Но человек его уже не слышал. Сидевшие рядом с Гилларионом вскочили на ноги и сгрудились по другую сторону костра. Вглядевшись повнимательнее, Сизиф понял, что это пришелец. А когда тот положил на свои подпрыгивавшие колени руки, увидел, что у него не хватает нескольких пальцев, один же был завязан грязной тряпицей.
- Ну, значит, так тому и быть, - сказал Салмоней, отодвигаясь к остальным и уводя за собой брата. - Смотри и слушай. И не говори потом, что снова, мол, Салмоней невесть что сочиняет.
Беспалый тем временем поднялся и начал медленно боком перемещаться, совершая при этом ногами и руками плавные замысловатые движения, будто ткал невидимую паутину. Оказавшись шагах в десяти от костра, он стал тем же образом возвращаться и только теперь, казалось, услышав прежний окрик Салмонея, подхватил его и забормотал сквозь стиснутые зубы:
- Стой! Стой! Замолчи! Завяжи узлом язык!
Глотку войлоком заткни!
Губы жилою зашей!
Один из наблюдавших в изумлении зацокал языком, и этот звук тоже был тотчас подхвачен бесноватым:
- Чмок! Чмок! И молчок!
Шею затяни пенькой!
Зубы на зубы надвинь!
Вязкой глиной рот забей!
Вдруг он замер и несколько мгновений оставался неподвижным, а затем тело его пронзила судорога, что вновь напомнило Сизифу о пауке, ждавшем добычи у края своей ловушки и теперь содрогавшемся вместе со своей хитроумной сетью от яростных попыток жертвы освободиться. Вскоре конвульсии прекратились, и тогда руки и ноги Гиллариона возобновили плавный танец. Теперь, однако, он оставался на месте и бережно поворачивал неведомую добычу, закутывая ее в липкую паутину. Завершив работу, он в бессилии опустился на колени, руки его повисли, и голова упала на грудь.
- Теперь спрашивай, - прошептал Салмоней. - Называй его Всеведущим.
- Всеведущий, похоже ты одержал победу над кем-то? - произнес Сизиф, с трудом шевеля онемевшими губами.
- Все здесь, - отвечал Гилларион неожиданно бодрым голосом. - Все боги - в коконе, живые, но бездыханные.
Туманный, невообразимый смысл его слов пугал меньше, чем прежнее исступление, но Сизифа не оставляло ощущение тревоги, предчувствие каких-то более определенных слов, которые нельзя было ни произносить, ни выслушивать в присутствии других людей.
- Знаешь ли ты, Всеведущий, куда направляются эти добрые люди?
- Сам себе отвечаешь, раз зовешь меня по имени. Но "знать" и "сказать" - не одно и то же.
- Тогда не скажешь ли?
- Сказать легко, когда боги умолкли. А "услышать" и "уразуметь" - опять вещи разные.
Испытание, которому подвергался Сизиф, не доставляло ему удовольствия. Он отнюдь не готов был состязаться в чем бы то ни было. Душа его была размягчена согласием Меропы и примирением с племянницей и братом. И если бы речь шла только о том, чтобы не уронить достоинства перед Салмонеем и его спутниками, он, вероятно, сдался бы, объявил себя неспособным понять беспалого и отошел в сторону, предоставив остальным внимать его пророчествам. Но ответы Гиллариона, которые на самом деле были вопросами, тот обращал только к нему, Сизифу, нисколько не считаясь с присутствием посторонних. Сизиф понял вдруг, что спрашивает оборванца совсем не о какой-то несуществующей Архомене, и тот готов ему ответить.
- Говори, я пойму, - поспешно продолжал он.
