – Я сделаю из вас человека… Вот увидите! Вы сидите на бомбе и сами того не осознаете… Ну, Гарри, держись…
Все это произошло днем.
А вечером Соня лежала на диване в ожидании мужа и перечитывала книгу турецкого писателя.
Ее палец был обмотан лейкопластырем. Она ждала знакомый звук автомобиля за окном и знала, что сегодня, как и всегда, Саня откажется от ужина. Ведь он не раз говорил, что должен сохранять хорошую спортивную фигуру, чтобы не быть похожим на бюргера…
Он вошел, выложил на стол покупки, которые она просила его сделать, – флюс, растворитель, канифоль.
– Ты не представляешь… – восторженно начала Соня, – наша хозяйка, фрау Шульце…
Она хотела рассказать об удивительном случае, который произошел сегодня, о том, каким "спецом" в ее деле оказалась старая дама, а главное – как высоко оценила ее изделия.
– Видела, что творится в нашем парламенте? – оборвал ее Саня, включая телевизор.
– Нашем? – растерянно переспросила Соня, понимая, что Сане совсем не интересно слушать ее болтовню о фрау Шульце.
И действительно, все, о чем она хотела рассказать мужу, показалось ей ничтожным, неинтересным, и Соня прикусила язык.
– Нашем! – раздраженно подтвердил Саня. – Ведь мы пока еще не сменили гражданство! Так вот, эти кретины снова устроили драку! И не только драку, но и "дымовуху", и к тому же яйцами бросались! Позор на весь мир!
Соня удивленно посмотрела на него:
– Я не включала телевизор сегодня. А из-за чего драка?
– Ну да, тебя все это не касается, малыш, – снисходительно сказал Саня. – А драка из-за того, что подписано новое соглашение о сроках пребывания российского флота в Крыму. А еще новый президент отказался признавать голодомор геноцидом. Ну и так далее…
– Это несправедливо, – неуверенным голосом произнесла Соня, боясь, что опять скажет что-то не то. – Это отбрасывает нас на десять лет назад…
– Кого – "нас"? – поморщился муж. – По мне – гори оно все огнем! Сидели в заднице – еще посидят. Нас это не касается.
– Зачем же тогда нужна была независимость? – еще тише спросила Соня.
– Чтобы разворовать страну! А потом вот так снова прыгнуть туда, где за тебя все будут решать другие! Но ты, дорогая, не принимай все это близко к сердцу, ведь, слава богу, у нас все по-другому – особенно у тебя, живи и радуйся!
– Повтори, пожалуйста, последнюю фразу, – задумчиво сказала Соня.
Саня удивленно вскинул левую бровь, но выполнил ее просьбу.
– Довольна?
– Шесть запятых… – сказала Соня.
– Что?…
– В твоей фразе шесть запятых… – повторила Соня.
– Это так важно для тебя? – хмыкнул он, снимая галстук.
– Важно… – сказала Соня.
Саня разделся и пошел в ванную. Он взял привычку после работы мыться по несколько часов, старательно напевая в душе бравурные марши.
Соня выглянула в окно – внизу в синей дымке тихо дышали еще не расцветшие кусты сирени. Но почки уже были тугими, набухшими – в ожидании настоящего тепла, чтобы выстрелить салютом мелких, тонко выточенных цветов. И это необходимо было немедленно зафиксировать!
Соня накинула платок и спустилась в сад.
Марина:
Окно в МИР
…Вот стоит она у окна, стыдливо держась обеими руками за воротник пеньюара, окаймленного лебединым пухом, смотрит на улицу, залитую импрессионистскими красками вечерних сумерек. С ее ресниц по щекам течет краска – это такие романтические слезы, которые пускают звезды немого кино. И все в этой ситуации похоже на сказку, в которой она, Марина, сначала играет роль нищей, а потом – принцессы.
…Вот тихо скрипят двери, и она вздрагивает, но не оборачивается и не двигается.
Просто стоит у окна и на фоне разноцветной улицы, которая отражается в тонированном стекле, видит свое лицо – такое чистое и ясное, как у мадонны. Так когда-то о ее лице сказала учительница литературы. Краска, которая течет с ресниц, делает глаза огромными, а лицо – трогательным, беззащитным. Все происходит, как в кино.
…Вот дверь открывается, и входит ОН.
Конечно, он еще не видит ее лица, и она кажется ему обычной девушкой, с которой можно провести несколько приятных часов. Она медленно поворачивает голову. И он видит ее лик, который напоминает лик мадонны, ее глаза, ее дрожащую улыбку, за которой кроется страх и гордость, видит ее руки, скрещенные на уголках воротничка так, словно она защищается, видит ее всю, подсвеченную со спины неоновыми бликами.
И происходит чудо.
"Ты в первый раз?.." – говорит он.
"Зачем?" – говорит он.
"…С такими глазами?" – говорит он.
"… С такой фигурой?" – говорит он.
"…С таким взглядом?" – говорит он.
Они стоят в темноте комнаты и во вспышках уличного карнавала говорят только губами – тихо-тихо. И она рассказывает ему, что все в ее жизни – ложь от начала до конца.
