- Забудем об этом. Теперь эти давние дела никому не нужны. А вот что тебе все-таки придется нам объяснить, так это секрет твоей небывалой молодости.
- Да ведь я снова разочарую тебя, царь. Если тут и есть секрет, он мне неведом, - отвечал Сизиф. - Я покинул Эолию чуть более месяца назад, а спустившись к Истму, обнаружил, что прошло, по моим подсчетам, сорок или пятьдесят лет. Я в самом деле не знаю, кто из богов сыграл со мной эту шутку и в чем ее значение. Вот разве что в том, что могу теперь говорить с вами обоими, тогда как, в общем-то, полагалось бы мне давно лежать в земле вместе с братьями.
- Но ведь не ты один сбережен временем?
Таковы были первые слова, сказанные Медеей, и прозвучали они охолаживающе, как напоминание о том, что его простые ответы не вполне удовлетворительны.
- Ты права, царица Эфиры. Со мной вместе ушли из Эолии и оказались здесь, нисколько не постарев, моя жена и двое рабов.
О том, что их прихода дождался и Коринф, Сизиф не упомянул. И так и не понял, знали ли Язон с Медеей, как неразрывно соединила с ним судьба престарелого царя Эфиры. Любопытство хозяев дома было как будто удовлетворено, настал черед Язона посвятить новообретенного родственника в дела своей семьи, которые, как простодушно признал Сизиф, ему неизвестны.
С удовольствием слушал он, как славно разрешилась судьба исстрадавшейся Тиро. Младший брат его, Кретей, правивший в Иолке, взял ее себе в жены, окружив теплом и заботой. Столь же приятной неожиданностью было появление близнецов, рожденных Тиро в одиноком позоре и оставленных ею в горах Эолии на явную погибель. Нелей и Пелий, уже вполне самостоятельные отроки, разыскали мать, не питая никакой обиды, были с обильными слезами заключены в объятия и усыновлены благородным царем Иолка. От Сизифа не ускользнула, однако, неприязнь Язона по отношению к близнецам, хотя тот, излагая события по порядку, старался выглядеть справедливым.
Все шло мирно в Иолке. Счастливая Тиро принесла наконец супругу настоящего сына и наследника, названного Эсоном, а не менее счастливый отец успел еще понянчить и внука - рожденного Эсоном в браке с Этеоклименой Язона. Он был еще мал, когда Кретей, вполне удовлетворенный жизнью, не замечавший туч, которые собирались над Иолком, окончил свои дни. Вот тут и разыгралась буря, жизнь Язона и его родителей круто изменилась. Дальше ему не нужно было выдерживать роль спокойного повествователя, да он вряд ли сумел бы, даже захотев.
- Вонючий подкидыш! Грязный волк! Неблагодарный ублюдок и подлый лис! Он решил, что можно хозяйничать в Иолке, попирая все права и законы. Очень уж мирно привыкли жить люди, очень уж добры были друг к другу - как научил их мой дед и твой брат на горе своей семье. Ему бы догадаться, что не носит человек на лице черную отметину ни с того ни с сего. Сколько ни сочинял бы он сказок о кобыле, которая наступила на него в лесу, - права, значит, была эта кобыла! Мудрее оказалась, чем люди…
- Прости меня, царь, но ты не назвал того, о ком говоришь, и я путаюсь в догадках.
- И не назвал бы, если бы не вынуждала вежливость. Ты-то, как сам утверждаешь, здесь ни при чем. Поверь, легче сплюнуть это имя в банный сток, чем произнести его на нашем с тобой языке. Пелий - пусть кости его сгниют быстрее мяса! Пелий - пусть ищет его черная душа покоя в Эребе! Слышал ли ты когда-нибудь, чтобы усыновленный бродяга, принятый в дом, взращенный в нем, позабыл о благодарности и отнял трон у законного наследника? Сейчас услышишь. Так поступил Пелий, искалечив жизнь нам с отцом и матерью, опозорив и свою мать, которая еще не успела оплакать мужа.