- Безумие постигло Архомену, - начал беспалый, - фальшивое безумие, которое не дано людям отличить от настоящего. И в безумии этом губят они своих детей и друг друга, внушая отвращение к себе и страх перед всесилием богов. А вся вина их в том, что не в пору стали говорить и молчать не вовремя. Столь благодатным краем стала Архомена, таким мудрым и могучим вырос там народ, что зависть обуяла тех, кто думает, будто правит небом и землей…
Сизиф подумал, что ослышался, и мельком взглянул на стоявших рядом. Они жадно внимали каждому слову, кто-то даже согласно кивал. Совсем недавно он воочию наблюдал, как сокрушительна может быть верховная месть, да и рассказ бесноватого свидетельствовал о том же. Не укротил же он в самом деле олимпийцев, стянув их своей воображаемой сетью. А если даже и так - не вечно же удастся их удерживать. Ему захотелось бежать стремглав, успеть как можно дальше оказаться от этого места, когда иссякнет зловещая магическая сила этого бродяги и боги обретут свободу наказать вольнодумца вместе с его легкомысленными слушателями. Но в это время он ощутил на своем плече тяжелую горячую руку брата.
- Совсем немного оставалось архоменийцам, - продолжал Гилларион, - чтобы самим стать истинно безумными, взглянуть без страха на богов и их подлинную силу и подняться с ними вровень. Но не спешили люди, не зная за собой греха, зла никому не желая, и боги явились загодя, обратив вспять людские пути, смятением исказив несозревшие души, нездоровьем ума предупредив здравое безумие. Прежнюю Архомену теперь не спасти, но те, кто туда попадут в срок, будут проворнее.
- Что это, Салмоней? - шептал Сизиф брату на ухо. - Вы сами-то не лишились ли ума?
- Ты не видел его полной силы, - отвечал Салмоней. - Где он пальцы потерял, как думаешь? Нет, с ним и самому Зевсу не совладать. Когда он по-настоящему берется за дело, может сам себе палец откусить, и тут уж, поверь мне, я это видел - от него огонь и гром небесный отскакивают.
- Он, значит, оттуда, из Архомены?
- Нет, дома своего у него давно нет. Говорят, что родился во Фракии и бродит по всей Греции.
В уверенном речитативе беснующегося и правда угадывалась редкая власть. Он удерживал ее при себе, не стремился использовать на подчинение других, и тем его проповедь отличалась от вдохновенных небылиц Салмонея, немедленно увлекавшего невинные души. И вместе с тем речь Гиллариона завораживала, пожалуй, даже сильнее. А если он оставлял тебе время подумать, то только затем, чтобы ты ясно осознал: решившись следовать за ним, уже не сбросишь наваждение и не свернешь с пути, пока не достигнешь названной цели вполне. Нашел наконец свое место и Салмоней, который по сравнению с бездомным и нищим оборванцем казался благопристойным трезвым мужем. Он глубже других мог проникнуться смыслом видений вещуна и, в качестве посредника, устроить земные дела по его фантастическому плану.
Гилларион выпрямился, поднял лицо и несколько раз с силой провел по нему изуродованными руками.
- Не бойся, юноша, - обратился он вновь к одному Сизифу. - Их уж нет здесь более. Разлетелись каменные куклы. И не их страшиться следует. Всю кожу обдерешь, сюда к вам проталкиваясь, и нарастишь новую, и вновь слезет, и опять вырастет, и много раз, пока не станет жесткой мозолью, и тогда перестанешь помнить о белом цвете и безмолвии, а страшнее этого ничего не бывает.
- Пришла, пакостница? - произнес Салмоней, и все увидели Сидеро, давно уже понуро стоявшую в отдалении. - Возьми вон одеяло и ложись спать. А с завтрашнего дня чтобы ни слова о старом доме.
Людские обиды и даже жалобы на богов Сизифу приходилось слышать не так уж редко, но впервые он встречал настоящих бунтарей и отщепенцев, не только не смущаемых неслыханным кощунством чужеземца, а готовых вместе с ним презрительно плюнуть на незыблемый уклад неба и земли. Оторопь его прошла, он вдруг увидел в истинном свете это сборище взрослых детей и едва удержал улыбку.
Невероятно длинным оказался этот день его жизни, но завершался и он, так как на матово-черных небесах начали бледнеть звезды, а пламя догоравшего костра задувал утренний южный ветер Нот.