Она больна, отравлена этой ложью. Но этот выбор – быть здесь, в этой комнате – ее выбор. Ведь она хочет жить, а это значит: если все в мире имеет свою цену – получать по высшему разряду.
Она стискивает зубы, произнося последнюю фразу. В ее голосе звучит гордость и даже вызов, который она бросает не только ему, но и всему миру.
Он хмурится, на скулах проступают красные пятна. Говорит, что она – глупая девчонка. И что ей очень повезло, что именно он первым вошел в эту комнату. Потому что они немедленно выйдут отсюда вместе. Он спасет ее. И дальше все будет развиваться, как в фильме "Красотка" с ее любимой Джулией Робертс. Недаром же она так похожа на нее – такой же большой, четко очерченный рот, высокие скулы, копна рыжеватых волос, матовая кожа, длинные ноги. И гордый взгляд.
Она создана быть женой миллионера! Он выводит ее из комнаты, проводит мимо стойки бара, за которой сидят Регина, Петра, Марго и другие девушки, мимо Хулио, который наигрывает на гитаре "Бесаме мучо", распахивает двери, и яркий свет, как океанская длинная волна, врывается в душный зал, он хватает ее за руку, крепко сжимает, чтобы не потерялась, и они ныряют в огни под песню Селин Дион…
…Марина стоит у окна, держится за воротник пеньюара и смотрит, как под окном рекой течет разноцветная улица – чуть ли не единственная в районе, где жизнь не останавливается ни на миг.
За спиной слышится шуршание и скрежет пружин: клиент садится на край кровати и начинает снимать носки. Так буднично, как это делает каждый вечер в своей супружеской спальне. Повертев их в руках, сует под кровать. Марина все это видит в отражении в стекле, улыбается: так же делает ее отец.
Клиент тучный, с белой кожей, с короткими толстыми пальцами, в которых достаточно легко можно представить вилку с наколотой на нее сарделькой.
Он уже разделся, улегся поверх простыни и похлопал ладонью рядом с собой. Марина послушно подошла. Пальцами ноги, улыбаясь собственному остроумию, клиент хватает подол ее пеньюара и тянет вниз.
Никаких разговоров о глазах, никакого удивления и фантазий. Только внизу, на первом этаже мулат Хулио наигрывает "Бесаме мучо".
Марина злорадно улыбается: видели бы ее сейчас родители!
Ведь все, что она сейчас делает, происходит под вполне уместным здесь лозунгом, но касается именно их: "Получай, фашист, гранату!"
…Уезжать она категорически не хотела.
А если и хотела – то не сюда, в это болото, а хотя бы в Голландию или, на крайний случай, в Америку. Но отцу пообещали хорошую работу в университете, и он, как всегда тщательно – с бумагой и карандашом, – расписал ей довольно четкий график дальнейшей жизни: сначала Марина будет учиться в том же университете, а потом поступит хоть в Сорбонну, хоть в Кембридж. Будет иметь полную свободу действий.
Каждое лето они будут путешествовать, ведь, находясь здесь, гораздо легче объездить мир. Через полтора года у них будет собственный дом ("Зарплата профессора это позволит, можешь не сомневаться!"), у каждого будет свой автомобиль ("Ты какой хочешь?") и, даст бог, она с ее красотой и характером найдет себе "достойную партию" ("А не этого Виталика, который только и может, что жевать резинку и водить в кино" – это уже в разговор вмешивалась мать).
И она кивнула, прекрасно понимая, что все, как всегда, уже решено за нее и без этого кивка.
…Первый год она прилежно посещала курсы немецкого языка, готовилась к экзаменам и безумно скучала по Виталику. Перед отъездом она пришла к нему сама, сухо сообщила, что они больше не увидятся, и стала раздеваться: "Будешь первым!"
А потом долго плакала на лестнице. И на этом поставила жирную точку: больше ни единой слезинки и ни единого воспоминания.
О Виталике.
О Масяне.
О Сильве…
О тех, с кем было весело и не так страшно бежать первую стометровку жизни.
Масяню – Люсю Остроушко – она гнобила чуть ли не с первого класса, пока в восьмом они не стали "не разлей– вода".
Сильва была Сильвой – иначе не скажешь, – даже учителя называли эту девушку именно так! Первая "прогульщица" класса, отъявленная "двоечница-диссидентка", которая курила чуть ли не с пятого и, по ее словам, "плевала на все с высокой колокольни". Сильва – восхищение и восторг Марины. Ну и Виталик – четвертый в этой разношерстной компании – верный паж, красавец-мачо в вечно расстегнутых до пупа рубашках, который вел себя как юный защитник природы, что так не соответствовало его вызывающей, данной отцом-ливанцем, внешности.
Конечно, об этой разношерстной компашке родители не знали! И не узнали бы и под пытками. Это была ее, Марины, личная жизнь. И пусть папа с мамой думают, что она послушная отличница, самая лучшая ученица в классе.