Сизиф, давший себе зарок оставаться невозмутимым, что бы ни пришлось услышать, все же не мог не нахмуриться, проходя вслед за Тиро через отчаяние, обретение и новую утрату. Слишком жива еще была нежная любовь к девочке, как и память о его собственных злоключениях. И тут он вновь поймал на себе взгляд огромных, темных, с причудливым разрезом глаз Медеи, в котором за любопытством скрывалась почти неразличимая усмешка. Эта женщина как будто знала о нем гораздо больше, чем он успел рассказать. Неожиданно прервав мужа, она заговорила сама.
- Наш гость, должно быть, понимает, как много у моего супруга причин для гнева. Только поэтому его речь отрывиста и полна проклятий. Не лучше ли будет, Язон, если я расскажу остальное, поскольку оно мне известно во всех подробностях? А ты поправишь меня, если я пропущу что-то важное.
Голова царя несколько раз согласно качнулась.
- Пелий силен был силой своих пособников, которых успел объединить, соблазнив будущей властью. Он объявил себя царем в самый день смерти Кретея, и перед остриями многочисленных мечей и копий, его окружавших, Эсон оказался бесправным и бессильным.
- Трусливый пес! - не удержался Язон. Если бы не его каменный, отсутствующий взгляд, свидетельствовавший о том, что в воображении своем он жестоко карает узурпатора, спрятавшего слабость за чужими вооруженными руками, Сизиф мог подумать, что царь говорит о своем отце.
- Даже брат Пелия, Нелей, был так смущен вероломством близнеца, что поспешил покинуть Иолк, - продолжала царица. - Тогда у тирана еще хватило ума не доводить дело до крови. Но Эсон не доверял более сводному брату. Он боялся не за себя, а за маленького сына, с которым легко могло приключиться любое несчастье. Потому он отослал его в безопасное место. Ты, наверно, слышал о Хироне? Об этом мудром, добром кентавре, воспитавшем многих героев? Говорят даже, что это Хирон спас Прометея, отдав свое бессмертие, чтобы Зевс освободил того от мук и оков. Все это довольно трудно себе представить, не правда ли? Потому что если это случилось, то совсем недавно, и никак не прежде, чем Хирон вырастил Язона, обучив его искусству боя и врачевания. Впрочем, ты, конечно, знаешь об этом больше нас - от Прометея ведет происхождение весь ваш род эолидов, но ты гораздо ближе к его истокам, чем, например, мой муж. Да и время к тебе благосклоннее… Не стану, однако, вновь мучать тебя расспросами и продолжу о Язоне. Возмужав, он решил вернуть отцу принадлежавшее ему по праву царство. Но как ни горел он жаждой восстановить справедливость, не насилие было его оружием. И представь, одного чувства правоты хватило, чтобы негодяй испугался.
- Как стенка, - опять вставил свое слово Язон. - Был белый, как эта стена. Отметина на морде стала еще чернее.
- Ты увидишь, Сизиф, как открыто и беззлобно повел себя Язон, как далек он был от мыслей о мести, если я скажу, что он сразу согласился на предложение Пелия доказать свою способность царствовать. Даже сам выбрал себе испытание, которое легко могло его погубить. Не к месту сейчас говорить о походе аргонавтов в Колхиду. Может быть, сам Язон захочет как-ни-будь об этом рассказать. Скажу лишь, что, не соверши он этого подвига, я не удостоилась бы счастья жить в этом дворце вместе с ним и воспитывать наших сыновей… Но что же нашел он, вернувшись домой с золотым руном? Не удивлюсь, если ты не усидишь в кресле и ужас не поднимет тебя на ноги. И отец, и мать героя - оба были умерщвлены в его отсутствие. Ты не спрашиваешь кем. Значит, знаешь, что только один человек на свете мог совершить подобное злодеяние.
- Бешеная, бешеная собака! - повторял Язон, закрыв лицо ладонью.
- Но дай мне спросить тебя, Сизиф, как бы ты поступил, оказавшись на месте Язона после всех испытаний, лишившись обоих родителей, убитых кровавым подлецом, глядя на поседевшую от горя, сошедшую с ума бабушку, которая тебя больше не узнаёт, что сделал бы ты?