Те несколько дней, что продолжалась непрерывная работа, дали о себе знать, когда Артур, посидев еще некоторое время неподвижно, улегся на диван и вскоре обнаружил, что не может заснуть. Только тут он заметил яркий свет сквозь опущенные жалюзи и понял, что часы показывают день. Он погасил лампу и, стараясь не наступать на разлетевшиеся по полу листы, вышел на улицу. Замедлившее работу сознание вяло отмечало шевеление и звуки, но задержалось на неподвижной картине, свидетельствовавшей тем не менее о значительных переменах. Участок перед домом покрывала давно не стриженная, заползавшая на бетонную дорожку трава, в которой валялись несколько сухих сучьев; в неравномерно разросшихся кустах густо вились удушающие шнуры плюща; на тротуаре за забором лежали на боку пустые мусорные баки, которых не было ни у соседей, ни у дома напротив; и он не знал, сколько дней прошло с четверга, когда после заезда мусорщиков их следовало унести обратно к дому. Подобная неряшливость тут же оборачивалась запустением, будучи окружена аккуратными соседскими газонами, и всегда его удручала. Он с опаской прикинул, сколько времени понадобится, чтобы привести все в порядок, и ужаснулся - это был только передний двор, третья часть всего участка. Разумеется, не три-четыре дня сотворили этот хаос, но они отчетливо его проявили, а хозяин дома не мог даже сказать, когда он в последний раз становился за косилку или брал в руки садовые ножницы. Испугала же его мысль о том, что через неделю все придется проделывать снова. Было время, когда эти усилия доставляли ему удовольствие, потом просто не тяготили, сейчас они показались совершенно ненужной и вместе с тем настоятельной обязанностью. Артур впервые всерьез подумал, что, если дочь не захочет тут поселиться, дом надо продать. И в обоих случаях ему придется искать другое жилье.
Он вернулся в комнату, собрал листы, но складывать их по порядку не стал - перечитывать написанное он не собирался. Спать по-прежнему не хотелось, хотя голова была тяжелой и в заложенных ушах стоял негромкий, устойчивый звон. Единственный раз, когда он испытывал это ощущение, был связан с участием в школьном шахматном турнире. Ему было тогда лет двенадцать. Партия была последней, позиция его - очевидно выигрышной, но он никак не мог найти нужный и явно элементарный ход, чтобы задавить своими сгрудившимися фигурами оголенного короля противника. Безмолвное, ожесточенное нетерпение остальных участников турнира, столпившихся вокруг, плавило мозг. И когда он поставил все-таки мат, этот размягченный мозг не способен был ответить ни на какие ощущения, включая радость победы. Тяжесть в голове, звон в ушах и полная бесчувственность не покидали его до следующего утра. В соревнованиях он никогда больше не участвовал.
Было ясно, как готовить следующую главу о Коринфе, где Сизиф поселился с Меропой, сначала простыми горожанами, но вместе с сознанием притупилась воля, и ритм работы был утрачен. Артур смирился с тем, что необходимо отдохнуть, что для этого придется ждать ночи, и решил убить время, наведя все-таки порядок в доме. О пришельце он вспомнил, только начав ощущать его присутствие, на этот раз еще до того, как его увидеть. Тому как будто потребовалось какое-то время, чтобы собрать в видимые формы те элементы, в которых вообще возможно было его существование. Изменился и его облик: кожа казалась светлее, вместо грубого хитона на нем была просторная рубаха до полу, а на руке больше не было повязки. Проследив за взглядом Артура, Сизиф тоже посмотрел на свою ладонь, повернул ее тыльной стороной, потом сказал:
- Ты теперь больше похож на пеласга, чем я.
Артур потрогал отросшую щетину на щеках - она была длиннее, чем он когда-либо позволял себе отпустить.
- Будешь продолжать? Или я могу привести себя в порядок?
- Говорить? Нет, не буду.
- Значит, мешать мне не входит сегодня в твою задачу?
- Бывают дни, когда и муравей не работает.
- И все же пришел?