В школе она действительно была или – выглядела – лучшей. Отвратительнее всего было вот это – "выглядеть". Это означало, что утром, начиная с первого класса, когда еще все "не самые лучшие" досматривали последний сон, ее поднимали с постели, чтобы она "приняла душ" по всем правилам – не под краном умылась, а в ванной – с ног до головы. Потом в ход шла ненавистная расческа. Прическа была, как в анекдоте: "– Доктор, скажите, почему у моей дочери всегда открыт рот? – А слабее завязывать бант не пробовали?"
Банты должны были быть всегда! На каждый день недели – разного цвета, огромные, размером с голову. Классе в шестом она, с помощью Сильвы, научилась сдирать их с волос прямо в туалете, а после уроков кое-как завязывать снова, чтобы вернуться домой "самой лучшей".
В восьмом Сильва в том же школьном туалете отрезала ей ненавистные косы кривыми ножницами. И это была семейная трагедия с детальным расследованием: кто это сделал?
И Марина, размазывая по лицу притворные слезы, объясняла, что на нее "напали бандиты", и добилась, чтобы ее "свита" – Виталик, Сильва и Масяня – каждое утро заходили за ней и провожали из дома до школы и обратно. И Марина поняла, что может остаться самой лучшей только в том случае, если часть жизни будет покрыта легким флером лжи.
И жить стало веселее!
Особенно в старших классах, под руководством Сильвы, под восхищенным взглядом Виталика, с присмотром над слабоумной Масяней – своей "стаи".
Масяня… Она действительно была слабоумной. Еще в начале обучения Марина случайно услышала разговор классной руководительницы и ее мамы – немного странной женщины довольно преклонного возраста, имеющей какой-то взъерошенный вид.
– Вашу девочку нужно отдать в специализированную школу, – говорила руководительница Светлана "Гивнатьевна" (то есть – Светлана Игнатьевна), – она плохо говорит, у нее заторможенные реакции. Имейте в виду: ее будут дразнить.
И взъерошенная Масянина мама равнодушно пожимала плечами и повторяла: "Ничо, ничо, пусть будет с нормальными. Нет у меня ни денег, ни времени, чтобы по врачам ходить!"
Первые пять лет над Масяней, которая тогда еще не была ее верной и преданной целиком и полностью Масяней, а звали ее Люсей Остроушко, действительно издевались. Чтобы взять из коробки мел, несчастной советовали громко и четко произнести свое имя и фамилию – и Люся старательно выполняла это издевательское упражнение на глазах у умирающего от сдерживаемого смеха класса, наивно полагая, что без этого коробка не откроется. В четвертом Люсю единогласно избрали "Королевой помойки", объяснив ей при этом, что это очень почетная должность и теперь она должна следить за чистотой обуви однокашников. И послушная Люся на полном серьезе, достойно неся такую ответственность, проверяла чистоту обуви своих скрытых обидчиков и в случае чего – приседала, плевала на свой носовой платок и тщательно, до блеска, натирала грязные сапоги и кроссовки. Говорила она медленно, соображала туго, зато у нее были большие добрые коровьи глаза и широкая – на все тридцать два зуба, улыбка, которая почти никогда не сходила с ее круглого лица. Прекратилось безобразие в седьмом благодаря Сильве. Тогда она уже налилась сочной и опасной красотой и неистовой независимостью, которые вкупе действовали на самых ожесточенных, как выстрел из револьвера во взбесившейся толпе, – вот тогда она и сказала над скрюченным телом бедной Масяни, которая натирала очередные ботинки: "Если хоть один из вас… Когда-нибудь… Еще…" – и угрожающе посмотрела на класс своими вороньими глазами. Она даже не пояснила это "когда-нибудь" и "еще", но все было понятно: этот "кто-то" в ближайшее время будет корчиться в аду и не иначе! А потом она подняла Люсю с колен и сказала: "Пойдем со мной, Масяня!" Так Люся Остроушко стала Масяней.
А потом произошло чудо: Масяня заговорила! Более того, оказалось, что она прекрасно рисует и, если ее не дергать, может довольно оригинально мыслить. Сильва будто вдохнула в нее душу – и механическая кукла с вечной улыбкой на лице превратилась во вполне приличную ученицу, более того – в настоящего "дружбана", который не помнит обид.
Вспоминая об этом случае и жалея, что это сделала не она (да и смогла бы?), Марина представляла себе какую-то библейскую сцену: "Встань – и иди!"
И… навеки влюбилась в Сильву.
Только не знала, как к ней подступиться. Но случай представился довольно скоро…
Однажды, когда Сильвы две недели не было в школе, Марине, конечно же, как "лучшей", дали задание – навестить подругу и поинтересоваться ее подозрительно слабым здоровьем. Тогда Марина еще побаивалась Сильву – слишком уж независимой и отчаянной та выглядела. Но пошла. И после этого визита уже не отходила от подруги. Сильва открыла дверь с… сигаретой в зубах, с рассыпанными по плечам спутанными волосами смоляного цвета и с книгой под мышкой. К тому же – в ночной рубашке, поверх которой была накинута яркая цыганская шаль – ну, точно – Сильва! Марина просто задохнулась от неожиданности!