Ответ был очевиден, и те мгновения, в которые он удерживал его в себе, дались Сизифу нелегко. Он вовсе не был мягок душой, дома в Эолии ему приходилось видеть жестокие расправы с теми, кто нарушал законы, посягая на человеческую жизнь, и сердце его не дрожало. Он не колеблясь использовал бы свою силу, чтобы защитить от опасности жену и детей. Но почему так старалась эта женщина убедить его в своей правоте, доходя в чрезмерном усердии до того, что сама предписывала подобающие ему чувства и даже движения? Тут угадывалось иное, не совсем ясное намерение завоевать его расположение, сделать союзником не только в справедливом сыновнем гневе, но и в каких-то более сложных, может быть, менее достойных делах. Ответить было проще простого, и это стало бы выражением его самых искренних чувств, но вместе с тем в эти чувства без всякой нужды успела вмешаться чужая воля, а потому Сизиф медлил, скрывая ощущение ловушки за естественным жестом недоумения, как бы не находя слов для соответствующей меры возмездия. Однако не было больше ни тени улыбки во взгляде, с которым продолжали следить за ним глаза цвета черного мессенского винограда, с ресницами, уходившими к вискам. Надо было отвечать, чтобы не оскорбить царствующих особ предосудительным безразличием.
- Как видно, воображение мое слишком слабо, чтобы я мог представить себе всю муку, испытанную твоим супругом, - сказал он. - Я не знаю, как поступил бы на месте Язона. Одно лишь ясно - человек, совершивший все то, о чем ты говорила, не заслуживает места среди людей.
- Он его лишился! - закричал Язон, вскочив на ноги. - Будь он даже сыном Посейдона, гад издох. И когда измерит его судьбу великая Фемида, эта гнусная смерть не перевесит его грехов.
- Достойный царь Эфиры, - начал вновь Сизиф, боясь упустить слабую догадку, которая могла бы объяснить задержку с ответом, сильно смутившую его самого, - кто же теперь управляет Иолком, если тиран наказан, а единственный законный наследник трона обременил себя властью над другим городом?
Язон, все еще во власти чувства мести, столь щедро удовлетворенного, казалось, не понял, о чем его спрашивают, и повернулся к Медее.
- Ты, вероятно, как и мы в свое время, был так потрясен ничтожеством ублюдка, что не обратил внимания на мои слова о простодушии и искренности моего супруга, - сказала она. - Вернувшись из Колхиды, он распустил всех своих спутников. Он надеялся, что Пелий сдержит слово, и пришел к нему один. Но не забывай, что тот все еще сидел на троне, владея огромным войском. Надо было бы начать войну, чтобы убрать его силой. Не таков Язон, чтобы подвергнуть город подобной напасти, даже во имя своих горестно погибших родителей. А люди неблагодарны и редко отличают ложь от правды. Ты испытал на себе их злобную глупость. Жители Иолка отвыкли от настоящего царя, память их оказалась короткой. То, что было справедливым возмездием, показалось им новым преступлением. Но, слава богам, здравый смысл и мудрость еще не покинули этот мир. Когда Коринфу понадобился преемник, он знал, что лучшего царя, чем Язон, ему не найти.
- Я не жалею об Иолке, - заявил успокоившийся Язон. - По правде сказать, я не узнавал людей в городе. Они стали так же трусливы и лживы, как их фальшивый царь. Но с ними у меня не было спора. Их чернолицый тиран - вот кто заслуживал казни. И да будут вечно благословенны великие боги, давшие мне в Колхиде эту страстную женщину. Ее находчивость не раз меня спасала, а в этот раз помогла нам не тратить времени, чтобы довести до конца то, чему надлежало случиться.