- Мне нравится здесь. Мы создаем какие-то приятные колебания.
- Ну ладно, - сказал Артур и ушел в ванную.
Ему пришлось пройти очень близко от Сизифа, который стоял у притолоки, и он с удовлетворением отметил, что тот не издает даже намека на запах. Не спеша снимая бороду безопасной бритвой, Артур проникался уверенностью, что вернувшись гостя не застанет. Но тот по-прежнему стоял, прислонившись к косяку и сложив руки за спиной.
- Раз ты еще здесь, может, скажешь, что думаешь о моей работе?
- Кто это из вас догадался, что тени умерших хранят молчание, пока живые не напоят их кровью? Ну, или чем-то таким, не менее важным, без чего плоть и в самом деле гибнет…
- Гомер.
- Понятия не имею, чем оно может быть. Узнаю, вероятно, лишь вкусив.
Артур сидел, откинувшись на спинку дивана, вытянув ноги, и, лишенный каких бы то ни было сил к сопротивлению, даже к простой беседе, знал тем не менее, что защищать себя ему не нужно.
- Мне не жалко, - отвечал он греку, - я бы с удовольствием тебя угостил этим самым, но очень устал. Разве что сам возьмешь. Но главное-то… Главное в том, - продолжал он после заминки, - что мне ничего от тебя не надо.
- То-то и оно, - грек уже сидел рядом, но и это незаметное перемещение не тронуло Артура - он вполне мог и отключиться на секунду, - добиваетесь аудиенции, а зачем - неизвестно.
- Такой цели у меня не было.
- А какая была?
- Да это, в общем-то, мое дело.
- Если в сон клонит, ты не сопротивляйся, нам это не помешает.
Артур почувствовал облегчение, больше не нужно было шевелить языком. А тем временем вслед за обликом стала меняться и суть гостя. Сквозь благопристойную по-прежнему внешность проступала механическая основа вечного двигателя. Страдалец-сангвиник, носивший свой крест с терпеливым достоинством, как средней тяжести зубную боль, и нимало не озабоченный разрешением от этого бремени, не имел ничего общего с Сизифом. То, что когда-то показалось загадкой, было, видимо, более отчетливым, чем обычно, представлением о дурной бесконечности. Причем сам Сизиф являлся не столько ее жертвой, сколько воплощением. Такое видение не могло быть продуктом его сознания. Но если это какая-то посторонняя злая сила, незачем отождествлять ее с Сизифом. Или это все-таки он - строптивый, одномерный и совершенно неинтересный? Не может быть…
- Как не может быть? - переспросило чудовище. - Нет, это уж ты там у себя командуй, как кому выглядеть и каким хлебом жить. Нас твой произвол не касается. О распаде слыхал? О тлении? О том, что человек необратимо смертен? Всякое желание наряжаться пропадает. Я ведь намекал тебе. А будет еще хуже, совсем с тобой церемониться перестанут. Наврал страниц пятьдесят - полдома сгорело. Еще сотню - паралич всей правой стороны. Скажи спасибо, что я тут появляюсь время от времени. Каково было бы без предупреждения-то?
- Надо, значит, чтобы не оставалось что терять. - Артур пытался сообразить, что же он перед собой видит. - Цель? Вот цель - ваши элевсинские таинства. Бывал там?
- Не помню.
- Ну, допустим. Говорят, они снабжали человека опытом знакомства с запредельным миром. Но их запретили полторы тысячи лет назад. Что делать? Побродить тенью за кем-нибудь из вас, может, наткнешься на что-нибудь полезное. Медитация своего рода.
- Воображение?
- Те, кто там, в святилище, откровение получали, разве они другим пользовались?
- А зачем тебе в запредельный? Жену повидать? Нет, нет, ты не куксись, не оскорбляйся. Что мы вдруг такие нежные стали! Мое дело… Вообрази, что мое дело - твоими делами заниматься, и не юли. Если жену, так я могу привести. Но вот видишь ты, я тебе уже не нравлюсь. Что, как и она не понравится? О чем с ней беседовать собираешься, о гардеробе?
- Кто ты такой?
- Сизиф, сын Эола, внук…
- Перестань!
- А! Вот где собака зарыта. Не нужно тебе никаких новых знакомств. Ты хочешь свое протолкнуть туда, за пределы, локтями поработать. Замечательно! Ничуть не ново, разумеется, но много ли нам новизны требуется?
- Камень без конца ворочать не старо, по-твоему?
- Полный застой и макабр. С одним добавлением или, лучше сказать, вычитанием - никакой цели. И еще один секрет тебе открою: никто ко мне не является.
- Даже плеяда?
- Кто?
- Жена твоя, Меропа, тоже ведь где-то там.
- "Там" - это где? В окрестностях запредельной горы? Мы с тобой живопись Брейгеля обсуждаем?
- Я плохо понимаю, что мы обсуждаем. Но что же надо сделать, чтобы такое блаженство заработать?
- А ты такое хочешь? Я скажу. Условие одно - исполнить немедленно. Если готов ко мне присоединиться - то есть, может быть, в какой-то иной форме идиотизма, - можно это устроить, хоть сегодня. Но ежели ты хочешь сначала узнать, потом взвесить, подходит ли тебе, тогда нет, извини. Так эти вещи не делаются.
- Пожалуй, я все же посмотрю сначала, чем там, в Элладе, дело кончилось.
- Да я так, примерно, и представлял себе твои амбиции. И ты напрасно думаешь, что я хочу тебя удержать. Я даже обещать не могу, что продолжу наше знакомство поддерживать. Но ведь и на мне свет клином не сошелся. В конце концов, ты мог бы и Орфеем, скажем, заинтересоваться. В Элевсине он, кажется, не был, но в Аид обернуться сумел. А главное - певец все-таки, поэт, так сказать. Легче сговориться будет, наверно.
- Там совсем другая история. Там и речь, кажется, не о смерти. И что он не был посвящен, лишний раз доказывает, что сам Аид его не интересовал, и богам нечего было беспокоиться. Обезумел от горя, был достаточно простодушен, чтобы подчиниться одной страсти… Не думаю, чтобы он там особенно глядел по сторонам.
- Ты опять будто о спуске в шахту говоришь. Можно ведь не ослеплять себя до такой степени. Зная, чем это кончается, ошибок не повторять, сосредоточиться…
- Нет! Все не так! - Артуру казалось, что он кричит, но он просто плакал во сне и не мог остановиться. Слова грека будто распустили легким прикосновением крошечный узелок в запутанной, бездействовавшей системе памяти. Воспоминания выровнялись в величавое шествие, и самые пустяковые из них омывались обильными слезами, которые не мешали ему, однако, говорить, потому что рассказывал он именно о том, о чем плакал. - Ходил я этой дорогой много раз. Ничего не получается - и с удачей, и без нее. Остаешься там, откуда вышел, таким же невинным, не испытав преображения, ничего не постигнув… Так стыдно! Здесь ведь и спрятано коварство условия, которое ему поставили, разве нет? Не оглянувшись на Эвридику, которая совершает страшный переход от небытия к жизни, неведомый Орфею из-за его слепого порыва, загнавшего певца дальше, чем это позволено смертному, он вышел бы сухим из воды, не смог бы даже с уверенностью сказать, побывал ли в преисподней. А возвращение любимой казалось бы таким же чудом, как понимание им языка птиц и зверей. Выходить сухим из воды - это доблесть прохиндеев. Понимал ли он, что именно с ним проделывают, не знаю. Но уж, наверно, ощущал какой-то озноб унижения. Оглянувшись же, проиграл разом все, потому что позорные правила принял. Короче говоря, он не человек был бы, если бы не обернулся. И никакого счастливого конца здесь быть не может. Конечно, загадка жизни и смерти тут где-то рядом, но в этом случае она так и остается в стороне, и речь все-таки идет о любви, а не о смерти.
- Вон как ты разделил.
- Да, мне кажется, это не всегда одно и то же.