- И довольно об этом, - мягко продолжила царица речь своего супруга. - Мы мало что можем совершить, когда бы не было на то воли богов. Они знают, что кому положено. Одним - короткое торжество и позорная смерть, другим - подвиги и мирное царствование, третьим - необычайно долгая молодость. - Медея помедлила, не ожидая ответа, вот уже в который раз намекая Сизифу на какой-то неясный взаимный сговор. - Мы хотели бы еще услышать от тебя совет, - говорила она. - Не думаешь ли ты, что люди Эфиры слишком долго жили в страхе за судьбу своего города? Не кажется ли тебе, Сизиф, что было бы хорошо разом положить конец и их тревогам, и пустым, но назойливым сетованиям в Иолке? Что, если мы увековечим мудрость Коринфа, назвав город его именем? Пусть добрая слава о нем погребет под собой его семейные несчастья, а заодно послужит началом новой эры и нового царствования.
На лице Язона появилось выражение несколько растерянного удовлетворения, было ясно, что он слышит это впервые.
- Право, не знаю, чего могут стоить мои советы, - отвечал Сизиф. - Я ведь сам живу в Эфире совсем недавно. Поскольку я тоже начинаю здесь новую жизнь, мне нравится мысль обозначить этот порог новым именем для города. Но как отнесутся к этому эфиряне, мне представить трудно.
- Об этом не стоит и беспокоиться, - сказал Язон. - Это ведь будет не предложение, исходящее от пришельца Сизифа, а воля царя. Как же им еще к ней относиться, если не устройством пышного празднества?
- Мы признательны тебе, почтенный Сизиф, за твою готовность помочь нам советом и сочувствием, - говорила царица, вставая. - Я предвижу, что они нам еще не раз понадобятся, а твоя скромность не помешает тебе вновь поделиться своими знаниями и опытом…
Медея еще долго в самых уважительных выражениях завершала встречу, не забыв спросить о благополучии Меропы и всего дома и предлагая обратиться за помощью, если случится нужда.
Сизиф так же пространно благодарил за внимание, которого он, по его словам, не заслуживал, и желал удачи царствованию.
Уф! Даже сейчас, когда многое из прежнего потускнело и обесценилось, Сизиф помнил, с каким веселым сердцем он выходил из ворот дворца и по дороге домой присматривался к лицам встречных, еще не знавших, что они живут в Коринфе. Ему неведомо было, что точит изнутри царя и царицу, но настроение его заметно улучшилось, ибо казавшееся незыблемым царствование не было таким уж благополучным, а ожидание, к которому он себя принуждал, уже не выглядело безотрадным. Для начала можно было бы назвать своими словами их согласие принять на себя власть в Эфире, которое было всего лишь удобным способом скрыть позор изгнания.
Даже происшествие, послужившее поводом для эолийской сплетни, в беспочвенности которой ему вряд ли удалось их убедить, в любом случае грозило им опасностью. Если, согласно выдумке, убитый ими Пелий был сыном Сизифа, они обретали у себя под боком отца, таящего мысль об отмщении. Если же, как настаивал Сизиф, ничто не связывало его с близнецами, Язону и Медее приходилось опасаться гнева гораздо более могущественного мстителя. Не мудрено, что они оставляли за собой право не верить Сизифу, выбирая из двух зол меньшее.
О себе они рассказали многое, но то, о чем умалчивали, было не в пример мрачнее. Однако, оставляя его в неведении относительно своего прошлого, они без слов делились им с Сизифом, как с сообщником или с тем, чья совесть была отягощена не менее. Это встревожило бы его, если бы не одно обстоятельство. Они были убеждены, что Сизиф располагает если не властью, то каким-то свойством, которое легко может обернуться силой и в результате властью стать. Они проявили уважение к этой силе, не слишком стараясь выудить ее секрет, хотя сам Сизиф не мог взять в толк, что именно разглядели в нем проницательная царица и ее воинственный супруг.
Что же иначе могло подвигнуть их на такую долгую аудиенцию? Он был родственником Язона, но таким дальним, что с этим не стоило и считаться; они нуждались в союзниках, но наверняка вскоре приобрели бы их без него; могли они счесть особым благословением его дар далеко пережить сверстников, сберегая свой возраст, но им самим не раз покровительствовали боги. Чего, например, стоило одно только возвращение на родину магического золотого руна. Нет, чем-то еще обладал Сизиф, что очень интересовало царя, а еще больше царицу, и чего они, вероятно, не постеснялись бы его лишить, если бы знали, где оно прячется.
Он подумал еще о Меропе - будь она на самом деле дочерью Атланта, это, конечно, могло бы придать ему в глазах других кое-какие преимущества. Но откуда взялась бы такая уверенность у Медеи, если ее не было у него самого?
Одним словом, он встретился с тем самым радушием, от которого лучше бы держаться подальше, и вместе с тем почувствовал независимость. А как раз независимости ему очень недоставало в последнее время. Обо всем этом он тут же поведал жене, которая не на шутку встревожилась. Меропа, в свою очередь, успела обзавестись некоторыми сведениями о Медее…
Ах, все это были давние, такие подлинные и такие никчемные волнения. Никакая ущербность не мешала этому царствованию держаться вот уже сколько лет, ничто ему не угрожало ни изнутри, ни снаружи. Сам же он за это время сильно изменился и обликом, и душой, и, рискни он сейчас вновь посетить Фокиду, где правили сыновья Деиона, они бы его не узнали.
* * *
Сизиф сидел на обрыве так долго и неподвижно, что для живой и мертвой природы, его окружавшей, был уже неотличим от сухих, горячих скал. Волосы его шевелил порывистый ветер с залива, но точно так же шевелились пятна легкой дымной травы, покрывавшей трещины. В двух шагах от него грелись две переливающиеся на солнце красно-зеленым цветом медянки. Заметив движение, Сизиф скосил глаза и увидел, как они медленно переплелись и вновь замерли, обернув несоразмерно маленькие ромбовидные головки в разные стороны. Эти две твари ничего не ждали, никуда не стремились, ничем не были заняты, как не был ничем занят и он, перестав бередить мозг воспоминаниями. Время струилось сквозь них своим обычным неприметным течением. Можно было усилием воображения ускорить его или замедлить. Или остановить совсем, лишь протянув руку навстречу зубам, налившимся смертельным ядом.
Неизбежность смерти еще не тревожила его, но мысль о том, как надругалось над ним время, не оставляла Сизифа посреди самых простых и самых тяжких трудов. Угнетало его теперь не столько то, что случилось десятилетие назад, когда он был подобно стреле пущен на полвека вперед, затем отправлен обратно и вновь водворен в уже отчасти знакомое будущее, сколько последовавшее затем внезапное равнодушие времени, забывшего о нем окончательно, бросившего прозябать, как самого обыкновенного смертного. Была же у богов причина заставить его сновать челноком между поколениями. А если не было и все объяснялось случайностью и произволом, то о какой судьбе, о каком выборе и предназначении можно мечтать в этом царстве хаоса? Разве он добивался чего-либо необычайного? Даже в стремлении быть правителем, печься о благоденствии людей им руководило не честолюбие. Он считал себя способным к этому делу и полагал, что заслуживает такой доли - исполнить до конца отпущенное ему природой и богами. И оказался ненужным.
Что ж, может быть, есть в нем нужда для какой-то другой работы. Но он не умел лепить, расписывать и обжигать горшки, как Басс, не умел лечить, не чувствовал нужды испытывать свои силы и отвагу в подвигах и завоеваниях, мог с успехом вести свое хозяйство, а способен был управлять целым городом и чувствовал себя не у дел. Можно было бы, наверно, смириться и с этим. Он удовлетворился бы такой жизнью, изредка предлагая властителям со своего незаметного места то одно, то другое, как делал уже не раз, наблюдая в гордости и печали, как осуществляется воля царя, позабывшая о том, что была только что предложением пришельца Сизифа. Он готов был отдать предпочтение той доле пользы, которую мог принести, перед почетом, если бы только не повторявшиеся знамения свыше, и добрые, и злые. Одно из двух - либо ему предназначалось какое-то поприще, либо его должны были оставить в покое. Та заброшенность, в которой он пребывал в последнее время, покоем отнюдь не была.